дно в большом дубовом сундуке и держали там пачки денег, золотые монеты и большой пистолет. Сверху лежала одежда и разные вещи. По вечерам, когда Михай возвращался домой, они запирались вдвоем в комнатке в глубине дома и считали...
— На это мы сможем купить девять с половиной югэ-ров хорошей земли, — мрачно говорила Анна»
— Да, Анна.., Михай был доволен. Все ценили его за хорошее обращение с людьми. Одевался он прилично — носил черную куртку с широким кожаным поясом, украшенным серебряными пуговицами, высокие мягкие сапоги и белоснежную рубаху. Только от арапника отказался. Когда выезжал к стадам, брал арапник младшего надсмотрщика.
К ним часто заглядывали главный управляющий — толстый, почти круглый человек, у которого вместо усов торчали, как у кота, несколько волосков, и протестантский пастор. Раз в три месяца Михай отчитывался в усадьбе. Капитану нравился его твердый характер, и он часто говорил ему колкости, чтобы послушать, как тот отвечает. («В нем есть, дорогая моя, какое-то изящество, что-то тонкое,— говорил он сестре, старой деве, которая жила воспоминаниями о женихе, умершем пятнадцать лет назад после падения с лошади на императорских маневрах. — Хорошая раса — валах...»)
— Зачем вам возвращаться домой? — удивился священник.— Разве вам здесь плохо? Пристроились ведь?
— Мы — румыны! — сурово отвечал Михай.
— Ах да... Кровь не вода, дает себя знать,— смущенно соглашался пастор.
Иногда по вечерам Анна вдруг начинала смеяться, ей не верилось, что они уже больше не бедняки.
— Видишь, — говорила она мужу. — А что, если бы мы не поехали?
— Нам повезло с Иосифом, — откликался Михай, недовольный ее откровенной радостью, которая могла навлечь на них беду. — Думаешь, всем везет, как нам? Сам Борнемиза и тот по уши в долгах у торговца, у которого служит Иосиф. Потому-то он нас и взял, чтобы угодить торговцу.
— Глупости,— раздраженно отмахивалась Анна.— Работящие люди везде устроятся. Только лодырь пропадает...
Михай в ответ бормотал что-то неопределенное и умолкал. Он не любил спорить с женой — все равно не переспоришь. Анна так изменилась, что он часто не узнавал ее. Она, правда, поправилась, но очень постарела. Зато Михай выглядел прекрасно. Прямой, высокий, зеленоглазый, широкоплечий, с коротко, по-городскому подстриженными усами. Каждый раз, когда сестра хозяина видела его верхом, она, не считаясь с тем, что совершает святотатство, находила, что Михай сидит в седле точно также, как ее жених Гиджи Лехел, которому было суждено умереть смертью героя.
Анна тоже замечала, что женщины — жена пастора и старшая дочь главного управляющего — строят глазки Михаю, но не обращала на это внимания. В сундуке скапливалось все больше денег.
— Послушай, Михай,— сказала однажды Анна. — Надо нам положить деньги в банк. Узнай-ка ты, какой банк лучше...
Нелегко было Анне расстаться с деньгами. Документ, полученный из банка Аллами, показался ей простой бумажкой. Но она наслышалась о стольких грабежах и убийствах в степи, что страх потерять плоды многих лет труда оказался сильнее.
Девочки успели подрасти. Анна ходила в четвертый класс, Эмилия в первый. Обе помогали по хозяйству. Анна переложила на них все домашние дела, а сама стала откармливать гусей, индюков и завела четыре коровы. Молоко они отсылали на продажу в город вместе с продуктами поместья. Экономя во всем, Анна носила одежду из очень прочной ткани, считала и пересчитывала каждую копейку. Только эа столом они позволяли себе «побарст-вовать»: ели помногу и она и Михай. Дети во время обеда получали ложкой по губам за каждое лишнее слово.
В начале каждого года Анна и Михай собирались вернуться в родное село, но никак не могли отказаться от легкого заработка, хотя мечтали лишь об одном — стать наконец полноправными хозяевами своего добра. В семье всем управляла Анна. Михай полностью подчинялся жене, однако время от времени на него нападала непреодолимая тоска по родному краю. В такие дни он являлся домой мертвецки пьяный и лез в драку. Анна ему не перечила, старалась молчать. Потом Михай добирался до берега Тиссы, садился на пригорок и, глядя на сонное течение реки, напевал сквозь слезы:
Лист зеленый, лист вишневый, Рад я в путь пуститься новый. Любо слушать стук копыт. Слушать, как мой воз скрипит.
В такие дни Михай спал в сенях и вставал на следующий день ворчливый, с головной болью.
— Да пойми ты, глупая баба. Давно пора нам воротиться домой. Не собираешься же ты похоронить нас здесь навсегда?..
Дети росли. Однажды Анна застала Тодора в хлеву с одной из помещичьих служанок и отхлестала кнутом. Старшая дочь Аннуца не отличалась красотой и говори ливостью, но зато была работящей. Эмилия же приобрела замашки господской барышни и даже топала ножкой, особенно на отца, который не знал, как ей угодить.
