Глаза его наполнились слезами от внезапно нахлынувшего умиления, и он даже всхлипнул, положив седой висок на мягкий полевой погон Джеордже. — Сколько мы испытали, господи! А ведь это только начало. Только начало нашего хождения по мукам.
— Вы думаете? — улыбнулся Джеордже, и Мареш долго смотрел на него с пьяным изумлением.
По правде сказать, возвращение с фронта Джеордже или еще кого-нибудь было для него совершеннно безразлично. О Теодореску и других ему подобных в последние годы говорили с официальным сочувствием: «Погиб под Ростовом... Под Сталинградом... Ты слышал про этого беднягу? Попал в плен... Что поделаешь?.. Подождем, придет еще время Гитлера...» — или: «К следующему лету с русскими будет покончено». И все же Мареш не прочь был склонить голову ему на плечо, растрогать его своим сочувствием, хотя бы деланным, и поволноваться вместе с ним.
— Дело вот в чем,— вспомнил наконец старик. —* Речь идет об одном молодом педагоге... Талант! Талант! Блестящие способности! Подвергается гонениям! Большие моральные и личные затруднения. Он в отчаянии. Хочет поехать в деревню на один-два года... До тех пор, пока с божьей помощью не прекратятся эти зверства. Он хочет поехать в село, где директором школы будет культурный, интеллигентный человек с определенным образом мыслей и, конечно, румын. Ты подходишь по всем статьям... Что скажешь? Ни ты, ни он не пожалеете об этом. Я уверен...
— Естественно, я могу быть только согласен... Действительно, я должен немного отдохнуть... Кроме того...— смущенно улыбнулся Джеордже,— я должен научиться писать левой рукой...
— О, конечно. В таком случае бегу наверх позвонить, и вы договоритесь о встрече...
— Постойте... Если возможно, то сегодня же, часа в два. Я не хочу задерживаться...
— Хорошо. Я очень благодарен. Ты благородный человек.
После ухода Мареша Джеордже внимательно прислушался к разговорам учителей, их образ мыслей заинтересовал его, хотя он чувствовал, что не сможет сдержаться, если побудет среди них еще хоть немного. Тем временем Борош, директор школы из Тальпеша, забравшись на стул, заканчивал рассказывать очередной глу-* пый анекдот.
— Я не имею чести быть с вами знакомым,— обратился к Джеордже сосед по столику, который до этого долго и пристально рассматривал его.— Меня зовут Гаврииш, с двумя «и». Мне кажется, вам не по душе эти шутки.
— Уж очень они плоские,— согласился Джеордже ему.
— Напротив, они очень остры. Они сдобрены нашими!— патетически воскликнул Гаврииш, почти
ложась грудью на стол. — Вы не имеете понятия о том, что происходит в стране. Нищета, страх, голод, холод, торжество и хозяйничанье иноземцев. Антонеску совершил большую ошибку. Он должен был либо идти до конца, либо уступить место другому, более достойному. Нашу войну он должен был продолжать до конца.
— А сами вы были на фронте?
— Ваши намеки мне понятны. Не был. Я болен туберкулезом (название своей болезни он произнес резко и даже запальчиво). Последствия нищенской студенческой жизни. — Гаврииш глубоко вздохнул и быстро выпил большой стакан цуйки.— Хочу вас по-дружески предупредить: у вас ничего не получится! — добавил он и потряс кулаками над столом, словно подчеркивая свое заявление.
Джеордже старательно затушил окурок о каблук, по фронтовому сплюнул на него и, искоса взглянув на соседа, мягко сказал:
— Если вы в самом деле страдаете труберкулезом, вам бы не следовало столько пить,— и негромко, но с ударением на каждом слове, добавил: — А я считаю, что получится. Должно получиться.
В этот момент в дверях появился Мареш.
— Дело в шляпе. В два тридцать перед церковью,— крикнул он, словно, кроме него и Джеордже, никого в зале не было.
Джеордже встал и сделал общий поклон, на который никто не обратил внимания. В зале вновь звенел пронзительный голос Мокану, но Джеордже не мог разобрать его слов.
Когда кельнер услужливо раскрыл перед Джеордже стеклянные двери ресторана, он еще раз взглянул на оставшихся. Сгрудившись вокруг грязного, засаленного стола, сдвинув головы над пустыми бутылками, потные, пьяные, неряшливо одетые, они бессмысленно хохотали, одурев от выпитой цуйки.
5
Несколько удивленный вопросом, прохожий не только объяснил Джеордже, где находится уездный комитет партии, но предложил даже проводить его часть пути. Прежде чем войти в помещение, Джеордже несколько раз прошелся по узкой боковой улочке, обсаженной хилыми, оголенными кленами. Одним концом улочка выходила на бульвар, откуда временами налетали волны городского шума.
