Дома у нее мы пили чай с бисквитами, а потом она долго рассказывала мне о своей жизни с бабу. Уже близился вечер, когда я наконец ушел от нее. Мне не хотелось идти домой: в это время жильцы господина Да возвращались с работы и в гостинице становилось шумно и весело, а для меня теперь веселье было непереносимо.
Я принялся бродить по улицам, размышляя о событиях прошедшего дня. «Как решить все эти проблемы,—думал я,—как примирить непримиримое?» Бирманцы не придерживались строгих правил относительно брака. Существовал, правда, особый свадебный обряд, но мужчина и женщина считались мужем и женой и без него, если они прожили три дня вместе и в течение этого времени ели из одной посз'ды. Общество их не осуждало и не подвергало гонениям. Но для индуса подобный «брак» не мог считаться действительным, он не смел привезти такую женщину к себе на родину в качестве жены. Индусская община отвернулась бы о г нее, а если бы и приняла, то все равно все презирали бы эту женщину. Быть же всю жизнь изгоем очень трудно!
Поэтому у индуса, попавшего в подобное положение, оставалось два выхода —или навсегда поселиться на чужбине, или поступить так, как бабу. Я не понимал, как может религия — индуизм или любая другая — допускать подобную бесчеловечноегь. Ведь это лишало ее всякого смысла! Мне хотелось разобраться в сумбуре своих мыслей, ио момент был явно неподходящим — я весь кипел яростью и негодованием к жалкому трусу, выставившему на всеобщее осмеяние любящую его женщину и постыдно бежавшему от нее.
Занятый своими переживаниями, я не заметил, как оказался возле той чайной, где когда-то, много дней назад, читал записку Обхойи. Хозяин, вероятно, узнал меня, потому что закричал:
— Входите, сахиб, входите!
Очнувшись от своих дум, я огляделся, увидел лавочку, а рядом с ней—жилище Рохини. Не колеблясь, я вошел в чайную, выпил чашку чая и направился к Рохини. Дверь его дома оказалась запертой. Я подергал за железное кольцо, и она открылась. Передо мной стояла Обхойя.
— Обхойя? — поразился я.
Она вспыхнула и, не произнеся ни слова, бросилась в свою комнату. Однако выражение стыда и ужаса, которые я прочел на ее лице, сказали мне все. Потрясенный, я минуту-другую постоял молча, а потом повернулся и пошел прочь. И вдруг мне почудилось, будто я слышу рыдания двух женщин—этой грешницы и той молодой бирманки. Я вернулся, не посмев оскорбить ее своим уходом. «Нет,— убеждал я себя,— нельзя так поступать, это глупо, во мне говорят предрассудки. Я должен посмотреть ей в глаза, выслушать ее и сам во всем разобраться, решить, что хорошо и что — дурно. Я не смею выносить им приговор, слепо следуя предписаниям древних книг. Никто не имеет такого права, даже сам всевышний».
ГЛАВА X
Дверь мне открыла Обхойя.
— Слепой предрассудок, который я всосала с молоком матери, заставил меня бежать от вас,— проговорила она.— На самом деле мне нечего стыдиться.
Ее смелость удивила меня.
— Вам придется задержаться у нас,— продолжала она.—Рохини-бабу уже пришел со службы, так что мы готовы предстать перед вашим судом.
Она впервые назвала при мне Рохини «бабу».
— Когда вы вернулись? — спросил я ее.
— Позавчера. Вам, конечно, хотелось бы узнать— почему?
Она откинула сари с правой руки, и я увидел рубцы от ударов плетью.
— У меня еще много таких следов,— сказала она,—не могу только показать их вам.
Ошеломленный, я молча смотрел на нее, не в состоянии вымолвить ни слова. Обхойя догадалась, какие чувства владели мной, и усмехнулась:
— Но я вернулась не только поэтому, Шриканто-бабу. Эти отметины всего лишь небольшая награда за мою верность; отличительный знак, которым муж удостоил свою законную жену.
Она помолчала и продолжала:
— Разве может мужчина стерпеть дерзость, которую я себе позволила? Подумать только — жена нарушила его покой, посмела приехать к нему, не испросив на это разрешения! Если бы вы знали, сколько раз он заманивал меня к себе и выпытывал, почему я приехала вместе с Рохини! Я ему говорила, что обо мне некому позаботиться, отца-матери нет, а где находится дом мужа, мне до сих пор неизвестно; я много раз писала ему, но так и не получила ответа. Тогда он брал плетку и бил меня, приговаривая: «Вот тебе мой ответ!»
Она осторожно коснулась пальцами рубцов на коже.
Бесчеловечность ее мужа глубоко возмущала меня, но, к сожалению, я сам был во власти предрассудка, который только что обратил Обхойю в бегство. Я не мог ни одобрить ее поступка, ни осудить его. Трудно быть судьей человека, попавшего в критическое положение, тем более когда в душе судьи происходит борьба и ему приходится выбирать между голосом совести и общепринятым мнением, свободным суждением и привычными догмами.
