Она вернулась через полчаса. Глаза ее были сухи.
— Брат мой...— начала она.
— Это еще что за новости? — возмутился я.— С каких пор я стал тебе братом?
— С сегодняшнего дня.
— Нет, нет, только не братом,—возразил я шутя.— Ты что же, хочешь мне все пути отрезать?
Она засмеялась:
— А ты строишь какие-то планы относительно меня?
— Почему бы нет? Разве я не мужчина?
— О! Еще бы! На мой взгляд, даже очень мужчина! — согласилась она.— Так вот какова твоя благодарность Рохини-бабу! А он, бедняга, предоставил тебе, больному, кров. Но я и сама виновата — надо было во время твоей болезни послать телеграмму Раджлакшми. Тогда она уже сегодня была бы здесь.
Я пожал плечами.
— Вполне возможно.
Она посмотрела и вдруг решительно заявила:
— Бот что, брат Шриканто. Возьми на месяц отпуск и поезжай к ней. Мне кажется, ты ей очень нужен.
Я и сам понимал, что Раджлакшми, по-видимому, действительно нуждалась в моем присутствии. На следующий день утром я отправил своему начальнику письмо с просьбой предоставить мне дополнительный месячный отпуск и послал человека на пристань купить билет на ближайший пароход.
Прощаясь со мной, Обхойя попросила меня выполнить ее просьбу.
— Какую, сестра? — спросил я ее.
— Мужчины не всегда и не все могут решить сами. Обещай мне, что в случае необходимости ты напишешь и посоветуешься со мной.
Я обещал. Обхойя проводила меня до коляски, на которой я должен был ехать к пристани. Прощаясь, она еще раз совершила пронам.
— Рохини-бабу вчера отправил ей телеграмму,— сказала она мне.— Теперь я прошу тебя об одном — береги себя на корабле.
Я взглянул на нее. В ее глазах стояли слезы.
ГЛАВА XIII
Как только наш корабль подошел к калькуттской пристани, я сразу увидел у причала Бонку. С корабля спустили трап. Бонку быстро взбежал на палубу, подошел ко мне и совершил глубокий пронам.
— Ма ждет вас в коляске,— сообщил он мне.— Вы идите, а я займусь вещами.
На пристани еще один человек низко поклонился мне.
— Ротон! — узнал я.— Как поживаешь?
, Физиономия Ротона расплылась в улыбке:
— Вашими благословениями, бабу.
Он двинулся вперед, показывая мне дорогу. Мы подошли к коляске, и он открыл дверцу.
— Садись! — услышал я голос Раджлакшми.— А ты, Ротон,— приказала она слуге,— возьми для себя с Бонку другую коляску. Мы поедем домой. Уже два часа, а он,— она кивнула на меня,— еще ничего не ел. Скажи кучеру, чтобы трогал.
— Как изволишь, ма,— ответил Ротон и, захлопнув за мной дверцу, приказал кучеру трогаться.
Раджлакшми, приняв прах от моих ног, спросила:
— Доехал благополучно? -Да.
— Ты очень болел?
— Не сказать, чтобы очень, но болел,— сказал я.— Ты тоже выглядишь неважно. Когда приехала сюда?
— Позавчера. Мы выехали, как только получили телеграмму Обхойи. Если бы ты знал, сколько тебя здесь всяких дел ожидает!
— О делах поговорим потом,— остановил ее я.— Скажи мне лучше, отчего у тебя такой вид. Что произошло?
Раджлакшми улыбнулась, и тут только я понял, как давно не видел ее. Неожиданно неудержимые желания нахлынули на меня, но я нашел в себе силы подавить их и только тяжело вздохнул. Она услышала мой вздох и удивленно посмотрела на меня.
— Я изменилась? — снова улыбнувшись, спросила она.— Похудела?