На окнах одноэтажного, но довольно обширного здания комитета партии сохранились еще со времени войны бумажные полоски. Джеордже остановился и напряг слух, но наружу не проникало ни одного звука. Кроваво-красные серп и молот на огромных, пожелтевших от ржавчины чугунных воротах казались новехонькими и не вязались с этой тихой улочкой, готическим шпилем церкви, который упирался в серое небо за передней линией домов. Джеордже почему-то показалось, что он слишком рано явился на свидание. Он попытался еще раз мысленно подвести итог этих лет, но с раздражением подумал, что сейчас не время для этого, и, нажав изо всех сил на тяжелую заржавленную щеколду, вошел внутрь. В коридоре, таком широком, что по нему мог бы проехать грузовик, у соснового стола смеялись и разговаривали несколько рабочих. Заметив Джеордже, один из них подошел к нему.
— В военный отдел?
— Нет. Я хотел бы поговорить с секретарем.
— Петре, не знаешь — Журка здесь?
— Да.
— Тогда проводи товарища капитана.
Они прошли несколько длинных, строгих, очень чистых коридоров и остановились перед огромной дверью, над которой на свежевыбеленной стене проступало, как тень, изображение фашистского орла. Человек исчез за дверью и через несколько секунд пригласил Джеордже войти. Они прошли через комнату, где оживленно разговаривала группа молодых людей, окружавших высокого человека в черном кожаном пальто, отчаянно жестикулирующего.
В дверях кабинета Джеордже встретил плотный, несколько тяжеловесный человек с давно не стриженными вьющимися седыми волосами и удивительно молодым, но утомленным лицом. Джеордже почувствовал робость затуманенным взглядом его глаз, которые тот, казалось, с трудом держал открытыми. Голос его, низкий и медлительный, не удивил Джеордже.
— Я Георге Журка... Что вам угодно, господин капитан? — медленно, с трудом спросил он, словно едва сдерживая зевок.
В огромной комнате с большими окнами и удивительно белыми, словно излучавшими свет стенами голос этот показался Джеордже знакомым и близким.
— Я принес заявление о вступлении в партию,— по-военному коротко ответил Джеордже и непослушными пальцами левой руки стал расстегивать портупею, шинель и китель.
Журка молча подошел к нему и спокойно принялся ему помогать.
— Где вас ранили?
— Под Дебреценом.
Джеордже протянул свои бумаги: заявление, рекомендации. Журка поднес их близко к глазам и стал быстро читать, бормоча про себя:
— Учитель... Лунка. Лунка,— повторил он, пытаясь что-то припомнить. — Сталинград... добровольческая дивизия «Тудор Владимиреску»... «Сознание исторической необходимости»...
Журка положил документы на письменный стол и некоторое время задумчиво поглаживал их ладонью. Когда он обернулся к Джеордже, глаза его уже не были мутными от усталости. Маленькие и черные, глубоко посаженные, они блестели весело, и только теперь Джеордже заметил, что Журка, очевидно, моложе его.
— Завтра на заседании рассмотрим, но я думаю, что уже могу пожать вашу руку, товарищ капитан. Билет получите у секретаря волостного комитета — у Мындрока.
Журка наморщил лоб и снова повторил:
— Лунка? Мне кажется, у нас есть там один коммунист... забыл вот только имя. Он железнодорожник. Нет, ничего не поделашь... Забыл. Глупею...
— А какое будет задание?..
Журка рассмеялся, откинувшись назад и обнажив ряд белых, крупных, как у волка, зубов.
— Как вы сказали? Задание? Это звучит по-военному и вместе с тем правильно. Мы еще вооружены, говорим о заданиях...
Он умолк и протянул руку к револьверу на поясе Джеордже.
— Ваш или...
— Мой, подарок одного советского офицера.
— И у меня есть где-то. Не помню где... Это вы хо-хорошо сказали — задание... Позднее у нас будут поручения, и, возможно, мы помолодеем. Иногда эти военные термины очень уместны. Сам я не умею ими пользоваться. В армии мне не доверили даже винтовки, считали подозрительным бунтовщиком. Я чистил картошку и уборные... Вашим основным заданием, капитан, будут люди,— продолжал он, снова став серьезным. — Люди, партийная ячейка. Вы сейчас прибыли из Венгрии, не* так ли? Приходилось с кем-нибудь говорить?
— Только... с несколькими коллегами здесь в городе,— скривился Джеордже.
Журка понял. Упершись локтями в колени, он наклонился к собеседнику.
— Многие нас ругают теперь... Я говорю, конечно, не о тех, кого мы уничтожим. — Он произнес это слово просто, как будто речь шла об уборке квартиры. — Многие прикрываются теперь картонным щитом, на котором большими буквами написано: «Демократия». Они, также как и мы, знают, что щит из картона, но считают, что у нас не хватит храбрости разорвать его из-за этих в спешке написанных букв. А вокруг них собираются слабые или те, кто не знает, где правда.
— К правде нелегко прийти,—прошептал Джеордже.
