Господин Да принял меня очень приветливо и тут же проводил в небольшую комнату.
— Живите здесь сколько хотите,— сказал он мне,— а о плате не беспокойтесь. Питаться тоже можете у меня. Рассчитаемся потом, когда вы устроитесь на работу.
— Но ведь вы совсем не знаете меня,— удивился я его гостеприимству.— Вдруг я целый месяц проживу у вас, а потом исчезну, ничего не заплатив?
Господин Да улыбнулся и постучал себя по лбу.
— Главное, чтобы у меня тут все оставалось,— сказал он.
— Ну,— усмехнулся я,— на это я не позарюсь. Господин Да кивнул головой и уже серьезно сказал:
— Что делать, приходится рисковать и уповать на свою судьбу. Я так всем и говорю.
Месяцев пять спустя он наглядно продемонстрировал проживающим в гостинице свою веру в судьбу и надежду на удачу, когда в одно прекрасное утро скрылся, прихватив с собой деньги и ценности, оставленные ему в залог,— кольца, часы и т. д.— и на этот раз предоставив выяснять отношения с судьбой самим постояльцам. Однако тогда, в нашу первую встречу, господин Да произвел на меня самое благоприятное впечатление. Я стал его новым клиентом и занял предложенную мне комнатенку, неподалеку от столовой. Вечером ко мне явилась служанка, молодая бенгалка, чтобы подать ужин. Я удивился такому вниманию, тем более, что из столовой доносились голоса собравшихся там людей.
— Почему ты накрываешь мне здесь, а не вместе со всеми? — спросил я ее.
— Вам не годится сидеть вместе с ними, господин,— объяснила служанка.— Они ведь простой народ, мастеровые.
Меня позабавила такая точка зрения. Значит, они считали меня благородным господином, которому зазорно общаться с рабочими.
— Как знать, чем мне самому придется заняться,— улыбнулся я ей.—Ладно, сегодня, так и быть, я поем здесь, но с завтрашнего дня буду есть в столовой.
— Но, господин, вы же брахман! — напомнила мне служанка.—Там вам есть никак нельзя.
— Почему?
Служанка понизила голос:
— Все они, правда, бенгальцы, но один из них из касты дом.
— Дом?!
В Бенгалии эта каста считается неприкасаемой, так что тут было чему изумиться. Я не уверен, полагается ли индусу совершить омовение, если он случайно коснется человека этой касты, но знаю, что поменять одежду и окропить голову водой из Ганги ему совершенно необходимо.
— А как же остальные? — спросил я ее.—-Они общаются с ним?
— Остальные все из хороших каст,— постаралась успокоить меня служанка.—Все достойные люди.
— И никто не возражает против его присутствия? — поинтересовался я.
Бенгалка улыбнулась:
— Знаете, господин, здесь, в чужой стране, люди не очень-то строги к себе и к другим. Говорят, что потом, когда вернутся дотуши, совершат омовение в Ганге, пройдут очищение — и все обойдется.
Я слышал, что некоторые индийцы, вернувшись на родину, действительно по пути домой окунались в Калькутте в воды Ганги, но никакого обряда очищения никто никогда не совершал,— вероятно, под влиянием чужеземного климата вера в эту церемонию пропадала.
Я заметил, что в гостинице было всего две курительных трубки, одна предназначалась для брахманов, а другая — для всех остальных жильцов. Не раз мне приходилось наблюдать, как после обеда ее брал кто-нибудь из уважаемых каст—крестьян или рыбаков, делал одну-две затяжки и спокойно передавал неприкасаемому. А пока тот курил, другой достойный бенгалец, например из касты кузнецов, с нетерпением ожидал своей очереди. И никто не остерегался пользоваться одной и той же трубкой.
Как-то дня два спустя после того, как я поселился у господина Да, я разговорился с одним из его постояльцев, принадлежавших к касте кузнецов.
— А ты не боишься потерять касту от этого? — спросил я его.
— Конечно, боюсь, господин,—ответил тот.— Но что .же делать?
— Как же так?
— Ведь он не сразу признался, что он неприкасаемый, сначала говорил, будто он из касты кайоста. Все выяснилось уже потом.
— И вы ничего ему не сказали?
— Что было делать, господин! Конечно, он скверно поступил, что не открылся сразу, но ведь неловко говорить ему об этом. Вот все и молчат.
— А как ты думаешь, что бы было, если бы такое случилось у нас в Бенгалии? — продолжал допытываться я.
Мой собеседник даже вздрогнул при таком предположении.
— Ку, там бы нам несдобровать,— вздохнул он и, помолчав, добавил: — Знаете, господин, я не говорю про брахманов, они люди особые, наши наставники—гуру. Но ведь остальные-то все равны между собой, ни у кого на лбу не написано, кто он: ткач, или кузнец, или неприкасаемый. Все мы творения божий, все одинаковы, и всех на чужбину гонит голод. Возьмите, к примеру, этого Хори: что из того, что он неприкасаемый? Зато человек хороший— не пьет, не курит гашиш. Разве кто скажет по его виду или по его поведению, что он из плохой касты! Сравните с ним Локхона. Этот из уважаемой касты писцов, а как ведет себя! Уже два раза чуть в тюрьму не угодил. Не будь нас, давно был бы за решеткой и якшался со всяким сбродом.
