Я не знал, когда Гохор вернулся от своей племянницы, не знал я и о его тяжелой болезни, да, по правде говоря, и не прилагал особых усилий, чтобы навести о нем справки. И вот пришла эта весть. Письмо было отправлено дней шесть назад — жив ли он теперь? Ни здесь, ни там не было телеграфа, и узнать что-нибудь было невозможно. Прочитав письмо, Раджлакшми закрыла лицо руками.
— Ты должен ехать. -Да.
— Я поеду с тобой.
— Разве можно? У них такое горе.
Раджлакшми и сама поняла неуместность своего предложения. О Мурарипурском монастыре она не обмолвилась и словом.
— Ротон со вчерашнего дня лежит в жару. Кто с тобой поедет? Может быть, попросить Анондо?
— Нет, Анондо не пристало носить мой багаж.
— Тогда пусть едет Кишон.
— Пусть, хотя в этом и нет необходимости.
— Обещай, что будешь писать каждый день.
— Если будет время.
— Нет, так я не согласна. Запомни: в тот день, когда я не получу письма, я отправлюсь туда сама. Можешь сердиться сколько угодно.
Волей-неволей мне пришлось обещать, что я буду писать каждый день. Я сейчас же стал собираться в дорогу. В лице у Раджлакшми не было ни кровинки. Вытерев слезы, она дала мне последнее напутствие:
— Обещай, что будешь беречь себя.
— Хорошо, хорошо.
— Обещай, что не задержишься ни одного лишнего Дня.
— Обещаю.
И вот наконец повозка, запряженная волами, двинулась на станцию.
Стоял месяц ашарх. Было уже за полдень, когда я подошел к парадной двери дома Гохора. На мой голос вышел Нобин и, как подкошенный, рухнул к моим ногам. Случилось то, чего я боялся. Услышав громкие рыдания этого рослого и сильного мужчины, я понял, как глубока, безгранична и искренна была его скорбь.
У Гохора не было ни матери, ни сестры, ни жены, ни невесты, в тот день некому было украсить этого одинокого человека венком слез, но, я думаю, ему не пришлось покинуть этот мир неприбранным, в рубище нищего — Нобин сам снарядил его в последний путь.
Когда Нобин наконец поднялся, я спросил его:
— Когда умер Гохор?
— Позавчера. Вчера утром мы предали его земле.
— Где его могила?
— На берегу реки, в манговой роще. Он сам просил похоронить его там. Он вернулся от племянницы больным, слег, да так и не поднялся.
— Его лечили?
— Сделали все, что можно, но ничто не помогало. Бабу чувствовал, что умирает.
— Старший гошай из монастыря навещал его?
— Время от времени. Из Нободипа приехал его гуру, и он не мог приходить каждый день.
Я долго не решался, но все же, преодолев смущение, спросил:
— Оттуда больше никто не приходил?
— Приходила Комоллота.
— И часто?
— Каждый день. А последние три дня она не ела, не спала—не отходила от его постели.
Больше я ни о чем не спрашивал.
— Куда вы теперь пойдете — в монастырь? — спросил Нобин.
-Да.
— Погодите немного.
Нобин вынес из дома жестяную шкатулку и, вручив ее мне, сказал:
— Хозяин просил отдать это вам.
— Что в ней, Нобин?
— Откройте и посмотрите.
Нобин дал мне ключ. Открыв шкатулку, я увидел тетради стихов, перевязанные бечевкой. Сверху Гохор написал: «Шриканто, «Рамаяну» закончить я не успел. Отдай это старшему гошаю, пусть хранит в монастыре, чтобы не пропало». В шкатулке был еще пакет, завернутый в красный лоскут. Развязав его, я увидел пачку денег и письмо. Гохор писал: «Брат Шриканто, я, должно быть, не выживу. Оставляю шкатулку на тот случай, если мы не увидимся, отдай деньги Комоллоте, если они ей понадобятся. Если же она не возьмет, делай с ними что хочешь. Благослови тебя Аллах. Гохор».
