Ко мне подошел Ротон.
— Бабу,— сказал он,— ма просит вас положить конец этому безобразию.
Но делать уже, собственно, было нечего — инцидент оказался исчерпан. Бишонатх с дочерью тоже собирались
уходить. Опасаясь, как бы они не вздумали взять прах от моих ног, я поспешил скрыться в доме.
«Ладно,— подумал я.— Наверное, так тому и положено быть. Раз они довели друг друга до такого состояния, то ям лучше расстаться. Тем более что для этого имеется возможность. Зачем жить среди вечной ругани и драк?» Однако теперь, по возвращении от Шунонды, такое решение проблемы уже не представлялось мне единственно приемлемым. Нобин, отказавшись от супружеских притязаний на новоиспеченную вдову, не собирался лишать себя права бить ее. Все утро он подстерегал ее и, застав наконец одну, свел с ней счеты. Теперь я обеспокоился не на шутку: куда могла исчезнуть Малоти?
Солнце уже зашло. Я сидел у окна, выходящего на поле, и думал, не спряталась ли она где-нибудь из страха перед полицией. В душе я одобрял ее поступок—теперь она по крайней мере могла вздохнуть спокойно. А Нобин получит по заслугам.
Вошла Раджлакшми с зажженной лампой в руках, постояла некоторое время молча и направилась в соседнюю комнату. Но едва она ступила на порог, как послышался глухой звук от падения чего-то тяжелого и приглушенный вскрик. Я подбежал к ней и увидел, что перед ней лежит женщина. Крепко обхватив руками ноги Раджлакшми, она билась о них головой. Я поднял лампу, которую выронила Раджлакнгми,— она продолжала гореть— и в ее свете разглядел знакомое сари с синей каймой.
— Да ведь это Малоти! — воскликнул я.
— Несчастная! — всполошилась Раджлакшми.— Как ты посмела вечером дотронуться до меня! Говори, что с тобой произошло?
Из раны на голове Малоти сочилась кровь, пачкая ноги и сари Раджлакшми.
— Ма,— зарыдала Малоти,— спаси меня...
— От чего? — холодно осведомилась Раджлакшми.— Что опять стряслось с тобой?
— Полицейский говорит, что утром Нобина увезут,— сквозь слезы проговорила Малоти,— и на пять лет посадят в тюрьму...
— Так ему и надо,— заметил я.
— Пусть посадят,— сказала Раджлакшми.— Тебе-то что за дело?
Дикий вопль вырвался из груди Малоти:
— Ма, как можешь ты так говорить? Бабу — другое дело. Но ты — ты так не говори... А я... я не дала ему поесть рису!..
И она снова качала биться головой.
— Ма, спаси нас еще раз,— молила она Радж-лакшми.— Мы уедем отсюда, станем жить милостыней... А иначе я утоплюсь в твоем пруду.
Неожиданно две крупные прозрачные капли скатились по щекам Раджлакшми. Она положила руку на густые растрепанные волосы молодой женщины и сказала глуховатым голосом:
— Хорошо, хорошо. Не плачь, я что-нибудь придумаю.
В ту же ночь из шкатулки Раджлакшми исчезли двести рупий, а наутро никто уже не видел в деревне ни Нобина, ни его жены Малоти.
ГЛАВА IX
Избавившись наконец от этой беспокойной пары, все вздохнули с облегчением, полагая, что грех наконец-то покинул деревню и можно жить спокойно. Один Ротон оставался недовольным, но он был человек умный и никому не выказывал своих чувств, хотя выражение его лица явно свидетельствовало о том, что он не одобрял случившегося. У него имелось достаточно оснований быть недовольным — исчезла возможность выступать в роли посредника между деревенскими и госпожой, демонстрировать свой авторитет и даже иметь некоторую мзду за свою деятельность. Всех этих привилегий он лишился за одну ночь! Неудивительно, что старый слуга считал себя обиженным, даже оскорбленным. Тем не менее он помалкивал. А хозяйка усадьбы не обращала никакого внимания на житейские мелочи. Дня через два она совершенно забыла о беглецах, а если и вспоминала их иногда, то никто не знал, что она при этом думала. Все ее мысли поглотила Шунонда и обучение правильному произношению мантр. Дня не проходило, чтобы она не наведывалась к своей новой знакомой. Не знаю, насколько она преуспела в философии и книжной мудрости, но перемена в ней произошла разительная, совершенно неожиданная для меня. Так, прежде она только ласково журила меня за то, что я вечно запаздывал со своим обедом, но никогда не бранила и не пыталась изменить мой распорядок дня. А теперь, стоило мне задержаться с едой, как она раздраженно замечала:
— Ну чего ты ждешь? Почему не садишься есть? Ты ведь большой человек, должен следить за собой. Если не беспокоишься о себе, то подумай хотя бы о слугах. Им ведь сущее наказание с тобой.