Услышав эту историю, я удивился не поведению Локхона или проступку Хори Морола, скрывшего свою касту, а тому, как могло произойти, чтобы эти простые люди, выросшие в стране, где даже благородные господа не стыдятся засылать соглядатаев к своим соседям, чтобы обнаружить у тех хотя бы малейшую погрешность в соблюдении кастовых правил и повергнуть в прах их родовую честь, оказались способны не только простить незнакомому соотечественнику такое страшное преступление, но даже не упрекнули его в нем, не желая унижать на чужбине. Неиндийцу не понять, какое для этого требуется великодушие и истинное благородство. Случай этот, безусловно, мог произойти только вдали от нашей родины, а как нужна была бы нам, индийцам, такая школа дома! Наверное, нужнее всего остального, потому что нет у нас, особенно у тех, кто всю жизнь живет в деревне, большего врага, чем презрение к человеку, стремление унизить его.
Я долго жил среди этих людей и до тех пор, пока они не догадывались о моей образованности, был очень близок с ними, разделял все их горести и трудности. Но стоило им узнать о моем происхождении, о том, что я владею английским языком, как между нами возникла отчужденность. Правда, время от времени мои прежние друзья прибегали к помощи образованного, говорящего по-английски господина, нередко обращались ко мне за советами, но я стал для них посторонним, они мне больше не доверяли, ибо не могли отбросить привезенное с родины убеждение, что я должен относиться к ним с презрением и в душе насмехаться над ними. Сколько моих благих намерений осталось из-за этого втуне!
Я нашел здесь довольно значительное общество бенгальских женщин. Происхождения их лучше не раскрывать, тем более что они уже давно превратились в примерных хозяек. Здешние мужчины еще хранили воспоминания о своих прежних кастах, иногда ездили на родину, так или иначе, но поддерживали с ней отношения, а женщины оказались полностью от нее оторванными. Когда у их детей спрашивали, кто они, те отвечали просто «бенгальцы», то есть не мусульмане, не христиане и не бирманцы, а индусы из Бенгалии. Браки здесь заключались без всякого труда, достаточно было, чтобы и жених и невеста являлись бенгальцами. В таких случаях появлялся брахман-бенгалец, читал мантры, соединял руки будущих мужа и жены, и на этом обряд заканчивался. Вдовы, как правило, официально в брак не вступали, очевидно потому, что брахманы отказывались освящать такой союз свой молитвой и благословением. Однако вдовство здесь не одобрялось, поэтому овдовевшие женщины обзаводились новой семьей. Появлялись дети, которые на вопросы, кто они, также называли себя бенгальцами. Дети вырастали, и, когда приходило время их свадеб, снова появлялся тот же брахман, читал им все те же ведические мантры и объявлял брак заключенным. Теперь у него не возникало ни малейшего сомнения насчет законности этого бракосочетания. Женщина могла и уйти от мужа, если тот притеснял ее, и подыскать себе нового спутника жизни. Однако такой выход из положения был позорным, и женщины прибегали к нему лишь в крайнем случае. Несмотря на полную свободу в семейных отношениях, все они считали себя самыми настоящими индусками и отмечали все индусские праздники, начиная с пуджи в честь богини Дурги и кончая праздником Шошти.
ГЛАВА VII
Оказалось, что пансион господина Да, в котором я остановился, находился в одной части города, а мои попутчики, Обхойя и Рохини, поселились в противоположной. Поэтому первые две недели мне как-то не удавалось навестить их. Я обычно так уставал после целого дня скитаний в поисках работы, что, вернувшись к вечеру домой, бывал просто не в состоянии отправиться куда-нибудь еще. Я все больше убеждался в том, что устроиться на службу в этой стране мне будет не легче, чем на родине.
Как-то раз они мне вспомнились. Я прекрасно понимал, что Обхойя оставила дом и отправилась в чужую страну на поиски своего мужа, только полагаясь на помощь и поддержку Рохини, и знал, что никаких средств ни у одного из них не было. Я не представлял, что они станут делать, если в ближайшее же время пропавший супруг не найдется. Как человек, выросший в Бенгалии, я не питал особых иллюзий насчет их возвращения на родину: оттуда легко уехать, но вернуться назад не так-то просто. Им оставался один выход: Рохини должен был поступить на работу, то есть заняться тем, на что обречены девяносто процентов бенгальцев, попавших в Бирму, и тянуть свою лямку до самой смерти.