Ничто в этом письме не говорило о тщеславии, свойственном благодетелям, в нем не было ни малейшей жалобы на судьбу. Чувствуя близость смерти, он в скупых словах простился с другом детства и передал ему свою последнюю волю, не испытывая ни страха, ни отчаяния, ни сожаления. Гохор был поэтом, в его жилах текла кровь мусульманских факиров — он написал свое
/10*
последнее послание со спокойной душой. До этой минуты я не плакал, но тут не в силах был сдержать слез, и они заструились по щекам.
Долгий день клонился к вечеру. На западе вставали темные тучи, сквозь них кое-где пробивались лучи заходящего солнца, обагряя вершину полузасохшей яблони. Ее ветви были густо оплетены лианами мадхоби и малоти, которые мне когда-то показывал Гохор. Тогда на них еще только набухали бутоны. Он хотел подарить мне букет, но побоялся древесных муравьев. Сейчас все было усыпано гроздьями цветов. Осыпающиеся лепестки разносил ветер. Я поднял несколько лепестков как прощальный дар друга детства.
— Пойдемте, я вас провожу,— предложил Нобин.
— Открой, пожалуйста, его комнату, я хочу на нее взглянуть,— попросил я Нобина.
Нобин отпер дверь. Свернутая постель все еще лежала на краю кровати. Огрызок карандаша, несколько клочков бумаги. В этой комнате Гохор нараспев читал мне свои стихи о горестях плененной Ситы. Сколько раз бывал я в этом доме, ел и ночевал, сколько раз причинял беспокойство его обитателям. А сейчас из тех, кто с улыбкой привечал меня здесь, никого уже не осталось в живых. Сегодня я пришел сюда в последний раз.
По дороге я узнал от Нобина, что Гохор и его детям завещал небольшую сумму денег. Все остальное имущество достанется двоюродным братьям и сестрам, а также пойдет на содержание мечети, которую построил его отец.
В монастыре я застал множество гостей. Оказывается, вместе с гуру приехало немало его учеников и учениц, они заняли все помещения и, судя по всему, не собирались скоро уезжать. Вишнуитские службы, насколько я понял, шли своим чередом.
Меня встретил Дварикдас. Причина моего приезда была ему, конечно, понятна. Он пожалел о Гохоре, но с лица его не сходило выражение растерянности и недоумения, которых прежде я никогда не замечал. Возможно, он был утомлен и озабочен необходимостью оказать достойный прием множеству гостей. Видимо, поэтому у него просто не было времени спокойно поговорить со мной.
Узнав о моем приезде, пришла Падма, но и ее словно что-то тяготило и смущало, казалось, она была рада поскорее убежать.
— Комоллота-диди очень занята? — спросил я ее.
— Нет. Позвать диди?
Она ушла. Все это было так странно, что меня охватила тревога. Немного погодя пришла Комоллота и, совершив пронам, сказала:
— Гошай, пойдем ко мне, посидим в моей комнате. Постель и прочие вещи я оставил на станции, со мной
была только сумка да шкатулка Гохора, которую нес на голове мой слуга. В комнате Комоллоты я вручил ей шкатулку и сказал:
— Береги ее, в ней много денег.
— Я знаю,— ответила Комоллота. Поставив шкатулку под кровать, она спросила:—Ты, должно быть, не пил чаю?
— Нет.
— А когда ты приехал?
— Вечером.
— Я пойду приготовлю тебе чай. И она удалилась вместе со слугой.
Пришла Падма. Она принесла воды для умывания и тут же исчезла.
«Что же такое случилось?» — снова подумал я.
Комоллота подала чай, немного фруктов и сладостей от послеполуденной трапезы бога. Я был голоден и не мешкая принялся за еду.
Вскоре послышались звуки раковин, колокольчиков и тарелок — началась вечерняя служба.
— Как? Ты не пошла? — удивился я.
— Мне запрещено.