В ее тоне слышалась досада, правда, настолько скрытая, что никто, кроме меня, ее не замечал. Но меня она задевала, и, не желая действовать людям на нервы, я, хоть и без всякого аппетита, старался поскорее покончить с едой и отпустить прислуживавших мне. Не знаю, радовало ли тех мое внимание к ним, или они оставались к нему равнодушными, но Раджлакшми бывала довольной. Минут через десять она уже уходила к Шунонде. Иногда с ней шел Ротон или привратник, но чаще всего она отправлялась одна, без сопровожатых.
Первое время она раз или два брала с собой меня, но вскоре убедилась, что такие совместные посещения тяготили нас обоих, и оставила меня в покое. Каждый из нас стал заниматься тем, что его привлекало. Я предпочитал лежать в своей комнате, предаваясь лени и ничегонеделанию, а Раджлакшми все больше увлекалась религией и совершенствовалась в чтении священных мантр. Мы все больше отдалялись друг от друга.
Всякий раз, когда она уходила из дома, я долго смотрел ей вслед из окна своей комнаты, наблюдая, как она торопливо пересекала выжженное солнцем поле. Я понимал, что она перестала думать обо мне, ей безразлично, как я проведу день без нее, и все-таки не мог не провожать ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась вдали. Долго еще какое-то время мне мерещилась ее стройная фигура на вытоптанной извилистой дороге. Потом я вдруг приходил в себя и, отойдя от окна, пластом валился на кровать и иногда, устав от безделья, засыпал тяжелым сном или просто лежал с закрытыми глазами. На низких акациях, росших неподалеку, стонали голуби, шелестели кусты бамбука во дворах неприкасаемых, над раскаленным зноем полем слышались вздохи горячего ветра... Временами мне начинало казаться, что эти протяжные стенания раздавались не за окном, а вырывались из моей измученной груди. Я чувствовал, что долго так не выдержу.
Иногда мое уединение нарушал Ротон. Он на цыпочках входил в комнату и вполголоса осторожно спрашивал:
— Бабу, принести вам трубку?
Я часто не отвечал ему, притворяясь спящим,— боялся, как бы он не догадался о моих страданиях.
В тот памятный день Раджлакшми, как обычно, в полдень отправилась к Шунонде. Я остался один. Мне вспомнилась Бирма, Обхойя, и я решил написать наконец ей письмо. Подумал я и о том, чтобы напомнить о себе управляющему фирмы, где служил прежде, хотя и не представлял, зачем мне это делать. Вдруг я заметил, что мимо моих окон, прикрыв лицо краем сари, прошла женщина. Ее облик показался мне знакомым. Уж не
Малоти ли? Я поднялся, подошел к окну и выглянул наружу, но никого не увидел. Лишь за углом ограды мелькнул синий край сари — женщина успела скрыться.
Прошел почти месяц с тех пор, как эта сумасбродная скандалистка покинула деревню. Все давно перестали говорить о ней, но я ее не забыл. Где-то в моей душе продолжала жить память о горьких слезах, пролитых ею у ног Раджлакшми.
Я часто думал, где-то она теперь, как сложилась ее дальнейшая судьба вдали от Гонгамати с ее соблазнами и гнусными интригами, и искренне желал ей и Нобину подольше не возвращаться сюда.
Снова сев к столу, я начал дописывать письмо. Неожиданно позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел Ротона. Он протянул мне трубку.
— Курите, бабу,— предложил он. Я кивнул головой:
— Спасибо.
Ротон не спешил уходить. Постояв некоторое время молча, он с важностью заявил:
— Бабу, Ротон из касты парикмахеров не знает только одного — когда он умрет.
Это было его обычное предисловие. Раджлакшми в таких случаях всегда советовала ему узнать эту столь важную для человека дату. Я же промолчал и вопросительно посмотрел на него, с улыбкой ожидая, что последует за этим вступлением.
— Разве я не предупреждал ма, чтобы она не доверяла людям низкого происхождения, не поддавалась на их слезы и не бросала на ветер целых двести рупий? Скажите, разве я не говорил этого?
Я знал, что ничего подобного он не говорил. Конечно, у него могло возникнуть такое благое намерение, но он никогда не отважился бы высказать его Раджлакшми. Даже у меня не хватило бы смелости на это.
Но я не стал выводить его из приятного заблуждения, а спросил:
— Но в чем дело, Ротон? Что случилось?
— Случилось то, что я всегда предвидел,— торжественно заявил он.
— Но я-то ничего не знаю,— заметил я ему.— Объясни же наконец.
Ротон, сожалея, что не успел узнать всех подробностей, рассказал мне главное: в деревню вернулась Малоти вместе со своим новым мужем, преуспевающим братом старшего зятя, и поселилась в доме своего отца. А Нобин отбывает наказание в тюрьме. Трудно выразить словами то чувство гадливости и отвращения, которое вызвала во мне эта новость. Не увидь я Малоти собственными глазами, я даже не поверил бы, чтобы она могла использовать деньги Раджлакшми таким образом.