— Замолчи, дочка, замолчи, мама услышит. На следующей неделе я привезу тебе из Пешта все, что поже-^ лаешь.
— Не из Пешта, а Будапешта, — поправляла капризница. — Когда наконец вы перестанете быть таким мужланом?
В тысяча девятьсот двенадцатом году Анна снова забеременела. Впервые в жизни она по-настоящему почувствовала себя матерью. Пристыженный Михай считал неприличным заводить детей в таком возрасте, и ему хотелось провалиться сквозь землю, когда капитан Борне-миза поздравил его...
Михай заметил, что и остальным детям это было не совсем по душе. Однажды Тодор вернулся домой с синяком под глазом и выбитым зубом.
— Что с тобой? — спросила мать.
Парнишка не хотел говорить, но когда увидел, что ему может влететь, с ревом рассказал, как Йошка, сорокалетний батрак из конюшни, крикнул ему вслед: «Ну и здорово же размножаетесь. Видать, хорошо вам живется здесь у нас».
Тодор бросился на него, но, конечно, был избит.
— Ах, вот как? — пробормотала сквозь зубы Анна, набрасывая платок и завязывая шерстяной кушак. — Ну, ничего!..
~ Куда ты идешь, мамочка? — встревожились дочери.
— Помалкивайте и сидите дома, не ровен час залезут и обкрадут.
Анна кинулась прямо на конюшню и вызвала оттуда Йошку. Тот вышел в недоумении, но не успел толком разобраться, в чем дело, как Анна отвесила ему звонкую пощечину, потом еще одну и ударила кулаком в грудь с такой силой, что Йошка кубарем полетел на землю. Как раз в этот момент отворились ворота, и во двор вкатил на дрожках сам капитан Борнемиза. Йошка подбежал к нему и, опершись о подножку, пожаловался на Анну.
— Убирайся к черту, идиот! — засмеялся Борнемиза и замахнулся кнутом. — Какой с тебя толк, если с бабой не можешь справиться!
С тех пор работники поместья стали побаиваться Анну, и даже Михай долгое время робел перед ней.
Ребенок родился беленький, голубоглазый. Его окрестили Павлом, по Анна ласково знала его по-венгерски — Палли. Другие дети перестали для нее существовать, и она равнодушно приняла известие, что Тодор связался с какой-то девчонкой.
Анна накупала для Палли в городе все самое лучшее и таяла от радости и гордости, когда слышала, как жена управляющего говорила:
— Да, это настоящий барчонок. Сохрани его господь. Дочерей Анна отправила в Будапешт — Анну в школу
домоводства, а Эмилию в католический пансион, куда принимали детей торговцев и зажиточных крестьян. Михай постепенно стал доверенным человеком Борнемизы, который собирался даже назначить его управляющим всего поместья и выжидал только удобного случая, чтобы отделаться от прежнего, брата своей любовницы, с которой прижил уже троих детей. Поэтому Михай все чаще ездил в 'Будапешт, и однажды знакомые купцы свели его после попойки в большой дом, весь в зеркалах и коврах, где их встретили женщины в коротких шелковых рубашонках. Михай побывал в комнате с одной из них — Юлишкой. Потом угрызения совести долго мучили его, но исповедаться было некому. Во всем уезде не было ни одного православного попа, а с католиками и реформатами Михай не хотел связываться.
7
Когда Павлу исполнилось два года, вспыхнула война.
Сначала люди не разобрались, в чем дело. Ходили слухи, что эти бешеные сербы убили единственного сына императора и его жену. Вскоре посыпались повестки о призыве, и солдаты в серых шинелях зашагали к фронту, распевая:
Нет, нет, Сербия-собака,
Герцеговина не будет твоей!
Через год редкостью стала семья, не получившая извещения в траурной рамке с австрийским гербом. Однажды пришел приказ звонить в колокола во всех церквах в честь великой победы под Белградом. Но через несколько дней прошел слух, что сербы выгнали австро-венгерские войска из Белграда и сбросили их в Саву. В связи с этим появилась новая песня:
Бешеный комитаджи
Забрался на дерево, Чтобы расстреливать оттуда
Доблестных гонведов.
Прибывшие на побывку раненые со страхом рассказывали о войне в Сербии. К примеру, в одном из домов они обнаружили умирающую старуху. Солдаты даже не обратили на нее внимания, но старуха выхватила из-под подушки револьвер и успела застрелить четырех из них, пока остальные солдаты не опомнились и не прикололи ее. Рассказывали они о сербских партизанах, надевавших собачьи и овечьи шубы. Они прирезывали часовых и похищали офицеров прямо из штабов. Рассказывали и многое другое.
