Ему было хорошо среди этих людей, среди запахов сала, лука, кисловатого хмельного вина, плохого табака и пота. Их голоса доносились до него словно издалека, и его не интересовало, о чем они говорят. Поэтому Суслэнеску вздрогнул, услышав голос Кордиша.
— Вы напишете его, господин учитель?
— Что?— широко улыбнулся он.
— Письмо.
— Какое?
— Барону Паппу.
— Напишу... Что писать?
— А - то самое, о чем мы говорим здесь, что у него хотят отобрать землю. Он,— Кордиш ткнул пальцем в сторону Пику,— сегодня же ночью поедет к барону. Если коммунистам удастся отнять поместье, мы провалимся к черту на выборах, останемся у разбитого корыта.
— Но я не могу,— сказал, продолжая улыбаться Суслэнеску. — Не могу писать без очков...
— Ах да...— согласился Кордиш и, обратившись к Гэврилэ, добавил:— Коммунисты разбили ему очки. Ладно, я сам! Сильвия, дай ручку и чернила.
Пока Кордиш писал, отец Иожа, делая вид, что обращается к Пику, рассказывал Гэврилэ о своих заботах, о земле, о болезни жены.
Суслэнеску вдруг забеспокоился: пора уходить, но как явиться в этот поздний час пьяным к Теодореску? Это неловко. Правда, Кордиш предложил переселиться к нему, но Суслэнеску не мог принять приглашения, по крайней мере теперь. Это было бы слишком явным переходом в другой лагерь, а он хотел еще немного подумать—слишком много злых шуток сыграл с ним алкоголь. В пьяном виде он становился доверчивым, чувствительным, а потом не знал, как выйти из затруднительного положения...
— А ну, послушайте,— гордо сказал Кордиш и начал читать изменившимся от волнения голосом: «Ваше превосходительство.
Мы, представители румынской интеллигенции и лучшие люди волости Лунка, доводим до вашего сведения, что коммунистические агитаторы хотят отнять у вас поместье, что находится в пределах нашей волости. Глубоко осознав опасность этого подрывного маневра, задуманного, чтобы заманить народ в ряды ФНД !, озабоченные создавшимся положением, мы посылаем вам это письмо с достойным доверия передовым крестьянином Теодором Маркишем, по прозвищу Пику, который сможет устно также информировать вас о положении.
Да здравствует господии Юлиу Маниу — Великий Румын!!!»
— Хорошо,— сказал внимательно слушавший Суслэ-неску. — Очень хоротно.
Сильвия смахнула слезу. Заметив это, Кордиш напустился на жену:
—- А ты думала, что я глуп?
Разошлись поздно. Суслэнеску вышел вместе с Гэври-лэ. Было решено, что ночью Кордиш с зятем прибьют доску к воротам школы.
— Помочь вам? — предложил Гэврилэ, когда они вышли из калитки.
— Да что вы, спасибо! Я не пьян, но без очков абсолютно ничего не вижу...
— Все мы ничего не видим,— продолжал он.— Темная, долгая ночь опустилась на нас.
— Мне хотелось бы навестить вас,— с горячностью произнес Суслэнеску.— Потолковать. Вы, по-моему, исключительный человек.
— Вам это кажется. Пожалуйте, когда угодно...
— Как вы считаете, удастся им захватить имение? — спросил Суслэнеску, уверенный, что полученный ответ поможет ему разобраться в мыслях собеседника.
— Может быть, да, а может быть, и нет. Все едино. —- Как все едино? — удивился Суслэнеску, думая, что
для него это действительно безразлично.
— Все равно, господин Суслэнеску. Вот вы и дошли. С покойной ночи!
1 Фронт народной демократии — массовая политическая орга^ "пиния, объединявшая все передовые партии Румынии.
«Я должен уйти от них,— повторял про себя Суслэнеску, нащупывая ключ под половиком у дверей. — Не могу же я оставаться в доме человека, на воротах которого будет прибита эта позорная доска. Это невозможно. Я не могу жить среди подлости... Не хочу больше, не хочу...»
Он на цыпочках прошел через спальню. В доме было очень холодно—в выбитые стекла задувал разгулявшийся на улице ветер. Суслэнеску наткнулся в темноте на стул, ударился о стол и замер с бьющимся сердцем.
— Я приготовила вам еще два одеяла, господин Суслэнеску,— раздался вдруг всхлипывающий голос Эмилии.— Крестьяне... выбили нам все окна... в результате «деятельности» моего супруга.
— О, пустяки, госпожа,— ответил заплетающимся голосом Суслэнеску и сразу почувствовал себя пьяным, одиноким и несчастным, как прежде,
4
Эмилия спала тяжелым сном, то и дело вздрагивая и просыпаясь, словно кто-то брызгал на нее водой. Взволнованная, она по привычке протянула руку к соседней, еще недавно пустой кровати. Джеордже стонал во сне тихо и жалобно, как ребенок. Эмилия старалась не вспоминать о вчерашнем ужасном дне, когда к ней явились одна за другой женщины, побывавшие на ярмарке, и шепотом рассказывали, как директор перешел на сторону венгров, как, по его вине, венгры поколотили крестьян и убили двух парней. Усталость заставила ее забыть странное окаменелое лицо мужа, многозначительное молчание и покашливание матери. Эмилии хотелось разбудить Джеордже, прикорнуть у него на груди и забыться. Но что-то необъяснимое, какой-то смутный страх останавливал ее. Потом вспоминался режущий ухо звон разбиваемых вдребезги стекол и напряженный, неестественный смех Джеордже, и Эмилия снова засыпала, сотрясаемая нервной дрожью, но радуясь мысли, что завтра воскресенье и можно будет спать сколько угодно. Старуха, однако, разбудила ее очень рано.