— Знаю. Но нужно. Итак, Мындрок сообщит вам, когда надо будет приехать за партбилетом. С ним поговорите подробнее, он знает обстановку.
Журка проводил Джеордже до двери и, пожимая руку, сказал так неожиданно и чистосердечно, что Джеордже вздрогнул от удивления:
— Возможно, что мой прием вас немного разочаровал... В конце пути, пройденного с таким трудом, требовалось бы что-нибудь возвышенное... — Открыв дверь и наклонившись к уху Джеордже, Журка добавил] великие дела начинаются всегда просто. 1А И это хорошо.
6
Еще не было двух часов, когда Джеордже оказался у церкви, где должен был встретиться с учителем, о котором ему говорил Мареш. Вся история казалась ему довольно путаной и неясной, и он почти сожалел, что так легко согласился на встречу. Вместе с тем он считал, что лишний человек в школе не помешает, особенно первое время, когда на него самого навалится столько дел.
Дождь продолжал моросить, но небо посветлело и стало таким же матово-серым, как асфальт, покрывавший площадь. Джеордже прогуливался перед церковью и думал о семье. Воспоминания об уютном тепле домашней кухни, большой белой постели, на матраце которой за много лет отпечаталась форма его тела, вызвали у него растроганную улыбку.
Джеордже собирался уже уходить, когда из-за угла появился молодой человек в черном длинном старомодном пальто с вытертым меховым воротником. Молодой человек смущенно остановился перед Джеордже. Он весь взмок от спешки, на носу блестели запотевшие очки.
— Господин директор Теодореску? — спросил он почему-то заискивающим (Джеордже не понял почему) тоном.
— Да, это я.
— Позвольте представиться... преподаватель Суслэнеску.
Джеордже пожал маленькую, почти детскую руку — горячую и потную. Оба смущенно замолчали, не зная, что сказать.
— Я надеюсь... господин Мареш говорил вам обо мне...
— Да. Но только в общих чертах. Я понял только, что...
— Что я хочу поехать в деревню,— деланно засмеялся Суслэнеску. Его узкое, с тонкими нервными чертами лицо было небрито. Вымученная грустная улыбка заставляла предполагать, что он был человеком крайне чувствительным. — Вы, наверное, хотите получить разъяснение, не так ли?
Суслэнеску двинулся вперед, Джеордже пошел за ним, спрашивая себя, куда они идут.
Суслэнеску шел быстро, наклонившись вперед всем телом, руки безвольно болтались по бокам.
— Объяснение... предельно просто! Конечно, я не собираюсь навсегда оставаться в деревне, но пока... Мы переживаем смутные времена... Ужасающая нищета... У меня хрупкое здоровье... жалованья не хватает.
Суслэнеску выпалил все это одним духом, как хорошо заученный урок.
Неожиданно он взглянул Джеордже прямо в лицо. За толстыми стеклами очков его черные глаза блеснули совсем по-детски. Вообще во всем его существе было что-то напоминавшее юношу, щеки которого неожиданно обросли густой колючей щетиной.
— Кроме того, там спокойно,—продолжал Суслэнеску дрожащим голосом и тут же добавил: — Очень прошу вас... согласитесь. Я принес бумаги, диплом... — И он с лихорадочной поспешностью стал рыться во внутреннем кармане пальто.
— Не надо! Не надо! — довольно неуверенно остановил его Джеордже. — Когда же вы намерены поехать?
— Да вместе с вами! Вы имеете что-нибудь против?
— Нет, конечно... Только я уезжаю сегодня...
— Я могу сопровождать вас. Вещи мои уже упакованы.
— Господин Суслэнеску,— пошутил Джеордже,— мне кажется, что ваш отъезд похож на бегство.
Он ожидал, что шутка вызовет замешательство собеседника. В голове мелькнуло подозрение — не бывший ли это железногвардеец 1, который хочет скрыться. Быстрый и ясный ответ озадачил Джеордже еще больше.
— Да, это бегство.
— От кого же вы бежите?
— От самого себя.
Суслэнеску тяжело вздохнул, словно желая прогнать назойливую мысль.
— В инспекции вы можете получить все необходимые справки обо мне. Я член социал-демократической партии, опубликовал статью в «Вочя попорулуй» 2. Если и есть другие причины, они... исключительно личного характера.
1 Член фашистской террористической организации «Железная гвардия».
2 «Голос народа», )
— Хорошо... В таком случае...
— У меня еще одна просьба... Я бы очень затруднил вас, если бы попросил... Кстати, вы обедали?
—> Нет.
— ...если бы я попросил вас пообедать со мной? Я живу в двух шагах. Это — нечто вроде пансиона, будьте покойны, все оплачено до конца месяца,— по-студенчески улыбнулся он,— и... мне не хотелось бы оставаться одному... теперь.
Суслэнеску мельком взглянул на загорелое лицо Джеордже и ясно прочел на нем скуку. Это заставило его покраснеть и добавить почти с отчаянием:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77