Но как устроиться тут на службу этому простоватому и наивному юноше, вдобавок обремененному заботой о чужой ему женщине, если даже у меня, ничем и никем не связанного человека, положение дел в этом отношении было столь незавидным? Меня страшило даже подумать о его будущем. Я решил обязательно навестить их и на следующий же день вечером явился к ним, одолев пешком около четырех миль. Рохини я застал на веранде мрачным, как ненастный день в дождливый сезон.
— А, Шриканто-бабу! — приветствовал он меня.— Как ваши дела?
— Ничего,— ответил я.
— Поднимайтесь сюда и проходите в комнату,— как-то слишком официально предложил он мне.
— У вас все в порядке? — обеспокоенко спросил я.
— Да,— замялся он.—Вы проходите в дом. Она там.
— Да, да, я иду. А разве вы не войдете? — удивился я.
— Нет, идите один,-—ответил он,— я еще посижу тут, отдохну немного. Устал до смерти.
И хотя внешне он не производил впечатления человека, изнемогающего от усталости, его угрюмый вид встревожил меня—я никогда не предполагал, чтобы он мог быть таким мрачным. У меня мелькнула мысль, что, возможно, его настроение вызвано безуспешными поисками работы. Если уж никак не удается мне найти место, то ему...
В это время кз-за двери показалось приветливое лицо Обхойи. Она жестом пригласила меня войти в комнату.
— Брат Рохини,—сказал я нерешительно,—идемте вместе, мне хотелось бы поговорить с вами.
— Поговорить? Да знаете ли, Шриканто-бабу,— патетически воскликнул он,—что единственное, что теперь меня интересует, это — смерть?!
Этого я, разумеется, не знал, о чем и поспешил его уведомить.
Он только тяжело вздохнул и заметил:
— Дня через два узнаете.
Обхойя снова сделала мне знак пройти в дом, и я последовал ее приглашению, понимая, что препираться с Рохини бесполезно. Они занимали в доме две комнаты и кухню. Первая комната, большая, с простой веревочной кроватью, служила спальней Рохини. Здесь на полу на чистой салфетке стоял поднос с нетронутой едой — на подносе лежали личу, овощи, немного куркумы, рядом стоял стакан с водой. Безусловно, вся эта снедь не могла остаться от утренней трапезы, а лишь свидетельствовала о том, что между хозяевами только что произошла ссора. Теперь я понял, почему Рохини сидел с таким убитым видом и даже поговаривал о смерти. Я молча сел на кровать, а Обхойя осталась стоять поодаль от меня.
— Наконец-то вы вспомнили о нас,— с упреком сказала она мне.—Как ваши дела?
— О них поговорим после,— остановил я ее и показал на блюдо.— Скажи, что все это значит?
Обхойя улыбнулась и, помолчав немного, ответила:
— Ничего особенного. Расскажите лучше о себе. Что мне было рассказывать!
— Пока не устроюсь на работу, ничего интересного сказать вам не смогу. Брат Рохини говорит...
В это время послышалось шлепанье рваных туфель, и в комнату, ни на кого не глядя, вошел Рохини. Он подошел к подносу, взял с него стакан воды, залпом осушил его, со стуком поставил на место и пошел обратно к двери, бормоча:
— Вот и хватит. Попил воды — и достаточно. Разве тут меня накормят!
Я с удивлением глянул на Обхойю. Та вся вспыхнула, но, тотчас же овладев собой, спокойно заметила:
— Голодный человек сначала возьмет еду с подноса, уж потом воду.
Но Рохини не обратил внимания на ее реплику и вышел из комнаты. Однако он тут же вернулся и, встав у порога, проговорил, обращаясь ко мне:
— Извините, Шриканто-бабу. У меня от этой работы в конторе и от голода не только голова, все тело болит. Поэтому не обижайтесь, что я не смогу побеседовать с вами.
— Ничего, ничего,— успокоил я его.
— Вы не могли бы позволить мне пожить у вас? — неожиданно спросил он.
Я улыбнулся:
— Но у меня нет таких яств, как здесь.
— А зачем они?! — воскликнул он.— Когда человек голоден, подслащенная вода кажется ему нектаром. Вы думаете, здесь мне ее дают?
Я перевел взгляд на Обхойю.
— У меня очень разболелась голова, я вздремнула ненадолго и поэтому запоздала с ужином,— спокойно объяснила она.
— Ив этом причина всей трагедии? — удивился я.
— Разве этого мало? — также невозмутимо спросила та.
— Конечно.
— Для вас, возможно, этого и недостаточно. Но как простит мне такую провинность человек, для которого я обуза? Разве ему понравится, если у меня станет болеть голова?
Рохини возмутился:
— Ты... обуза для меня? Разве я тебе когда-нибудь это говорил?
— Зачем говорить? Ты тысячи раз давал мне это понять.
-— Давал понять?! — негодовал Рохини.— Ты все это выдумываешь. Почему ты мне сразу не сказала, что у тебя болит голова?
— Зачем? — спросила Обхойя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77