Вот приблизительно что там было написано:
«Шриканто, я благословила тебя при нашем прощании и всегда, пока жива, буду молиться за тебя. Не горюйте обо мне. Я знаю, Индронатх начнет разыскивать меня. Ты успокой его и останови. Теперь вы еще дети и не понимаете меня, но, когда станете взрослыми, поймете. В надежде на это я и пишу. Конечно, я могла бы и раньше рассказать вам обо всем, но так и не решилась, хотя много раз собиралась это сделать. Л теперь—или сейчас, или никогда. История моей жизни невеселая. Не знаю, много ли грехов я совершила в этом рождении, но уверена, что в будущем груз их станет еще тяжелее. Поэтому-то я и не хотела увеличивать его, осуждая своего мужа. Но теперь он умер. И хотя я знаю, что и после смерти мужа грешно жене говорить о нем недоброе, я не могу расстаться с вами, не поделившись своим горем. Шриканто, имя твоей несчастной сестры — Оннода. Я не открою имени своего мужа, ты поймешь сам почему, когда дочитаешь письмо до конца.
Мой отец состоятельный человек. У него не было сыновей, а только две дочери—л и сестра. Поэтому-то он решил взять для меня мужа из бедной семьи, обучить его и вывести в люди. Грамоте он его обучил, но сделать хорошим человеком не смог. Моя старшая сестра была вдова и жила вместе с нами. Мой муж: убил ее, а сам, бросив дом, бежал. Ты сейчас мальчик и не понимаешь, почему он это сделал, но когда вырастешь — догадаешься. Можешь себе представить, какое это было для меня горе и какой позор! Но я все вытерпела, хотя стыд, на который он обрек меня, до сих пор жжет мне душу. Ну да бог с ним. Снова я увидела его через семь лет — он показывал змей возле нашего дома. Одет он уже был так, как вы привыкли его видеть. Кроме меня, никто его не узнал, но мои глаза он обмануть не смог. Он заявил, что только ради меня решился на такой отчаянный поступок. Я знала, что все это—ложь, но вынуждена была оставить дом и уйти к нему. Ведь он был мне муж:! Л людям сказали, что я бросила касту. До конца жизни не смыть мне этого пятна, потому что, пока был жив муж, я не смела заявить о себе,—я знаю своего отца, он никогда не простил бы человека, погубившего его дитя. А теперь, когда мне уже нечего бояться, когда я могу прийти к отцу и рассказать обо всем, кто после стольких лет поверит мне? К тому же я стала лгусульманкой. Так что отчий дом закрыт для меня навсегда.
Долги муэта я выплатила. У меня была пара золотых серег—я продала их. Твои пять рупий я не истратила. Я оставила их хозяину бакалейной лавки, что стоит на углу дороги. Спроси у него, он отдаст их тебе. Не обижайся, брат, что я возвращаю тебе деньги, знай—я беру с собой твое юное сердце. И вот мой наказ,
Шриканто: не печальтесь обо мне, ни ты, ни Индро, думайте, что вашей сестре везде будет хорошо. Она столько перенесла горя, что теперь уже ничто не сможет причинить ей боль. Прощайте, мои дорогие братья! Не знаю, что пожелать вам... Пожалуй, вот что: пусть всевышний внемлет просьбе верной жены и навсегда сохранит нерушимой вашу дружбу.
Ваша сестра Оннода».
ГЛАВА VII
Я отправился к хозяину бакалейной лавки. Услышав, кто я, он достал грязную тряпицу, развязал ее и вынул пару золотых серег и пять рупий. Отдавая мне деньги, он сообщил:
— Она продала мне серьги за двадцать одну рупию и заплатила все долги Шах-джи... А куда ушла, я не знаю.
Вспомнив, сколько и кому ей пришлось заплатить еще, он подсчитал, что, когда она уходила от него, у нее оставалось что-то около пяти ан.
И с этими жалкими двадцатью пайсами беспомощная, бесприютная Оннода отправилась одна по тернистому жизненному пути! Ушла тайком, никому даже не сказав куда, чтобы избавить двух добрых к ней мальчиков от бесполезных попыток помочь ей. Моих денег она с собой не взяла. А как я радовался, каких только воздушных замков не строил, гордясь своей лептой. Теперь все они распались, как карточный домик. Слезы обиды навернулись у меня на глаза. Чтобы скрыть их, я быстро зашагал прочь, повторяя про себя: «У Индро сколько брала, а от меня ничего не хочет... Все вернула!»
Теперь в моем сердце нет обиды на нее. Став взрослым, я понял: тогда я ничем не заслужил права оказывать ей благодеяния. Она отвергла мой дар, потому что не верила в силу того детского порыва, под влиянием которого я действовал. Опасалась, что скоро это чувство у меня перегорит и исчезнет без следа. А претендовать на то, чтобы она относилась ко мне, как к Индро, я не смел: что можно было ему, не разрешалось мне. Так что мне не следовало протягивать деньги там, где делал подношения он. Кроме того, теперь я знал, почему и ради кого сестра принимала его помощь.
