Никаких слуг, в маленьком домике только ты да я. Ты будешь есть, что я приготовлю, надевать, что я постираю. Мне, наверное, даже не захочется возвращаться.
Она порывисто прижалась ко мне и долго сидела неподвижно с закрытыми глазами.
— О чем ты задумалась? Раджлакшми открыла глаза и улыбнулась:
— А когда мы поедем?
— Мы сможем отправиться, как только ты решишь, что делать с домом.
Она кивнула и снова закрыла глаза.
— А теперь ты о чем думаешь? Раджлакшми открыла глаза:
— Не съездить ли тебе в Мурарипур?
— Я дал слово наведаться туда перед отъездом.
— Вот и поедем завтра.
— Ты тоже хочешь поехать?
— А почему бы и нет? Комоллота любит тебя, а ее любит наш Гохор-дада. Это хорошо.
— Кто тебе все это рассказал?
— Ты сам.
— Я этого не говорил.
— А ты не заметил, как проговорился. Я не знал, куда деваться от смущения.
— И все-таки не стоит тебе туда ехать.
— Почему?
— От твоих намеков бедняжке будет не по себе.
— Столько времени зная меня, ты мог так обо мне подумать! Неужели я стану стыдить ее за то, что она тебя любит? Разве любить тебя—преступление? Я ведь тоже женщина. Может быть, я и сама полюблю ее.
— Для тебя, Лакшми, нет ничего невозможного— поедем.
— Мы отправимся завтра утренним поездом. Ни о чем не беспокойся — в этой жизни я больше ничем не огорчу тебя.
И вдруг она словно впала в забытье. Глаза ее закрылись, дыхание замерло, как будто душа внезапно унеслась неведомо куда.
Испугавшись, я тихонько потряс ее за плечо:
— Что с тобой?
Раджлакшми открыла глаза и улыбнулась:
— Ничего, ничего.
Странной мне показалась эта улыбка!
ГЛАВА XI
На следующее утро у меня не было настроения, и мы никуда не поехали. Однако откладывать поездку больше было нельзя, и через день мы все-таки двинулись в путь. Ротон, неизменный спутник Раджлакшми, был с нами. Без него она не могла ступить и шагу. Поехала и кухарка— мать Лалу. Ротон с вещами отправился утренним поездом: он должен был нанять повозку и ждать нас на станции. Багаж, который мы везли с собой, тоже был не так уж мал.
— Ты собираешься там надолго обосноваться? — спросил я.
— А почему бы нам не провести там несколько дней? Или одному тебе хочется повидать заветные леса, реки и поля? Я ведь тоже родилась в тех краях. Думаешь, меня туда не тянет?
— Но ты набрала столько вещей, столько еды...
— Ты хочешь, чтобы я отправилась в обитель богов с пустыми руками? И что тебя так беспокоит, тебе же не придется все это нести.
На самом деле повод для беспокойства был, но кому я мог об этом поведать? Раджлакшми, конечно же, с благоговением склонится перед освященной пищей бога, которой касались вишнуиты, но в рот она ее не возьмет. Трудно сказать, будет ли она под каким-нибудь предлогом поститься или же примется стряпать сама. И все же я полагался на ее благородство и такт. Раджлакшми не способна кого-либо зло обидеть. А если и случится такое ненароком, то она улыбнется и загладит оплошность шуткой так, что никто ничего не заметит, кроме меня и Ротона.