— Не хочу сказать, что вам не следовало возвращаться сюда,— заметил я наконец,—но...—Я замялся.
— Договаривайте, договаривайте, Шриканто-бабу!— ободряюще проговорила Обхойя.— Выскажитесь откровенно. Ведь я не в обиде на него за то, что он благоденствует со своей бирманкой. Пускай! Но скажите, разве обязана жена соблюдать супружескую верность, если муж бьет ее плетью, глубокой ночью выгоняет из дому? Неужели она и тогда должна быть верной ему и покорной, раз их союз освящен ведическими мантрами?
Я молчал, и она продолжала, не сводя с меня испытующего взгляда:
— Все знают, Шриканто-бабу: обязанностей не существует без прав. Он вместе со мной произносил мантры на нашей свадьбе, но просто повторял их вслед за брахманом, совершенно не вдумываясь в их смысл. Вот они и оказались для него лживыми и бесполезными, не обуздали ни его низкой натуры, ни его порочных страстей. Но значит ли это, что теперь обязанности, которые они возлагают на супругов, должна нести я одна, только потому, что я женщина? Вот вы сказали «но» и замолчали, уж не думаете ли вы, что, как бы муж ни оскорблял жену, та всю жизнь должна ему прощать: так, дескать, уготовано ей судьбой? Но разве одни только мантры определяют смысл моей жизни, неужели все остальное ничего не значит?! Неужели несправедливость, которую я терпела от моего мужа, его жестокость, все мои муки и страдания не идут в счет? Почему мне отказано в правах жены, в праве стать матерью? Почему я должна забыть в себе женщину, пожертвовать счастьем, семьей, общением с людьми, изуродовать свою жизнь — и все только потому, что жестокий, лживый и низкий человек, мой муж, ни за что ни про что выгнал меня из дому? Для того ли бог создал женщину? У всех народов вера защищает ее от такой бесчеловечности, но не у индусов. Так неужели у меня теперь нет никакого выхода из положения, раз я родилась в доме индуса? Я не знал, что ответить.
— Почему вы молчите? — спросила меня Обхойя.
— А что мне сказать? Раньше вы ведь не интересовались моим мнением!
— У меня просто не было такой возможности.
— Допустим. Но вот вы убежали, увидев меня. Я тоже ушел было от вас, но потом все-таки вернулся. Знаете почему?
— Нет.
— У меня сегодня очень тяжело на душе. Утром я оказался свидетелем гораздо большей жестокости и бессердечия в обращении с женщиной, чем в вашем случае.
И я рассказал ей о том, что произошло на пристани.
— Как вы считаете,— спросил я ее,— есть ли у этой женщины какой-нибудь выход из положения?
Обхойя поежилась и отрицательно покачала головой.
— Нет,— сказала она,— я не вижу его.
— Тогда я расскажу вам еще о двух женщинах,— продолжал я.— Одна из них сестра Оннода, другая — певица Пьяри. Обе они страдали не меньше вашего.
Не проронив ни звука и не шелохнувшись, она выслушала историю Онноды. Слезы текли по ее щекам. Когда я кончил рассказывать, она вдруг встала и совершила пронам. Потом снова села, вытерла слезы концом сари и спросила:
— А что с ней произошло потом?
— Не знаю,— ответил я.— А теперь послушайте про Пьяри. Очень давно, когда ее еще звали Раджлакшми, она полюбила одного человека, полюбила очень сильно, так, как любит вас Рохини-бабу. Я знал ее тогда, поэтому могу судить о ее чувствах. Много лет спустя, когда она уже стала певицей Пьяри, она снова встретила его, и оказалось, Раджлакшми по-прежнему жила в ее сердце.
— И что же? — с живым интересом спросила Обхойя. Я рассказал ей о дальнейшей судьбе Пьяри.
— А потом,— закончил я свой рассказ,— ей все-таки пришлось отказаться от него, хотя она и любила его больше всего на свете.
— Вы знаете, что с ней стало потом?
— Да. Ничего.
— Не хотите ли вы сказать, что не только я, но все женщины обречены страдать и главное для них-—уметь переносить свои страдания?
— Я ничего не собираюсь утверждать,— ответил я,— хочу только показать вам разницу между мужчиной и женщиной. Нельзя мерить их одной меркой.
— Почему? — удивилась она.
— Это очень сложный вопрос,— уклонился я от ответа,— а я сегодня слишком расстроен, чтобы обсуждать его. Поговорим как-нибудь в другой раз, а пока одно только скажу вам: все те удивительные женщины, с которыми мне довелось встретиться, произвели на меня неизгладимое впечатление именно потому, что они страдали. В страданиях они и обрели величие. Готов поклясться, что сестра Оннода никогда бы не отказалась от своей горькой участи, она просто была бы не в состоянии поступить по-другому. Да и мне неприятно даже в мыслях допустить, чтобы она сбросила свою тяжкую ношу и последовала вашему примеру.