— А кто свиней будет кормить? —- ворчала она. —-А кто завтрак приготовит? Только гостя нам не хватало!
Вставай, вставай, пришел почтальон. Письмо тебе от .Дануца.
Эмилия поднялась, еще сонная, и недружелюбно взглянула на мужа. Джеордже спал, спрятав голову под одеяло, и прерывисто дышал, словно боролся с подступавшим приступом кашля.
— Уж не чахотка ли у него? — спросила старуха. —» Еще перезаразит всех.
— Лучше бы ты молчала, мама! — остановила ее Эмилия.— Откуда в тебе столько злости?
— Оттуда, что я хоть изредка, да думаю. Молодым, видать, не до этого. Вам все некогда, Ну, хватит копаться, ждет ведь Васалие Миллиону.
Почтальон ждал на кухне. Это был очень подвижный крестьянин, немного придурковатый с тех пор, как он пролежал несколько часов засыпанный в траншее под Дальником.
— Вот оно, госпожа,— засуетился Миллиону, размахивая письмом и неестественно улыбаясь. — Интересно знать, что пишет молодой барин. Тетушка Анна сказала, что не знает, где палинка, иначе угостила бы.
— Как не знаешь, мама? Она в буфете... Налей ему стаканчик...
— Мне не достать,— проворчала старуха. — Не видишь, что меня к земле пригнуло. Совсем скрючилась,— обернулась она к почтальону.
С первых же строк Эмилия почувствовала, как слезы подступают у нее к горлу. Эти довольно неуклюжие строки, написанные детским почерком на листе, небрежно вырванном из тетради, сразу унесли ее далеко от всего, что составляло ее жизнь за последние дни. Дан не сообщал ничего особенного: он был здоров, если не считать небольшой простуды, дяди Октавиана почти никогда не бывало дома и другие пустяки.
Легкий упрек Дана: «Почему вы не пишете мне, ни ты, ни папа? Несколько строчек из дому доставили бы мне большую радость»,— заставил Эмилию застыдиться, словно сын отгадал тайную причину, заставившую ее на несколько дней забыть о нем.
— Надо бы послать Дануцу немного денег,— сказала !)милия, чувствуя, что мать ждет от нее новостей.
— У тебя и на это времени нет, Милли,— улыбнулась старуха§— Или обеднели? У меня еще есть малость денегг ежели тебе надо, одолжу! А ты слышала, что говорит Васалие? Вчера вечером Митру Моц пошел в примэрию и сам назначил себя старостой. Люди болтают, что Теодореску подговорил его, чтобы надсмеяться над всем селом. Вот послал бог радость, дождались старосты — бо-сый, голый и семи пядей во лбу. Что ж, я рада! Эмилия удивленно посмотрела на Васалие.
— А что говорят мужики, Васалие?
— Многое говорят, госпожа... Я одурел с войны. Мне-то что, пусть пошлет бог здоровье господину директору; коли будут давать землю, и я получу как инвалид, но люди болтают, что господин Теодореску не должен был отдавать их в руки венгров. Некоторые даже — простите, госпожа,— говорят, что хотят избить его.
— Черт бы побрал этих идиотов,— не выдержала Эмилия,— пусть только осмелятся. Сразу угодят в тюрьму. Двадцать лет я работаю здесь, двадцать лет учу их сопляков — и вот вам расплата» Муж мой знает, что делает.
— И я так говорю, да спасет его бог. Нет ли у вас клещей, госпожа?
— Зачем тебе?
— Не гневайтесь, но люди набили на ворота доску с нехорошими, обидными словами. Я хотел было отодрать ее, да поломал ногти,— с двух сторон гвоздями прибили. Ведь воскресенье, весь народ видит...
Васалие подошел вплотную к Эмилии и зашептал ей на ухо:
— Кордиш хвалился, что он прибил доску... Вместе с Гэврилэ Урсу, баптистом... А вы, госпожа, не знаете — будут давать землю? Или только так, вранье?
Но Эмилия не слушала его. Она кинулась в спальню, сорвала одеяло с мужа и стала с ожесточением и ненавистью трясти его. Джеордже открыл удивленные, заспанные глаза.
— Что ты хочешь? — кричала Эмилия во весь голос, не думая о том, что в соседней комнате ее слышит Суслэ-неску.— Во имя бога, что ты хочешь? Чтобы мы не могли выйти из дому? Чтобы нам пришлось уехать отсюда?