— Запрещено? Что это значит?
— Запрет есть запрет, гошай,— грустно улыбнулась Комоллота.— Это значит, что мне запрещено входить в храм.
У меня пропал всякий аппетит.
— Кто запретил?
— Гуру старшего гошая и те, кто приехали вместе с ним.
— Но почему?
— Они сказали, что я нечистая и мое служение оскверняет бога.
— Ты нечистая? — Тут только у меня как молния сверкнула догадка: — Они подозревают тебя из-за Гохора?
-Да.
Я ничего не знал о ее отношениях с Гохором, но не колеблясь заявил:
— Но это же ложь. Этого не могло быть!
— Почему же, гошай?
— Не знаю, Комоллота, но большей напраслины еще не бывало. Должно быть, такова в человеческом обществе награда за то, что ты беззаветно ухаживала за умирающим другом!
Глаза ее наполнились слезами.
— Теперь я больше не горюю,— сказала она.— Бог
всеведущ, и я его не страшилась, боялась только твоего осуждения. Теперь я избавилась от страха.
— Неужели из всех людей на свете ты боялась только моего суда?
— Да, только твоего.
Мы помолчали. Потом я спросил:
— Но что говорит старший гошай?
— А что он мог сделать? — ответила Комоллота.— Иначе вишнуиты перестали бы посещать монастырь. Оставаться здесь мне дольше нельзя. Я и сама собиралась уйти отсюда, но никогда не думала, что это произойдет таким образом. Жаль мне только Падму. Совсем еще ребенок, сирота—старший гошай нашел ее в Нободипе. Она будет горевать, когда уйдет ее старшая сестра. Навещай ее, если сможешь. Если Падма не захочет здесь оставаться, попроси от моего имени Раджу устроить ее судьбу, уж та позаботится о том, чтобы ей было хорошо.
Мы снова немного помолчали.
— Как быть с деньгами? — спросил я.— Ты их возьмешь?
— Нет. Я нищая, зачем они мне.
— Но если они когда-нибудь тебе пригодятся... Комоллота улыбнулась:
— Когда-то и у меня было много денег, но разве они мне пригодились? А если будет нужда в деньгах, для чего ты существуешь на свете? Я попрошу их у тебя, зачем мне брать у других?
Я не знал, что на это сказать, и только молча смотрел на нее.
— Нет, гошай, деньги мне не нужны,—повторила она.— Меня не оставит тот, служению которому я себя посвятила. Где бы я ни очутилась, он восполнит все то, чего мне будет недоставать. Не беспокойся обо мне, дорогой.
— Принести прошад для нового гошая? — спросила заглянувшая в комнату Падма.
— Да, принеси сюда. Ты накормила слугу?
— Накормила.
Но Падма не уходила; помолчав немного, она нерешительно спросила:
— А сама ты будешь есть?
— Буду, буду, противная девчонка. Разве диди сможет попоститься, пока ты здесь?
Падма вышла.
Когда утром я встал, Комоллоты не было. От Падмы я узнал, что она приходит только под вечер, от всех скрывая, где она проводит день. Это известие очень обеспокоило меня. Вечером я должен был уехать и боялся, что мы больше не увидимся.
В комнату вошел старший гошай. Я достал тетради.
— Это «Рамаяна» Гохора. Он хотел, чтобы все это находилось в монастыре.
Дварикдас взял рукопись.
— Его желание будет исполнено, гошай,— сказал он.— Я положу их туда, где хранятся, все монастырские книги.
Помедлив немного, я спросил:
— Ты веришь тому, в чем обвиняют Комоллоту? Дварикдас поднял голову:
— Я? Ни в коем случае!
— И все же ей приходится уходить?
— Мне тоже придется уйти, гошай. Если, изгнав невинную, я сам останусь здесь, значит, напрасно я шел по этому пути, напрасно посвятил себя богу.
— Но почему она должна уходить? Ты хозяин в монастыре, ты мог бы ее удержать.