Много потом мне довелось побродить по свету, но с Оннодой я никогда больше не встречался. Однако ее доброе, милое лицо навсегда запечатлелось в моей памяти. Вспоминая о ней и ее тяжкой жизни, я не могу удержаться от того, чтобы не упрекнуть бога. «О всевышний! — говорю я ему.— Зачем ты уготовил ей такую судьбу? Ты возвеличил образы Ситы, Савитри, Шоти—женщин, принявших великие муки ради своих мужей, и я еще могу понять тебя, когда ты, претворяя в вечно живой подвиг их горе и страдание, зовешь всех женщин следовать им в тяжкой женской доле. Но зачем ты обрек мою сестру на бессмысленные муки, зачем забросал грязью такое целомудрие? Ты отнял у нее все: касту, веру, общество, семью, уважение людей, а взамен дал одно горе. Нет той меры, которой можно измерить его! Нечистой, падшей женщиной предстала она перед людьми—родными, друзьями и врагами. Она, чье место рядом с Ситой и Савитри. Что же приобрело общество в результате гонения на нее? Где они—те, кто осудил ее? Если бы я мог их видеть! Я бы явился к ним, где бы они ни находились, пусть даже за пределами моей страны, и сказал им:
— Вот какая ваша Оннода! Вот неумирающая повесть о ней! Вспоминайте хоть раз в день имя этой отступницы, и оно удержит вас от многих грехов».
Я рад, что на заре своей жизни встретил Онноду. Именно благодаря ей я уверовал в женскую порядочность и чистоту — ведь если даже на нее мог пасть такой позор, если никто, кроме меня и того вечного свидетеля всех грехопадений и всех добрых дел, не вспоминает о ней с любовью и нежностью, то что тогда вообще невозможно в этом обществе? Потому-то я считаю: лучше заблуждаться и не верить в те обвинения, которые предъявляют женщине, чем самому совершать грех, соглашаясь со всеми поклепами, которые на нее возводят.
После этих событий я долго не видел Индро, хотя, прогуливаясь вдоль Ганга, нередко замечал его лодку, привязанную к берегу. Одиноко покачивалась она на воде. Один только раз мы снова воспользовались ею, а потом ни я, ни он уже не садились в нее.
Этот день запомнился мне не только потому, что мы с Индро совершили тогда нашу последнюю поездку по реке, но и потому, что тогда впервые в жизни мне довелось наблюдать ярчайший пример самого откровенного бесстыдного эгоизма. А такие вещи не забьюаются.
Был сырой, промозглый вечер. Накануне прошел сильный дождь, и холод пробирал до самых костей. На небе сияла полная луна, все вокруг купалось в ее свете. Неожиданно явился Индро и предложил мне отправиться с ним на театральное представление, которое должно было состояться в деревне, довольно далеко от нас.
Пойду ли я? Ну конечно! Я даже подпрыгнул от радости при слове «театр».
— Тогда быстрей одевайся и приходи к нам.
Пяти минут мне оказалось достаточно, чтобы накинуть на плечи рапар и выбежать из дому. В деревню, которую упомянул Индро, обычно ездили- поездом. У родителей Индро была своя коляска, и я решил, что до станции мы поедем в ней. Так будет быстрей.
— Нет, мы поплывем в лодке,— заявил Индро.
При этом известии мой энтузиазм несколько остыл. Плыть против течения—удовольствие небольшое. Может случиться и так, что мы опоздаем на представление.
— Не волнуйся,— успокоил меня Индро,— ветер очень сильный, успеем. С нами поедет мой двоюродный брат. Он только что приехал из Калькутты и хочет прокатиться по Ганге.
Ну что ж, плыть так плыть. Мы пришли на реку, вставили весла в уключины, подняли парус и стали ждать брата Индро. Он явился с большим опозданием. Вид его меня озадачил: сразу было ясно, что это очень важная персона. Он принял все меры предосторожности против холода—натянул перчатки и шелковые носки, надел блестящие туфли на каучуке, дорогое пальто, шляпу, повязал шарф. Назвав развалиной нашу чудесную лодку, он оперся о плечо Индро, схватил за руку меня и тяжело, с опаской влез в нее. Удобно расположившись, он спросил меня;
— Тебя как зовут?
— Шриканто,— ответил я робко.
Его зубы обнажились в презрительной усмешке.
— Скажите пожалуйста! Шри-канто! Хватит с тебя и одного Канто. Ну-ка набей мне трубку. Куда ты ее сунул, Индро? Дай этому парню, пусть набьет.
Ну и ну! Даже слугам не приказывают так грубо, Индро стало неловко за брата.
— Шриканто, подержи руль,—попросил он меня.— Я сам все сделаю.
Я ничего не ответил и принялся молча набива!ь трубку. Ведь как-никак он был двоюродным братом Индро, жителем Калькутты, да еще недавно выдержал экзамен на В. А.! Но настроение мое испортилось. Набив трубку, я протянул ее важному гостю. Он, довольный, сделал несколько затяжек и занялся дальнейшими расспросами:
— Ты где живешь, Канто? А что это на тебе намотано? Рапар? Хорош! Дьявол сбежит от его запаха! Да и дырявый весь. А ну-ка дай его—я подложу под себя, чтобы сидеть было мягче.