Я не сразу ответил ей. Похудела ли она? Да, немного, но не это бросалось в глаза. Она выглядела какой-то измученной и обессиленной, словно только что вернулась из долгого паломничества, пройдя пешком многие мили, и теперь хотела лишь одного — найти место, где бы могла спокэйно прилечь, закрыть усталые глаза и заснуть.
— Что же ты молчишь? — спросила она меня.
— А что тут говорить? — отозвался я. Она по-детски упрямо мотнула головой.
— Нет, нет. Отвечай. Говорят, я очень подурнела. Это правда?
— Правда,— серьезно подтвердил я. Она усмехнулась:
— Ты так непосредствен, что... Ну да ладно. Пускай!.. Зачем мне красота? Какое она имеет значение для нас с тобой? Не такие у нас отношения. Так что и переживать не из-за чего.
— Переживать действительно незачем,— согласился я,— тем более что, во-первых, никто тебе не скажет, что ты некрасива, а во-вторых, ты ведь сама этому не поверишь. В душе ведь ты прекрасно знаешь, что...
Она рассердилась:
— Уж не полагаешь ли ты, что можешь читать чужие мысли? Тогда знай: я никогда об этом не думаю. Скажи только, как я выгляжу по сравнению с прежними временами, например с тем, как я выглядела, когда ты приезжал охотиться. Так же или хуже?
— Ты изменилась, и к лучшему,— сказал я.— По крайней мере на мой взгляд.
Она отвернулась к окну, очевидно стараясь скрыть улыбку, и довольно долго смотрела в сторону, а когда снова повернулась ко мне, лицо ее было серьезно.
— Ты перенес лихорадку? — спросила она.— Наверное, там очень тяжелый климат?
— Что делать!—вздохнул я.— Тяжелый или нет, а придется привыкать.
Я ожидал возражений, был уверен в том, что она решительно воспротивится моему намерению вернуться в страну, к климату которой я так и не смог привыкнуть, и прибегнет к самым веским аргументам. Но этого не случилось. Она помолчала немного и спокойно заметила:
— Ты прав, нужно привыкать. Там ведь столько живет бенгальцев. И если они смогли приспособиться, то почему ты не сможешь?
Ее равнодушие к моему здоровью задело меня, поэтому я только кивнул в знак согласия и промолчал. Я часто представлял себе, как расскажу ей о своей болезни. Живописал в своем воображении тот момент, когда поведаю о своих мытарствах на чужбине. Я воображал, как она разволнуется, даже расплачется, услышав о моих страданиях, и теперь готов был сгореть со стыда за свои фантазии. Счастье еще, думал я, что людям не дано заглянуть в мысли другого человека. Я дал себе клятву никогда не рассказывать ей о тех драматических днях.
Коляска подъехала к Боу-базару и остановилась у дома, где Раджлакшми поселилась по приезде в Калькутту.
— Твоя комната на третьем этаже,— сказала она мне.— Ступай отдохни, а я займусь делами.
И она отправилась на кухню.
Войдя в свою комнату, я убедился в том, что ©на действительно предназначалась для меня: тут были собраны самые различные вещи, бывшие раньше у меня в употреблении,— книги, которые я читал в Патне, трубка, которую я курил, мои письменные принадлежности, одежда, даже шлепанцы из красного бархата. Пьяри ничего не забыла, вплоть до дорогой картины, изображавшей заход солнца. Когда-то она висела в ее комнате в Патне и понравилась мне. Пьяри тут же перевесила ее в мою комнату. Я имел привычку сидеть в одном и том же кресле. Его она, вероятно, не смогла доставить сюда, но поставила другое — на том же месте у окна. Я медленно опустился в него, прикрыл веки, и мне почудилось, будто я снова слышу шумные вздохи многоводной реки.
В полдень, помывшись и поев, я, усталый, лег вздремнуть. Когда я проснулся, лучи солнца падали на мою кровагь. Рядом, наклонившись надо мной, стояла Пьяри. Опершись рукой о постель, она краем сари вытирала мой потный лоб, плечи и грудь.
