повседневная жизнь, ночи, разговоры — все «это захватывало его лишь частично. Ему хотелось рассказать ей все, но останавливал какой-то стыд, он побаивался Эмилии, особенно теперь, когда стал калекой.
В эти минуты ему хотелось лишь одного — побыть в одиночестве где-нибудь в лесу, в поле, где угодно, но только не в селе среди крестьян, которые шагали в церковь и не здоровались с ним.
Ворота у Митру были широко открыты, и первый, кого Джеордже увидел, был Арделяну. Голый до пояса, он мылся у колодца, покрякивая от удовольствия.
— Эй, господин староста! К тебе гости,—закричал он, смеясь.
— Иду,— раздался из сарая голос Митру. Арделяну вытерся рубашкой, надел ее и подошел
к Джеордже с протянутой рукой.
— Вы слышали о подвиге Митру? А я засиделся допоздна в корчме и решил переночевать здесь, в сарае.
На пороге появился Митру. При виде Джеордже он заметно смутился.
— Вот заделался старостой на свою голову,— с притворной веселостью сказал он.
— Мы проговорили почти до утра,— сообщил Арде-ляпу, явно желая опередить Джеордже. — Конечно, с политической точки зрения это большая глупость...
— Что я смыслю в политике? — насупился Митру.— 11 м черта не смыслю... Увидел, что теперь можно расправиться с господами вроде Ионашку... ну и решил...
— ...ошибка,— продолжал Арделяну, перебивая.
Однако в любом случае Софрон не мог остаться старостой. Слишком тесно он связан с сельскими реакционерами и... в конце концов... Нам придется поговорить с Гэврилэ Урсу и провести в селе, как говорится, разъяснительную работу.
— Вижу, что богатеи по-прежнему в цене,— съязвил Митру. — Мы годимся лишь на...
— Не об этом речь,— мягко перебил его Джеордже,— Речь идет о судьбе села.
Из сарая вышли одетые по-воскресному Глигор Хахэу и Павел Битуша.
— Мы провели здесь что-то вроде совещания,— объяснил Арделяну,— и организовали партийную ячейку, если можно так выразиться,
«Без меня»,—подумал Джеордже и стал закуривать. Он вдруг почувствовал себя утомленным и неприязненно посмотрел на Арделяну, но тот не заметил его состояния или сделал вид, что не замечает].
— А мы как раз собрались заглянуть к вам,— продолжал говорить Арделяну,— занятий сегодня в школе нет, и мы могли бы провести собрание там...
— Пожалуйста.
— Может быть, после обеда. Сейчас Митру должен идти в церковь.
— Куда? — удивился Джеордже.
— В церковь,— недовольно скривился Митру. — Вот посылает.
— Завтра на селе наверняка узнают о создании партийной ячейки. Пусть они убедятся, что реакционеры врут...
— Но как я пойду? В этом рванье? Да меня еще больше на смех поднимут.
— Коли я тебе дам свою одежку, все равно высмеют,— пробасил Глигор.— Вчера ведь был чучело чучелом.
— Флорица,— неожиданно крикнул Митру. — А ну, выйди! Пусть господин директор посмотрит на тебя!
Из сарая никто не ответил.
— Не слышишь?
— Мне стыдно,— послышалось из сарая.— Я похожа на...
Джеордже едва удалось сдержаться от смеха. На Флорице было черное платье, украденное Митру в городе. Бедняжка чувствовала себя в нем страшно неловко. Она на миг показалась у порога сарая и тотчас же убежала обратно.
— Пойдем ко мне, я дам тебе свой костюм,— улыбнулся Джеордже.
Митру пристально, с сомнением посмотрел на него, потом перевел глаза на Арделяну, который утвердительно кивнул головой.
— Вот так оно правильно будет, господин староста.
— Да перестань ты насмехаться,— рассердился Митру. — А не то и я по-иному заговорю.
Арделяну подошел и обнял его.
— Я не смеюсь, откуда ты взял? Я никогда ни над кем не насмехался.
— Ну ладно,— мрачно сказал Митру. — Господин директор сможет летом вычесть деньги за костюм из моей доли пшеницы.
Джеордже едва заметно покраснел и кивнул головой. Арделяну подмигнул, Джеордже позавидовал его выдержке и спокойствию, не понимая, откуда они берутся. Может, он это узнает потом, когда они познакомятся поближе.
Глигор и Павел отправились в церковь, а Джеордже, Арделяну и Митру — в школу. Митру явно был чем-то недоволен, и Джеордже с интересом подумал, что могло произойти между ним и Арделяну этой ночью. Его радовало, что Арделяну приехал в село — он умеет лучше разбираться в практических вопросах, которые порой ускользали от Джеордже. Вот, к примеру, мысль о посещении церкви казалась Джеордже необыкновенно удачной, но ему она никогда бы не пришла в голову. Коммунисты должны постепенно, не ущемляя ничьих чувств и убеждений, завоевывать уважение села, пока не станут его сердцем.