— Гуру! Гуру! Гуру! — трижды повторил Дварикдас и остался сидеть с опущенной головой. Я понял, что таково приказание гуру и ослушаться его нельзя.
Когда я выходил из комнаты, старший гошай поднял голову.
— Сегодня я уезжаю, гошай,— сказал я и увидел, что он плачет.
Дварикдас попрощался со мной, поднеся ко лбу сложенные ладони, я ответил ему и вышел.
Солнце клонилось к закату, затем подкравшиеся сумерки сменил вечер, а Комоллота все не появлялась. Пришли люди Нобина — они должны были проводить меня до станции. Кишон уже водрузил на голову мою сумку и нетерпеливо переминался с ноги на ногу — медлить больше было нельзя. Однако Комоллота не возвращалась. Падма надеялась, что она вот-вот появится, но мое сомнение мало-помалу превратилось в уверенность— она не придет. Чтобы избежать тяжелых минут последнего прощания, она ушла рано утром, не взяв с собой даже смены одежды. Вчера она говорила о себе как о нищей, как о саньясини и сегодня доказала это на деле.
Когда я уходил, Падма расплакалась. Я оставил ей свой адрес и сказал:
— Диди велела, чтобы ты писала мне. Пиши все, что тебе захочется.
— Но ведь я плохо пишу.
— Ничего, я пойму, как бы ты ни написала.
— Вы не попрощаетесь с диди?
— Я еще увижусь с ней. А сейчас мне пора.
ГЛАВА XIV
На станции я неожиданно увидел ту, которую всю дорогу искал глазами в ночной темноте. Она стояла в стороне от толпы. Заметив меня, Комоллота подошла.
— Гошай, тебе придется купить мне билет.
— Значит, ты в самом деле ушла из монастыря?
— У меня не оставалось иного выхода.
— Тебе тяжело?
— К чему об этом спрашивать? Ты и сам все знаешь.
— Куда ты ноедепн»?
— Во Вриндаван. Но мне не нужен билет так далеко, возьми до какой-нибудь ближней станции!
— Чтобы твой долг был поменьше? А потом до конца дней будешь жить на милостыню чужих людей? Не так ли?
— Мне это не впервые. Разве я никогда раньше не просила подаяние?
Я промолчал. Взглянув на меня, Комоллота отвернулась.
— Можешь купить мне билет до Вриндавана.
— Тогда поезжай со мной.
— Разве нам по дороге?
— Нет, но часть пути мы можем проехать вместе. Подошел поезд. Мы заняли купе. Я расстелил для нее
постель на соседней скамейке.
— Что ты делаешь, гошай? — удивилась Комоллота.
— То, чего я никогда и ни для кого не делал. Это запомнится мне навсегда.
— Ты правда хочешь сохранить это в памяти?
— Да. И об этом не будет знать никто, кроме тебя.
— Разве для меня это не грех, гошай?
— Нет, никакого греха здесь нет. Не тревожься. Комоллота села, но видно было, что ей не по себе. За
окном мелькали деревни, города и поля. Она стала рассказывать о своей жизни, о странствиях, о том, как жила в Матхуре, Вриндаване, Говардхане и Радхакунде, о паломничестве к святым местам и, наконец, о том, как она попала в монастырь Дварикдаса. Мне вспомнились его прощальные слова, и я сказал:
— Знаешь, Комоллота, старший гошай не верит, что ты могла запятнать себя позором.
— Не верит?
— Нисколько. Когда я уходил, он заплакал. «Если, изгнав невинную, я сам останусь здесь,— сказал он,— значит, напрасно я шел по этому пути, напрасно посвятил себя богу». Он тоже не останется в монастыре. Теперь этот прекрасный святой монастырь опустеет.
— Не опустеет, бог никогда не допустит этого.
— Ты вернешься, если тебя туда когда-нибудь позовут?
— Нет.
— А если они раскаются и захотят, чтобы ты вернулась?
— Все равно... Я вернусь, только если этого захочешь ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77