— Вся постель стала влажной от пота,— сказала она, заметив, что я открыл глаза.— Окна выходят на запад, поэтому здесь так жарко. Завтра же велю постелить тебе на втором этаже, в комнате, соседней с моей.
Она присела возле меня и принялась обмахивать меня веером. В это время вошел Ротон.
— Ма, принести чай для бабу?-—спросил он.
— Принеси. Заодно посмотри, дома ли Бонку, и если да, то пошли его ко мне.
Я снова прикрыл веки. Вскоре послышался звук неуверенных шагов.
— Бонку, это ты — спросила Пьяри.— Иди сюда. Уже по шагам я догадался, как тот смущен. Продолжая обмахивать меня Ееером, Пьяри сказала:
— Возьми бумагу и карандаш. Нужно сделать список необходимых покупок. А потом сходишь с привратником на базар.
Итак, в доме произошли перемены. Раньше Радж-лакшми никогда, за исключением тех случаев, когда я болел, не садилась так близко ко мне, даже для того, чтобы обмахивать меня веером. А теперь она держалась со мной свободно, хотя с большим достоинством, не стесняясь ни слуг, ни самого Бонку. Мне вспомнилось, как она в свое время выпроводила меня из Патны, опасаясь, как бы Бонку не заподозрил неладного. Как изменилось теперь ее поведение!
Бонку составил список и ушел. Ротон принес чай, табак и тоже спустился вниз. Мы остались вдвоем. Некоторое время Раджлакшми молча смотрела на меня, а потом вдруг сказала:
— Я хочу задать тебе один вопрос. Скажи мне, кто из них любит сильнее: Рохини или Обхойя?
Я засмеялся.
— Конечно, та, которая больше всего тебя занимает,— Обхойя.
Она тоже улыбнулась.
— Почему ты думаешь, что меня больше всего занимает она?
— Не важно почему, но разве это не так?
Она на мгновение задумалась, но потом решительно заметила:
— Нет, что ни говори, но Рохини любит сильнее. Только ради любви он и пошел на такую жизнь. Много ли пришлось пережить Обхойе по сравнению с ним?
Ее вопрос удивил меня.
— Ты что-то путаешь,—-возразил я.— Не ему, а ей пришлось страдать и идти на жертвы. К тому же не забывай той простой истины, что Рохини-бабу мужчина и, как бы он ни поступил, в глазах общества* он всегда окажется прав.
— Я ничего не путаю,— покачала головой Радж-лакшми,— и не забываю. А преимущества, на которые ты намекаешь, имеют значение лишь для низких и подлых людей, а не для таких, как Рохини-бабу. Ты имеешь в виду мужчин, для которых важно лишь удовлетворить свои вожделения? Которые бросают женщин, стоит им добиться своего, а сами считаются добропорядочными людьми и пользуются всеобщим уважением? Но разве все мужчины так поступают? Ты, например, способен на такое? А теперь подумай, каково в таком случае приходится порядочному человеку, который должен общаться с людьми, не может бежать от них, чтобы вести свою «недостойную» жизнь в уединении, забившись в щель? Ему придется выйти на битву с обществом и в одиночку, стиснув зубы, нести тяжелое бремя несправедливости и позора, да к тому же защищать от унижений и оскорблений враждебного общества свою возлюбленную, мать своих будущих детей. Разве это не муки? Но самым ужасным для него будет постоянная борьба с искушением сбросить с себя эту невыносимую ношу. Только великая любовь способна примирить его с таким положением, и если ее нет, то никакая женщина не заставит его пойти на это.
Никогда раньше не смотрел я на подобные вещи с такой точки зрения. Мне вспомнился скромный, молчаливый Рохини, чувство невыразимого отчаяния, застывшее на его лице после ухода Обхойи к мужу.