Эмилия многозначительно промолчала, узнав, что Джеордже хочет дать Митру костюм. Она вынула из шкафа сильно побитый молью черный пиджак в полоску, брюки, жилетку и разложила все на кровати, бросив при :>том презрительный взгляд на Митру, который смущенно ра млядывал вещи.
— Думаю, они будут тебе впору,— сказал Джеордже дь мы почти одинаковые...
Что вы,— возразил Митру,— вы более грамотный. Все расхохотались, кроме Суслэнеску, который смущенно молчал, не решаясь притронуться к своей чашке кофе (па поверхности образовалась пенка, и его подташнивало). Кроме того, он обещал Кордиту прийти в церковь послушать его пение. Ему хотелось увидеть народ за молитвой, понять, что такое деревенский мистицизм. Кроме того, Суслэнеску всю ночь, дрожа от холода, с ужасом думал о предстоящем разговоре. Оставаться у Теодореску он больше не хотел и не представлял себе, как сказать об этом Эмилии, которая была с ним так любезна. Вместе с тем его раздражало, что он думает о таком пустяке, ведь в конце концов Теодореску должны быть довольны, что отделаются наконец от непрошеного гостя, с которого не брали ни гроша за жилье и питание. Суслэнеску был полон решимости рассчитаться за все, но не знал, как это сделать.
Митру отправился в глубь двора переодеваться. Обратно он вернулся, ступая неуверенно и неуклюже, словно костюм был из жести. ;
— Жаль, что не захватил ботинок,—пробормотал он, глядя на свои босые ноги. — Как я дойду до дому в таком виде?
— Как пришел, — ответил Арделяну.
Анна вся кипела от злости в своем углу. Вот как разбазаривает зятек свои лучшие вещи. Старуха ворчала, ерзала на табурете, покашливала, надеясь, что кто-нибудь спросит, что с ней, и она сможет бросить несколько слов, которые они не забудут всю жизнь.
Митру ушел первым. Суслэнеску с Эмилией направились к церкви. Суслэнеску пытался завязать разговор, но так робел, что готов был сбежать и с досады грубо выругаться. «Когда я избавлюсь наконец от них,— думал он.— У Кордиша все будет проще. Конечно, питаться придется похуже, зато будем пить, а пьяному — море по колено. Не хватало мне еще заболеть желудком в этой дыре».
Эмилия выглядела очень привлекательной в голубом платье с белым воротником и манжетами.
«Все равно лучше уехать,— думал, любуясь ею, Суслэнеску. — Недоставало мне еще повторить здесь историю с Мими Велчяпу. И в этом не будет ничего удивительного Человек я молодой и лишен потребностей.— Внезапно он почувствовал себя очень счастливым. — Я размышляю просто, по-человечески, и проблемы, стоящие передо мной, предельно человечны и просты!» Суслэнеску осмелел и слегка, как бы невзначай, прижался к упругому плечу Эмилии. «Какие чудесные у нее глаза, карие, как у лани, и ни одной морщинки... Интересно, изменяла ли она Теодореску во время войны? Что будет, если он узнает? Ужасно, когда женщина, которая всем своим существом тянется к жизни, живет с таким странным, непонятным человеком».
— Господин Теодореску исключительный человек,— многозначительно сказал Суслэнеску. — Я так счастлив, что познакомился с ним.
Эмилия признательно посмотрела па пего и слегка пожала ему руку.
— Он много пережил и никогда не говорит об этом. Вам он ничего не рассказывал?
— Нет, госпожа, и я очень сожалею... Я бы вам все передал.
Толпившиеся перед церковью парни и девушки посторонились, пропустив их вперед.
«Почему она так побледнела?»—подумал Суслэнеску.
— Пройдите вот с той стороны,— сказала ему Эмилия,— а мое место на женской половине.
В церкви в лицо Суслэнеску ударил острый запах пота и дешевого ладана, голубоватые, едкие клубы которого плавали в воздухе. Кордиш заметил его и, не переставая петь, махнул рукой, приглашая на клирос, где, кроме него, гнусавило несколько древних старцев, которые с достоинством поклонились и подвинулись, освобождая ему место.
Оглушенный воплями певчих, Суслэнеску присел на скамью и всмотрелся в сторону, где сидели женщины и откуда доносился одинокий высокий женский голос, все время сбивавшийся с такта. Эмилия сидела, облокотившись на деревянные перила. Лицо ее сквозь голубую дымку ладана показалось Суслэнеску далеким и неземным, и беспричинная грусть вдруг овладела им. Он не зпает и никогда не узнает Эмилию. В жизнь его не вой-дет ни одна женщина, способная ее заменить. Этим болезненным одиночеством он сможет впоследствии гордиться, при условии, если сумеет добиться чего-нибудь и другом плане, пусть даже субъективном. Суслэнеску старался отогнать от себя эти мысли, хотя они и доста-ми III ему удовлетворение. Он чувствовал себя, как чело-МК после тяжелой болезни, который начинает вновь обретать себя и с неожиданной яркостью ощущать звуки, краски, идеи.