Раджлакшми не была склонна к полноте, а умеренность в еде и бесконечные посты придали ей особую одухотворенность. В своем нынешнем наряде она была необыкновенно хороша. На заре она совершила омовение, и орисский брахман начертал на ее лбу священные знаки. На ней было коричневое сари из Вриндавана с причудливым узором из цветов, лиан и листьев. Она надела те же украшения, что и в прошлый раз. Улыбающаяся, умиротворенная, она принялась за домашние хлопоты. Накануне Раджлакшми купила два высоких зеркальных шкафа и сегодня до отъезда хотела успеть уложить в них какие-то вещи. От стремительных движений на ее браслете то и дело загорались глаза вырезанной на нем акулы, на шее вспыхивали всеми цветами радуги алмазы и изумруды, в ушах голубым отсветом поблескивали серьги. За чаем я не сводил с нее глаз. Дома Раджлакшми позволяла себе вольность не надевать под сари кофточку. Порой от неосторожных движений грудь и руки у нее обнажались более, чем принято. Когда же я укорял ее, она отвечала, смеясь:
— Это выше моих сил, дорогой. Я деревенская женщина и не могу постоянно изображать из себя леди. Тесная одежда вредна для здоровья.
Прикрывая дверцу шкафа, Раджлакшми взглянула в зеркало и встретилась со мной глазами. Поспешно приведя в порядок одежду, она сердито сказала:
— Опять ты смотришь? Ну что ты все время меня разглядываешь?
Потом не выдержала и рассмеялась» Я тоже улыбнулся.
— И по чьему только заказу тебя создал бог?
— По твоему. Кому бы еще могло прийтись по душе такое нелепое создание? Ты появился лет на пять-шесть раньше меня и при рождении выразил ему свое сокровенное желание—разве ты не помнишь?
— Нет, но как ты об этом узнала?
— Он сам шепнул мне на ухо, когда выпускал на свет... Ты напился чаю? Если мы еще промедлим, то не уедем сегодня!
— А по мне, хоть бы и так.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Там я могу и не найти тебя в толпе.
— Меня ты найдешь. Вот как бы мне тебя не потерять.
— Это тоже ни к чему.
— Но этого не случится. Поедем, милый. Я слышала, что у нового гошая в монастыре есть своя комната, так я сломаю на двери задвижку, чтобы эта комната была
всегда для меня открыта. Не бойся, тебе не придется искать своей рабыни,— она сама придет к тебе. — Ну что ж, едем.
Когда мы добрались до монастыря, там только что закончилась послеполуденная молитва. Мы приехали без приглашения, никого не предупредив, но все нам очень обрадовались. Старшего гошая не было, он снова уехал в Нободип к своему гуру. В моей комнате поселились два саньяси.
Комоллота, Падма, Лакшми и Сарасвати сердечно встретили нас. Комоллота чуть хрипловатым после болезни голосом сказала:
— А я и не надеялась, новый гошай, что мы так скоро увидимся.
Раджлакшми вела себя так, будто давно была со всеми знакома.
— Комоллота-диди, он все эти дни только о тебе и говорил, хотел приехать еще раньше, но я ему помешала. Это я во всем виновата.
Комоллота залилась румянцем смущения, Падма, отвернувшись, захихикала. По внешнему виду Раджлакшми все сразу поняли, что она из богатого дома, ко кем она мне приходится, оставалось загадкой, и всем не терпелось ее разгадать. Это не ускользнуло от глаз Раджлакшми.
— Комоллота-диди,— вдруг спросила она,— ты меня не узнаешь?
Комоллота покачала головой.
— Ты никогда не встречала меня во Вриндаване? Комоллота сразу поняла насмешку.
— Что-то не припоминаю,— с улыбкой ответила она.
— И неудивительно, диди. Я из здешних краев и никогда даже близко не была от Вриндавана.
И она рассмеялась. Когда Лакшми и Сарасвати }шли, Раджлакшми сказала, кивнув в мою сторону:
— Мы с ним из одной деревни, вместе учились в школе и были друг другу совсем как родные. Мы жили рядом, и я звала его «дада», а он любил меня, как сестру. Даже не побил ни разу. Правду я говорю? — обратилась она ко мне.
— Вы так похожи друг на друга! — с восхищением воскликнула Падма.— Оба высокие и стройные, только ты светлая, а новый гошай смуглый!