— Возьми мой, Нотунда. Мне не холодно.— Индро торопливо сдернул с себя шерстяную накидку. Брат взял ее, свернул и, удобно усевшись на ней, снова задымил трубкой.
Зимой Ганга не очень широкая. Не прошло и получаса, как наша лодка врезалась в противоположный берег и остановилась. А тут еще внезапно стих ветер.
Индро растерялся.
— Плохо наше дело, Нотунда. Ветра нет, а без паруса лодка не пойдет.
— А ты посади этого парня на весла,— недолго думая посоветовал Нотунда.
Индро усмехнулся, удивляясь наивности калькуттского жителя.
— На весла? Да тут никто не сможет грести против течения. Смотри, какое оно сильное. Нам лучше вернуться.
Но Нотунда и слышать не хотел об этом.
— Зачем же тогда, дурак несчастный, ты повез меня? Как хочешь, но изволь доставить. Я же должен играть там на фисгармонии. Меня так просили...
— Не беспокойся, Нотунда, ты не сорвешь им спектакль. Сыграет кто-нибудь другой.
— Что? Другой? По-твоему, меня может заменить кто-нибудь из здешних болванов? Немедленно в путь! Делай что хочешь, но чтоб мы плыли!
Он с таким высокомерием смотрел на нас, что меня всего передернуло. Но я понимал, в каком затруднительном положении оказался Индро, и потому предложил:
— Индро, а что, если идти по берегу и тянуть лодку бечевой?
Едва я произнес эти слова, как Нотунда яростно накинулся на нас:
— Чего же вы ждете? Живо принимайтесь за дело. Что ты сидишь как истукан, Индро?
И мы с Индро принялись по очереди тянуть лодку бечевой. Нам приходилось взбираться на холмы, опускаться в лощины, идти по колено в ледяной воде. Лодка с трудом продвигалась вперед. Вдобавок ко всему прочему время от времени нам требовалось останавливаться, чтобы набить бабу трубку. А тот невозмутимо восседал в лодке — ему даже в голову не приходило помочь нам. Один раз Индро попросил его подержать руль, но Нотунда заявил, что не может снимать перчатки,— на таком холоде легко схватить воспаление легких.
— А ты в перчатках...— заикнулся было Индро.
— Что? Испортить такие прекрасные перчатки? Ну уж нет! Делайте все сами.
Редко встречаются такие эгоисты и нахалы. Его нисколько не трогали наши мучения. Мы трудились как буйволы, а он только покрикивал на нас. А ведь мы были по крайней мере в два раза младше его!
Восседая в лодке словно изваяние, он беспокоился только о том, чтобы не простудиться, не попортить своего дорогого пальто и вообще не причинить себе неприятностей.
В довершение всех бед здоровый речной воздух возбудил у него сильнейший аппетит. Да и время было позднее— почти десять часов вечера. Поэтому известие о том, что в деревню, где состоится представление, мы прибудем часа в два ночи, привело его в совершенное бешенство.
— Ты что ж, Индро, уморить меня голодом хочешь?— набросился он на брата.— Неужели тут негде достать поесть чего-нибудь — хотя бы риса или молока?..
— Впереди будет большая деревня, Нотунда. Там все есть.
— Ну так тяните быстрей. А ну поднавались...— принялся он понукать нас—Вам что же, риса не хочется? Индро, скажи ему, чтобы побольше силы приложил.
Мы молча продолжали тянуть лодку и через некоторое время добрались до деревни. Берег здесь был отлогим, вода далеко затопила его. Мы с трудом втащили лодку на отмель и только тогда перевели дыхание.
— Мне надо немного поразмяться,— заявил нам наш мучитель.— Помогите мне сойти.
Индро на спине перенес брата на берег, и тот начал прогуливаться по серебристому от лунного света песку.
В надежде удовлетворить его голод мы с Индро решили направиться в деревню, хотя понимали, что найти еду в этом бедном селении в такое время — дело нелегкое. Но другого выхода у нас не было.
Бабу не желал оставаться в одиночестве, и поэтому Индро предложил ему пойти с нами:
— Пошли! Кстати прогуляешься немного. Воров тут нет, лодку не уведут. А оставаться одному тебе будет страшно.
Нотунда окинул его презрительным взглядом:
— Мне страшно? Да известно ли тебе, что мы, из Квартала портных, даже Ямы не боимся! Но в грязные нищие деревни мы никогда не ходим. Там от одного запаха мутит.
Он явно хотел, чтобы я остался охранять его особу и набивать ему трубку.
Но меня так бесило его поведение, что, несмотря на все знаки Индро, я наотрез отказался от общества Нотунды и отправился в деревню.
Бабу из Квартала портных остался на берегу один и, чтобы развлечься, принялся похлопывать в ладоши и напевать:
— Дзинь-дзинь, чашечка!
Уже отойдя довольно далеко, мы все еще слышали его пискливый бабий голос. Индро, по-видимому, стыдился поведения своего брата, в душе был возмущен им, но все-таки попытался как-то оправдать его:
— Знаешь, они там, в Калькутте, все такие, не привыкли к нашему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77