Она вдруг зарыдала, но не от нервного напряжения, а потому, что лицо Джеордже показалось ей таким постаревшим, словно за одну ночь что-то в нем надломилось. Это было его обычное лицо, и все же она его не узнавала. В ней бушевало чувство жалости к нему и злобы, что он так сильно изменился где-то вдали от нее, при неизвестных ей обстоятельствах.
— Пойди и взгляни,— всхлипнула она. — Выйди на улицу. На воротах прибили доску, опозорили тебя перед всем селом.
Она вытерла глаза и передернула плечами.
— Ты должен непременно подать в суд на этого негодяя Кордиша.
Джеордже засмеялся, и глаза Эмилии вновь наполнились слезами. Он смеялся, обнажая белые крупные зубы, сверкавшие на смуглом, обветренном лице. Эмилия почувствовала, что никогда не оставит мужа и готова все вытерпеть ради него, что бы он ни сделал, даже если убьет кого-нибудь.
— Пошли сорвем доску,— спокойно сказал Джеордже. — Что поделаешь, .такова уж политическая борьба.
— На что тебе эта политика? Дан пишет, что мы совсем забыли о нем, и ждет письма. Не лучше ли тебе съездить посмотреть, как он живет?..
— Нет, сейчас не могу,— сказал он, подумав.
Пока Джеордже одевался, Эмилия смотрела в разбитое окно на еще серое утро, обещавшее, однако, погожий день. Она не могла видеть лицо мужа в этот момент, а если бы увидела, то ее испугали бы беспокойство и безнадежность, с какой он смотрел на нее, не свойственное ему выражение немой мольбы.
Они вышли вместе на улицу, где Васалие, ругаясь, старался оторвать доску, прибитую к воротам несколькими десятками гвоздей.
Зазвонил колокол, созывая к заутрене. Группы крестьян останавливались у школы, читали, перешептываясь, и шли дальше. Многие не здоровались с Джеордже, а те, кто снимал шляпу, старались, чтобы никто не видел этого.
— Поостерегитесь, господин директор, вас хотят избить,— предупредил Васалие.
Джеордже вздрогнул. В глазах его на мгновение мелькнула злоба, но он попытался улыбнуться. Эмилия прижалась к его плечу.
Наконец доску удалось оторвать, и Васалие, ухмы-ЛЯЯСЬ, протянул ее Джеордже.
— На растопку пойдет, все-таки польза.
- Ты, Васалие,— сказал Джеордже,— приходи попозже в примэрию, известишь народ о разделе имения Сбегай и к Софрону, пусть придет...
— Софрон больше не староста,— возразил Васалие и подробно рассказал, как этой ночью Митру самовольно его сместил и заодно выгнал из села Гочимана. Он добавил также, что Урсу, Клоамбеш, Пику, Марку Сими и другие очень обозлены этим и считают, что виноват во всем он, директор.
Джеордже громко засмеялся, но Эмилия чувствовала, что в смехе его нет и следа искренности. Когда она предложила ему позавтракать, он отказался и, сказав, что ему некогда, поспешно зашагал к церкви.
Глупый поступок Митру вывел его из себя. Этого, по его мнению, ни в коем случае нельзя было делать после несчастья на ярмарке. Джеордже шел быстро, не отвечая на приветствия и не обращая внимания на перешептывания людей за его спиной. Перед церковью собралась группа парией, которые с ним не поздоровались, " а когда он отошел, то услышал пронзительный и злобный выкрик:
— Безрукий! Предатель!
Он хотел остановиться и подойти к ним, но взял себя в руки. Это не имело никакого смысла. Его охватило сомнение — может быть, он в чем-нибудь ошибся. Село, над которым сверкало яркое, но холодное солнце, показалось ему чужим и враждебным. Давали себя чувствовать голод и усталость. Джеордже решил поговорить с Урсу, которого уважал, объяснить ему смысл наступающих времен и попросить стать старостой, чтобы демократическая деятельность в селе была с самого начала связана с этим уважаемым всеми именем.
Джеордже знал, что ему придется изрядно повозиться с Митру, но не предполагал, что тот будет так самовольничать, а это случилось уже дважды. Слова, сказанные Митру тогда на кукурузном поле, не давали Джеордже покоя. Оп старался о них не думать, но дело не в словах, а в действительности, которая скрывалась за ними. Он владел землею, а Митру его батрак. Это истина для всех окружающих. Искренность тут пи при чем, речь идет о давно установленном порядке, от которого внутренне он уже отказался, но который продолжал незыблемо существовать для других. Это была их правда, правда других, беспощадная и пристрастная.
По пути Джеордже решил, что не должен думать о препятствиях, которые встанут на пути объявления его правды. Эта правда существовала, и он знал это так же твердо, как то, что живет правда целой грядущей эпохи, Он не должен спрашивать себя, достоин ли он сообщить
0 ней своим близким. Перед ним был один возможный путь... И где-то в этом переплетении, которое с 1943 года ничто не могло сломить — ни нищета, ни война, ни ежедневная смертельная опасность,— билось что-то беспокойное и упрямое — бессилие заставить ближних и главным образом Эмилию понять себя. Отношения между ними после его возвращения складывались совсем не так, как ему этого хотелось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77