— Ну конечно, милая Падма,— серьезно ответила ей Раджлакшми,— разве можем мы быть несхожи между собой?
— О, ты даже знаешь, как меня зовут! Наверное, тебе сказал новый гошай?
— Я и приехала повидаться с вами, потому что столько от него о вас наслышалась. «Зачем тебе ехать одному? — сказала я,— возьми и меня. С тобой я ничего не страшусь, и никто не посмеет злословить, увидев нас вдвоем. А если и посмеет, то, как говорится, яд застрянет у Нилакантхи в горле».
Поистине, женщины умеют шутить весьма своеобразно.
— Ну скажи, зачем ты морочишь ребенку голову! — сердито воскликнул я.
— Может быть, ты объяснишь, как следует разговаривать с ребенком? — с притворным простодушием спросила Раджлакшми.— Я чистосердечно говорю все, что думаю. Чего ты сердишься?
Ее невозмутимый вид против воли рассмешил меня.
— Чистосердечно! — воскликнул я.— Комоллота, ты в целом мире не встретишь другой такой притворщицы. Не доверяйся ее словам — она что-то замышляет.
— Зачем ты наговариваешь на меня, гошай! Верно, ты сам вынашиваешь против меня коварные замыслы. ч
— Несомненно.
— А я вот нет. Я безгрешна и чиста.
— Как Юдхиштхира!
Комоллота улыбнулась, но не словам Раджлакшми, которые, скорее всего, были ею не поняты и сбивали с толку, а тому, как она разговаривала со мной. Ведь в первую нашу встречу я не обмолвился и словом о существовании Раджлакшми. Да и что я мог бы сказать о ней в то время?
— Как тебя зовут? — спросила Комоллота.
— Раджлакшми. А он зовет меня просто Лакшми. Я же обращаюсь к нему «ого» и «хаго». А теперь он просит, чтобы я называла его «новый гошай». Говорит, так ему будет приятнее.
Падма вдруг захлопала в ладоши:
— Я поняла, теперь я все поняла! Комоллота одернула ее:
— Что за несносная девчонка, до всего ей есть дело. А ну скажи, что же ты поняла?
— Я и вправду все поняла. Сказать?
— Не надо. Уходи-ка ты лучше отсюда. Комоллота ласково взяла Раджлакшми за руку и
сказала:
— За разговорами мы не заметили, что солнце палит вовсю. Вы, наверное, проголодались. Пойдем со мной, ты умоешься, поклонишься богу, а потом мы все отведаем прошада. И ты иди, гошай.
С этими словами она повлекла Раджлакшми за собой по направлению к храму.
Тут только я понял свою оплошность. Ведь теперь нас начнут потчевать освященной пищей, а для Раджлакшми с ее фанатичной приверженностью основным индуистским предписаниям вопросы еды имели первостепенное значение. Никакие логические доводы не могли бы переубедить ее на этот счет, ибо здесь говорила не столько ее вера, сколько сама ее натура,— изменить себе она просто не могла. Как часто такая непреклонность выручала Раджлакшми, казалось бы, в безвыходных ситуациях. Правда, сама она никому не признавалась в этом, да, собственно, это было ни к чему. И все же, несмотря ни на что, Раджлакшми, с которой я когда-то встретился по воле случая, стала для меня самым необходимым существом, самым дорогим на свете. Но довольно об этом.
Если она и была беспощадной, то только к себе самой. Других же она не только ни к чему не принуждала, но, напротив, говорила им с улыбкой:
— Ну зачем так изводить себя? В наше время нельзя быть столь привередливым.
Раджлакшми знала, что я ни во что не верю, и желала одного — чтобы я не совершал ничего святотатственного у нее на глазах. Когда же я пытался рассказать ей о своем предосудительном поведении, она зажимала уши, чтобы не слышать, или, подперев щеку рукой, изумленно говорила:
— И откуда только ты взялся на мою голову? Всю мою жизнь перевернул.