Я помолчал немного и добавил:
— Или возьмите Раджлакшми. Как дорого стоило ей отказаться от своей любви. У меня до сих пор сердце щемит, когда я вспоминаю о том, что ей пришлось пережить. »
Обхойя встрепенулась:
— Разве вы ей ничего не...
— Нет,— не дал я ей договорить,— иначе она ни за что не отпустила бы меня. Боялась бы потерять и потому все время старалась бы держать возле себя.
— А так она считает, что эта опасность ей не грозит?
— Да. Она знает, что потерять меня для нее просто невозможно. Бывают такие узы и такие чувства, которые нельзя ни навязать, ни отнять. Они всегда остаются с человеком, становятся частью его самого. Мне кажется, Раджлакшми посчастливилось познать их, потому-то она и отпустила меня. А насчет страданий могу сказать вам одно — они дают человеку такое же удовлетворение, как и счастье, но только в том случае, если к ним не примешивается чувство страха. В этом я убедился на собственном опыте, а мне пришлось немало испытать.
Обхойя долго думала над моими словами.
— Я понимаю вас, Шриканто-бабу,-—проговорила она наконец.— Вы хотите сказать, что обе они—и сестра Оннода, и Раджлакшми — смысл жизни нашли в страданиях. Но ведь я и этого лишена—мой муж только унижал и оскорблял меня. Я унесла от него воспоминания лишь об обмане и надругательстве. Не с этим ли багажом вы предлагаете мне идти по жизни?
Я смутился—вопрос был не из легких, непросто было ответить на него.
— Моя жизнь не имеет ничего общего с их судьбами,— продолжала она, видя мое замешательство.—Ведь женщины не похожи одна на другую — у каждой свой характер, свои представления о жизни, они и образованны по-разному, так что нельзя ко всем подходить одинаково. Каждая должна идти своим путем, а общество обязано мириться с таким положением вещей. Возьмите, к примеру, меня. Ведь мне не оставалось ничего другого, кроме как приехать к человеку, за которого я когда-то вышла замуж. Я приехала — и что же? Снова оказалась в безвыходном положении — ни дома, ни семьи; у моего мужа другая жена, дети, он их любит. Уж не советуете ли вы, Шриканто-бабу, остаться у него на положении наложницы? Вы считаете, что такая жизнь удовлетворила бы меня? Вы полагаете, что такие никому не нужные, бесполезные страдания и должны составить главный смысл моей жизни? Вы видели, как Рохини любит меня. Так вот, я не хочу заслужить славу верной жены, изуродовав жизнь такому человеку.— Она поднесла руку к глазам и вытерла слезы.— Справедливо ли будет пожертвовать настоящим, большим чувством только для того, чтобы ложь выдать за правду, чтобы всю жизнь потом притворяться ради той комедии свадебной ночи, которая, словно сон, промелькнула и для меня, и для моего мужа? Разве одобрит это бог, пославший нам с Рохини настоящую, большую любовь? Думайте обо мне что хотите, бабу, но знайте: мои дети будут плодом безгрешной любви, они будут ничем не хуже остальных людей, как бы вы их потом ни называли. Возможно, родители окажутся не в состоянии оставить им наследство, зато мать воспитает их в убеждении, что они родились от честных людей и что величайшим достоянием на земле является правда. Правда и станет их настоящим богатством, а без нее они будут самыми ничтожными существами!
Она замолчала, и мне вдруг показалось, будто ее слова на какое-то мгновение обрели плоть и душу и живым, плотным кольцом окружили нас, так что нельзя было отмахнуться от них,— они, как живые, грозно предостерегали: не сметь! Нельзя лгать и потворствовать неправде! Такое ощущение всегда создается, когда слышишь слова истины из уст достойного человека.
Неожиданно она прямо, без обиняков спросила меня:
— Вы теперь перестанете уважать нас? Не будете больше к нам заходить?
Я не сразу ответил ей:
— Перед своей совестью вы чисты, и да благословит вас бог. Но неизвестно, как отнесутся к вам люди, ведь они не заглядывают в душу собрата. Да разве это возможно — понять сердце каждого? Но, с другой стороны, поймите и вы — рухнет весь наш общественный порядок, если все начнут руководствоваться только собственными чувствами, и для каждого потребуются особые правила.
— Не значит ли это, что вы советуете нам обратиться к другой вере? Уйти к тем людям, у которых достанет милосердия принять нас? — с горечью спросила она.
Я промолчал, не зная, что ей ответить.
— Выходит, если свои в самое тяжелое для человека время отворачиваются от него, ему следует идти за помощью к чужим?—допытывалась она у меня.— Неужели такое жестокосердие похвально?
Я только вздохнул. Обхойя помолчала.
— Что ж,— заметила она,— если вы отвергаете нас, то имейте в виду: есть в этом мире каста, которая охотно и открыто примет нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77