Вечером, когда я сел ужинать, Ротон сообщил эту новость Раджлакшми.
— Вот как! — удивилась та.— Неужели это правда? Ну и одурачила же она нас! Мало того, что деньги пропали, она омовение заставила меня совершить не вовремя. Ловко! — И тут же переключилась на другое:—Ты что, уже поел? — спросила она меня.— Стоило ли тогда вообще садиться за еду?
Я подавил вздох и молча поднялся. За последнее время я совсем лишился аппетита и почти ничего не ел. Поэтому-то она и соблаговолила наконец-то обратить на меня свое внимание. Раньше она очень строго следила за моим питанием, страшно волновалась, если я почему-либо съедал больше или меньше обычного, но теперь острота ее зрения притупилась и она перестала замечать даже очевидное. А я не хотел вызывать у нее сочувствия к себе. Оно только оскорбило бы меня.
Дни мои проходили однообразно, начинались и кончались одинаково. Не было в них ни радости, ни приятных впечатлений, хотя и жаловаться мне особенно было не на что — со здоровьем все обстояло благополучно.
На следующее утро я умылся, позавтракал и, по обыкновению, уединился в своей комнате, перед окном которой расстилалось надоевшее мне бескрайнее высохшее поле. В тот день, очевидно, был какой-то пост, поэтому Раджлакшми не стала тратить времени на еду и отправилась к Шунонде несколько ранее обычного. Как всегда, я довольно долго смотрел в окно, потом вспомнил, что мне надо закончить письма и успеть отправить их до трех. Я не стал медлить и тут же занялся делом. Кончив, я перечитал написанное. Мне показалось, будто я написал что-то лишнее, и я перечитал все снова. Нет, все было к месту. В письме Обхойе я, помнится, сделал приписку для Рохини: «Я давно не имел никаких известий о вас, да и сам не пытался узнать, как и что с вами. Надеюсь, у вас все благополучно, хотя, конечно, всякое может случиться. Я понимаю, что сам виноват в том, что мы разошлись,—я уехал, порвал с вами и до сих пор даже не попытался восстановить наши прежние отношения. А ведь мы с тобой были близки друг другу. Конечно, знакомы мы были недолго, но ведь не всегда чувства людей определяются длительностью их общения, а наши— тем более. Нас свело вместе несчастье, да и расстались мы тоже в тяжелые дни. Мне никогда не забыть, как я чуть живой пришел к твоему порогу. Ты был единственным человеком на этой чужбине, в чей дом я мог постучаться. И ты не колеблясь впустил меня к себе, не испугался той страшной болезни, которую я подозревал в себе. Более того. Ты не только приютил больного, но и отнесся к нему самым сердечным образом. Не стану уверять тебя, будто я только в Бирме так тяжело и опасно болел и ты был единственный человек, который вернул меня к жизни. Есть у меня еще один спаситель, он тоже в свое время был ко мне так же добр и участлив, как ты, так же заботливо и внимательно ухаживал за мной. Однако ты обладаешь качествами, которых нет у него и которые по-настоящему раскрываются в человеке только в подобной ситуации. Это—мягкая ненавязчивость и поразительная сдержанность. Только теперь, вдали от тебя, я по-настоящему понял и оценил их. Ты и потом, когда я выздоровел, остался верен себе—никогда не пытался оставить мне какую-нибудь память о себе. Возможно, ты понимал, что я терпеть не могу сентиментальностей, а может быть, все силы твоей души сосредоточились тогда на другом человеке—я видел это по твоим глазам, И все-таки я хотел бы понять, что определяло в тебе такое отношение ко мне. Однако узнать это я смогу только в том случае, если снова встретимся и я посмотрю тебе в лицо».
Кроме этого письма я написал другое — к моему бывшему начальнику. Он в свое время очень помог мне, и теперь я благодарил его за поддержку. Конечно, было несколько странно выражать признательность с таким опозданием, и это меня несколько смущало. Требовалось как-то все объяснить... Наконец я покончил со своими посланиями, вложил их в конверты, надписал адреса и тут обнаружил, что опоздал на почту. Однако новая задержка ничуть не расстроила меня. Напротив, я даже почувствовал некоторое облегчение, получив возможность заново перечитать письма на следующий день и внести в них, если потребуется, необходимые изменения.
Едва я отложил в сторону перо, как появился Ротон и сообщил о приходе госпожи Кушари. Вслед за ним в комнату вошла она сама.
— К сожалению, хозяйки нет дома,— сказал я ей.— Она вернется, вероятно, не раньше вечера.
— Я это знаю,— ответила та и, бросив на пол коврик, лежавший на окне, удобно уселась на нем.— Она вернется, пожалуй, не вечером, а уже ночью...
Я слышал, что госпожа Кушари, как все богатые люди, отличалась высокомерием и не часто удостаивала соседей своим посещением. Она и для нас не делала особых исключений и не изъявляла желания познакомиться поближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77