— Однако в письме ты восхищалась именно Об-хойей! — напомнил я ей.
— Я и теперь воздаю ей должное,— не смутилась она,— потому что верю: внутренний огонь очистил ее от всяческой скверны и порока. Иначе она оказалась бы самой обыкновенной, достойной презрения, бесчестной женщиной.
— Почему же бесчестной? — удивился я.
— И ты еще спрашиваешь почему! Да разве есть грех больший, чем уйти от мужа? Если бы она не несла в себе этого всеочищающего огня...
— Ну, насчет огня ты оставь,— перебил я ее.— Лучше вспомни о том, какое сокровище ее муж.
— Мужчины всегда несдержанны и всегда мучают своих жен. Это еще не причина для тех бежать из дому. Женщины должны терпеть, иначе вся жизнь рухнет.
«Вот она, рабская психология!» — подумал я, а вслух раздраженно заметил:
— Что это за огонь, о котором ты все говоришь? Она улыбнулась.
— Ты хочешь знать, что я называю огнем? — спросила она.— Два часа назад я получила от Обхойи письмо, в котором она обо всем написала. Так вот. Огнем я называю то чувство, которое позволило ей безо всяких колебаний впустить тебя в свой только что созданный счастливый дом, когда ты, подозревая, что заболел чумой, пришел к его порогу. Она сделала это не из корыстных расчетов, а из чувства долга. Это чувство и заставляет людей поступать, как нужно, преграждая путь отступлению или сомнениям. Такую внутреннюю силу человека я и называю огнем. Про огонь часто говорят «всепожирающий», потому что он все уничтожает. Так же и это чувство — захватывает человека целиком... Знаешь, что еще написала мне Обхойя? Она хочет сделать так, чтобы Рохини был счастлив, потому что считает: только счастливый человек может дать счастье другому, а несчастные люди не только сами несчастны, но и приносят несчастье другим. Разве не так?
Раджлакшми вздохнула и замолчала. Я тоже безмолвствовал, не в состоянии выразить словами охватившие меня чувства. Вдруг она подняла руку и начала ерошить мои жесткие волосы. Раньше такие порывы были ей несвойственны.
— Обхойя, наверное, хорошо образованна, поэтому у нее такая сила воли? — предположила она.
— Да, она действительно многое знает,— подтвердил я.
— В одном она только не признается,— заметила Раджлакшми,— что страстно хочет стать матерью. Каждая строчка ее письма проникнута этим желанием.
— Она хочет этого? — удивился я.— Но она никогда не говорила ничего подобного!
— А какая женщина не хочет? Только разве об этом говорят мужчинам? Чудак ты!
— Значит, ты тоже хочешь? — заключил я.
— Замолчи!—рассердилась Раджлакшми. Она вся вспыхнула и низко наклонилась над постелью, стараясь спрятать от меня свое лицо.
Алый отблеск лучей заходящего солнца, падавших в комнату через раскрытое окно, коснулся ее черных как смоль волос, разноцветными искрами вспыхнули ее серьги. Вскоре она овладела собой.
— Разве у меня нет детей, чтобы я мечтала о них? — вызывающе спросила она меня, выпрямившись.— Дочерей я уже выдала замуж, теперь женю сына — появятся внуки, а с ними и новые заботы. Чего мне не хватает?
Я промолчал, уклонившись от разговора на эту тему.
Вечером она сообщила мне, что до свадьбы Бонку остается еще дней десять, и предложила тем временем съездить в Бенарес к ее гуру.
— Разве я какая-нибудь диковина, чтобы меня показывать?-—засмеялся я.
— Это не тебе решать,— неожиданно резко ответила она.
— Возможно,— согласился я.— Но что даст эта встреча мне или твоему гуру?
Она сразу сделалась серьезной.
— Может быть, вам она ничего и не даст, зато мне даст. Поезжай хотя бы ради меня.
Пришлось согласиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77