Появление Суслэнеску вдохновило Кордиша. Вены на его шее вздулись, и он взревел во весь голос, соревнуясь с противоположным клиросом, откуда с презрением посматривал на самозванца официальный певчий Грозуца. Он позволял Кордишу пропеть две-три фразы, а потом вступал сам, вызывая своим звонким, сильным голосом шепот восхищения в рядах благочестивых слушателей. Хотя служба показалась Суслэнеску довольно примитивной, она глубоко взволновала его. Вдоль стен на почетных местах он увидел несколько восхитивших его лиц. Тут сидели старики с длинными белыми усами и величественными лысинами и более молодые, полные собственного достоинства крестьяне. Они слушали службу, молитвенно полузакрыв глаза и думая при этом о своих мирских делах. Суслэнеску создал в своем воображении полнокровную картину сельской жизни, с которой столкнулся на ярмарке. Здесь была другая ее сторона — темная, живучая сила традиций. И, как с ним обычно случалось, когда он сталкивался с каким-нибудь историческим памятником, перед которым часами простаивал, углубившись в созерцание и не замечая ничего вокруг, окружая себя удивительно яркими образами, он вообразил теперь себя крестьянином, живущим этой совершенной в своей простоте жизнью. На мгновение ему горячо захотелось стать таким же, как они, так же любить и ненавидеть, с дрожью в сердце, но видимой покорностью судьбе, ждать урожая, воспитывать детей, не окружая их всепожирающей любовью, как это случилось бы с ним, а со спокойной и бессознательной уверенностью этих людей, которые растят детей так же, как они следят за ростом деревьев, пшеницы или сугробов. Люди эти живут так же, как ходят в церковь, по привычной обязанности, которая сильнее, чем они. Что может заменить ее? Сознание собственного существования?
Отец Добридор Иожа чувствовал себя не в своей тарелке: он гнусавил больше обычного, спотыкался перед алтарем, впадал вдруг в задумчивость, запинался и забывал подавать нужные реплики. Тогда церковь наполнялась звонким кашлем прихожан. Как раз в момент такого затишья тяжелая дубовая дверь, обитая красноватой жестью, раздражающе заскрипела, вошел Митру, гулко стуча каблуками по церковным плитам. На Митру был черный костюм в полоску, поверх которого, согласно местному обычаю, свисал длинный черный фартук. Худое свежевыбритое лицо было испещрено красными царапинами порезов. Гордо подняв голову, Митру прошел через всю церковь, протолкался сквозь толпу и встал рядом с Глигором и Павлом. Отец Иожа, благословлявший в это время паству, заметил его, побагровел и смешался. Это было неслыханной наглостью — появиться на людях после того, что он натворил. Однако за этой «наглостью» могли последовать и другие неприятности, и отец Иожа поспешил отвести от него глаза. На женской половине тоже послышался гул, смешки и хихиканье. Жена Митру в своем черном платье выглядела как ворона среди односельчанок, одетых в двенадцать белых юбок, в тяжелые расшитые платья, украшенные ожерельями из золотых или серебряных монет, и обутых в красные сапожки на тонком высоком каблуке.
Флорица растерялась, закрыла лицо руками и сделала вид, что молится.
Отец Иожа с волнением ожидал, когда наступит время проповеди. Он приготовился быть беспощадным и так разгромить Теодореску, чтобы тому стыдно было показаться на людях. Хотя до войны они виделись почти ежедневно, но священник еще с тех пор терпеть не мог директора. Тот не только не уступал ему в спорах, но всегда противоречил с видом спокойного превосходства. И, что самое плохое, Иожа никогда не находил, что ответить, а скандалить боялся. Однажды, когда зашла речь о Маниу, Джеордже даже назвал его не то «старой рухлядью», не то «политической крысой» или еще как-то. Теперь он подбивал народ на раздел поместья Паппа, несомненно, с целью дискредитировать великого румына из Зеринда. А почему же директор не разделит свою собственную землю, ведь он достаточно накопил ее?
Наконец Грозуца провозгласил фальцетом: «Да прилипнет язык к гортани моей». Волнение отца Иожи достигло предела — только бы не начать заикаться да не забыть саблю. Он решил выступить перед паствой с кре-< гом в одной руке и саблей в другой. Саблю достал Кордит у тестя, бывшего гусара. Это было что-то вроде ржавого секача, но все-таки сабля.
Когда священник появился в таком виде перед алтарем, все застыли в оцепенении. Только Суслэнеску чуть было не прыснул от смеха: отец Иожа был маленький, толстый и красный, со странной, словно сползшей набок лысиной, напоминавшей ермолку.
— Поднявший меч от меча погибнет,— громогласно провозгласил Иожа, поднимая высоко над головой саблю и крест. — От божьего меча, справедливого. Любимые мои духовные сыновья и дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77