Тодору едва исполнилось восемнадцать лет, когда его призвали в армию. Михай отвез его в телеге на станцию и плакал при прощании. После трех месяцев обучения в Клуже Тодор написал, что его вскоре отправят на фронт. Анна наполнила корзинку всякой снедью и отправилась повидать сына. Клуж напоминал муравейник, в котором суетились одетые в серое, грязное обмундирование сол^ даты всех возрастов, начиная от безусых парней и кончая седыми стариками. Лишь с большим трудом удалось Анне купить в городе для Тодора шерстяные перчатки и носки, так как пронесся слух, что его полк отправляют в Россию. Шесть дней пробыла она в Клуже, но с Тодором говорила мало. Ее поразил страх, который она увидела в глазах сына. Тодор едва сдерживался, чтобы не расплакаться и не спрятать голову у нее на груди. Возможно, поэтому Анна говорила с ним сурово и резко.
— Из тебя, мама, получился бы неплохой фельдфебель... — сказал ей на прощание с горькой улыбкой Тодор.
Дома все хозяйство легло на плечи Анны. Михай почти все время разъезжал по делам поместья.
Капитан Борнемиза страдал ревматизмом, иначе и он ушел бы на фронт. Пока же помещик облачился в военную форму, затянулся в портупею и старался ввести в поместье военную дисциплину? Однажды ночью, в отсутствие Михая, Анна услышала во дворе крики и верещание свиней. Дочери проснулись и смотрели на нее вытаращенными от ужаса глазами.
— Это цыгане. Они зарежут пас! —в панике завопила вдруг Эмилия.
— Молчать! — прикрикнула на нее Анна. Она открыла сундук, где хранились деньги, выхватила оттуда револьвер, накинула куртку Михая^ и выбежала из дома.
— Кто там? — спросила она, сгущая голос, хотя в этом не было нужды, — голос у нее был грубый, как у мужчины.
Не дожидаясь ответа, Анна начала стрелять. Тяжелый револьвер не дрогнул у нее в руке. Кто-то пронзительно закричал.
— Кто здесь? — крикнула Анна и снова выстрелила. Послышался топот ног и скрип телеги. Анна побежала к домику сторонней и, громко ругаясь, разбудила их.
— Дрыхнете тут, будьте вы трижды прокляты, а воры тащат свиней.
— Брось, тетушка Анна. Так мы и полезем на цыганский нож из-за помещичьих свиней.
— Молчать. Пойдите соберите свиней, а то они все разбежались.
Анна стала суровой, молчаливой, чуждой всякой ласки и нежности. Когда ей хотелось приласкать Павла, она делала это тайком от других, словно опасалась, что, услышав ее нежные слова, люди перестанут бояться ее. Павлу разрешалось все — валяться в грязи в новом бархатном костюмчике, бить стекла, лазить по деревьям, драться с кем угодно, но горе было тому, кто осмеливался поднять на него руку.
В день, когда стало известно о вступлении Румынии в войну, семья Моц также получила извещение с черной каймой. Тодор пропал без вести в одном из сражений в Галиции. Михай зарыдал, стал биться головой об стол, Анна прослезилась и не разговаривала ни с кем два дня.
Крестьянин из соседнего села, вернувшийся через три месяца, рассказал им об этом сражении. Как лавина, налетели на их часть казаки, со свистом и гиканьем, сверкая шашками, и, вытянув вперед пики, они сметали все на своем пути. Тогда Тодор Моц, лежавший на передовой линии, вскочил, бросил винтовку и поднял вверх руки. Больше сосед ничего не видел, так как волна всадников захлестнула все вокруг. Он почувствовал только горячее дыхание вздыбившегося над ним коня, услышал свист, ощутил страшную боль и увидел, как его собственная рука отлетает куда-то в сторону. По мнению солдата, Тодор должен был попасть в плен, если казаки не зарубили его.
Потом наступили еще более трудные времена. Все вокруг были злы на румын, и даже капитан Борнемиза относился теперь к Михаю уже не так хорошо, как прежде, но обойтись без него не мог. В ту зиму приехал повидаться с ними Иосиф. Он сильно постарел и выглядел настоящим барином. Иосиф рассказал, что рядом со станцией Дебрецен продается гостиница.
— Дело стоящее. Станция в двух шагах, торговцам будет где остановиться. Давай купим ее вместе — у меня тоже отложены кое-какие деньжонки.
— Но как же это? Остаться среди венгров? — заорал Михай с необычной для него яростью. — С меня хватит! Разве сам не видишь? Дети мои почти не знают румынского! С меня хватит! — злобно повторил он, повернувшись к Анне. — Тебя сам бог не насытит, можно подумать, что ты решила скупить всю Румынию. Хватит. Поели горького хлеба на чужбине.
— Не так уж он был горек, твой хлеб, — снисходительно улыбнулся Иосиф. — Неужто лучше оставаться бедняком дома?
— Лучше!—крикнул Михай. — Лучше бы мне совсем не приезжать.
— Оставь его в покое, — вмешалась Анна, презрительно взглянув на мужа. — На него иногда находит — говорит сам не знает чего. Избаловался... Захотелось попьянствовать в Лунке с голодранцами. Что же касается дела, Иосиф, то мы подумаем, посмотрим, какие будут времена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77