Однако на этот раз все обстояло совершенно по-другому. Обитатели тихого уединенного монастыря, куда мы приехали, были вишнуитами, уже принявшими посвящение. Для них не существовало кастовых различий, не имело значения, кто какую веру исповедовал, поэтому каждого гостя здесь встречали приветливо, с искренним уважением и радушно потчевали освященной пищей. Никто не позволял себе оскорбить их, отказавшись от угощения. Не мог же я допустить, чтобы теперь этот грех произошел по моей вине,— я бы всю жизнь потом не простил себе такого поступка. Я знал, что Комоллота ни словом не упрекнула бы меня, только глянула бы и, опустив голову, отошла в сторону. Что бы я ответил на этот немой укор?
— Новый гошай,— прервала мои мысли Падма,— идем, тебя зовут обе диди. Ты умывался?
— Нет.
— Тогда пойдем, я принесу тебе воды. Уже раздают прошад.
— Что у вас сегодня?
— Сегодня прошад приготовлен из риса. «Это уже лучше»,— подумал я и спросил:
— А где его раздают?
— На веранде храма. Ты сядешь рядом с баба-джи. Мы, женщины, поедим потом. Сегодня угощать нас будет Раджлакшми-диди.
— Сама она не будет есть?
— Нет. Она ведь не вишнуитка, как мы, она дочь брахмана. Есть то, чего мы коснулись, для нее грех.
— И Комоллота-диди не рассердилась?
— Чего же тут сердиться? Она рассмеялась и сказала Раджлакшми-диди: «В будущем рождении мы будем родными сестрами. Я появлюсь на свет раньше, и мать будет кормить нас из одной тарелки. А если ты скажешь, что боишься потерять касту, мать надерет тебе уши». N
«На этот раз удар попал в цель,— с удовлетворением подумал я.— Наконец-то Раджлакшми встретила достойного противника».
— А что же ответила Раджлакшми-диди?
— Она тоже засмеялась и сказала: «Отчего же мать? Ты сама, как старшая сестра, надерешь мне уши. Как можно терпеть дерзости от тех, кто ниже тебя?»
Я испугался: только бы Комоллота не поняла скрытого смысла этих слов.
Когда мы встретились, я понял, что мое желание исполнилось. Комоллота не придала значения реплике Раджлакшми. Более того, разница их натур, казалось, еще больше сблизила их.
Вечерним поездом приехал старший гошай Дварикдас, а с ним еще несколько баба-джи. Причудливые узоры, нанесенные краской на их тела, не оставляли сомнения, что это весьма важные персоны. Старший гошай обрадовался мне, но его спутники не удостоили меня ни малейшим вниманием. У них имелись для этого достаточные основания: один из них был знаменитый певец, а другой — искусный барабанщик.
После трапезы я вышел прогуляться. Все вокруг мне было знакомо — обмелевшая речка, лесные заросли, бамбуковые и тростниковые чащи, сквозь которые трудно
пробраться не исцарапавшись. Мне хотелось посидеть на берегу и полюбоваться закатом, но, должно быть, где-то поблизости распустился цветок, известный под названием «звезда сумерек». Отвратительный запах гнилого мяса, исходивший от него, прогнал меня прочь.
«Поэты так любят цветы,— подумалось мне.— Почему никто не преподнесет им в подарок «звезду сумерек»?»
Смеркалось, когда я вернулся в монастырь. Там кипела работа. Украшались изображения богов и сам храм—после богослужения должно было начаться пение гимнов.
— Новый гошай,— заговорила со мной Падма,— ты любишь слушать гимны? Сегодня ты услышишь, как замечательно поет баба-джи Монохор Дас.
С детства для меня не было ничего прекраснее вишнуитских песнопений. Еще мальчишкой, стоило мне узнать, что где-то далеко от нашей деревни будут петь випшуитские гимны, как я тут же устремлялся туда, и никакими силами нельзя было удержать меня дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77