А я и сам не знал почему.
Когда мы вернулись в монастырь, все были уже на ногах и привычная работа шла своим чередом. Я напрасно торопил Комоллоту. В гонг били, чтобы разбудить богов. Воистину божественная музыка.
Многие видели нас вдвоем, но ничей взгляд не выразил любопытства, только маленькая Падма захихикала и опустила голову. Она плела гирлянду. Отдав девочке корзину, Комоллота ласково упрекнула ее:
— Ну что ты смеешься, несносная девчонка?
Падма не смела поднять головы. Комоллота ушла в храм, а я отправился в свою комнату.
Между тем обитатели монастыря в положенное время и по всем правилам совершили омовение и трапезу, а я, разыскивая Комоллоту, заглянул в храм и увидел, что она украшает статую бога. Едва я переступил порог, она сказала:
— Новый гошай, раз уж ты здесь, не откажись помочь мне немного. Падма мается головной болью, у сестер Лакшми и Сарасвати вдруг поднялся жар, просто не знаю, что делать. Уложи, пожалуйста, складками эту оранжевую ткань.
Я принялся за работу, и отъезд мой так и не состоялся. Не уехал я и в следующие дни. По утрам мы с Комоллотой отправлялись за цветами, а потом она на целый день загружала меня поручениями. Время проходило как во сне. Богослужениям, молитвам и песнопениям, ощущению радости и умиления, благоуханию цветов и щебету птиц не было конца. Время от времени разум, склонный к сомнениям, просыпался и укорял меня за это ребячество: как ты мог отрешиться от мира; забыть обо всем на свете ради безжизненных кукол? Разве можно поддаваться подобному самообману? И все же эта жизнь нравилась мне. Со дня на день я откладывал отъезд, не в силах двинуться с места.
Малярия не часто навещает эти края, но во время гюего пребывания в монастыре многие там стали ее жертвой. Гохор появился только раз, и больше я его не зидел. У меня не было даже времени справиться о нем. Впрочем, это, наверное, к лучшему, рассудил я.
Страх и угрызения совести не переставали терзать меня. «Что я делаю? Неужели наступит день, когда я и сам во все это поверю просто в силу своего соучастия? Довольно,— решил я.— Что бы ни случилось, завтра я должен бежать».
На рассвете Комоллота приходила меня будить. Она пела вишнуитскую песню пробуждения. Это был грустный напев, полный любви и поклонения. Я откликался не сразу и слушал, затаив дыхание. На глаза набегали слезы. Комоллота поднимала москитную сетку, распахивала двери и окна, я вскакивал с постели, умывался, и мы вместе отправлялись в сад.
За эти несколько дней я привык рано вставать и однажды проснулся сам. В комнате было темно, и я решил, что до рассвета еще далеко. Я вышел из комнаты— оказалось, что утро уже наступило. Кто-то, видимо, сообщил Комоллоте, что я проснулся, и она тут же явилась. Я никогда не видел ее такой неприбраннои, она даже не умылась.
— Ты заболела? — испуганно спросил я.
— Сегодня ты меня опередил, гошай,— со слабой улыбкой ответила она.
— О чем ты говоришь?
— Мне нездоровится, и я не смогла подняться вовремя.
— Кто же пошел за цветами?
Она кивнула головой туда, где в углу двора росло полузасохшее дерево тогор, на котором было еще несколько цветков.
— На этот раз обойдемся тем, что есть.
— А гирлянды для богов?
— Сегодня мы не сможем их украсить гирляндами. Мне стало жаль безжизненных кукол.
— А что, если я совершу омовение и нарву цветов?
— Если хочешь, ступай, но в такую рань купаться нельзя. Ты заболеешь.
— Почему я не вижу старшего гошая? — спросил я.
— Его здесь нет,— ответила Комоллота.— Позавчера он уехал в Нободип к своему гуру.
— Он скоро вернется?
— Не знаю, гошай.
За все то немалое время, что я прожил в монастыре, мне так и не удалось сблизиться с баба-джи. Дело было и во мне, и в старшем гошае — он сторонился людей. Я слышал от Комоллоты, да и сам убедился, что это был человек чуждый властолюбия и справедливый. Большую часть времени он проводил в своей комнате наедине с вишнуитскими книгами. Я ни в коей мере не разделял его религиозных взглядов, но сам он был так предан вере, обращение его было так добросердечно, а взор ясен и глубок, что у меня не поворачивался язык порицать его веру и образ жизни. Да и спорить с ним, разумеется, было бы бесполезно. Однажды, когда я выдвинул какой-то свой обычный довод, он улыбнулся и молча посмотрел мне в глаза таким взглядом, что я в смущении умолк. С тех пор я старался встречаться с ним как можно реже. Но один вопрос не давал мне покоя: как ему удается сохранять безмятежность духа и чистоту тела, находясь в окружении стольких женщин и предаваясь непрестанному служению любви? Мне хотелось спросить его об этом, прежде чем я покину монастырь, но случая так и не представилось. Про себя я решил,— может быть, когда-нибудь в другой раз.
Обычно в вишнуитских монастырях никто, кроме настоятеля, не имеет права прикасаться к изображениям богов, но здесь это правило не соблюдалось. Пришел виишуитский священнослужитель, живший вне монастыря, и совершил богослужение, но большую часть обряда пришлось проделать мне самому. Я добросовестно выполнял все указания Комоллоты, но то и дело одна мысль не давала мне покоя — неужели это безумие овладело и мною? Мне опять не удалось уехать. Я постарался убедить себя в том, что нехорошо бросать обитателей монастыря в бедственном положении, тем более после того, как я столько дней пользовался их гостеприимством. Существует же на свете благодарность!
Прошло еще два дня. Теперь все. Комоллота выздоровела. Падма и сестры Лакшми и Сарасвати тоже поправились. Накануне вечером вернулся Дварикдас, и я пошел к нему проститься.
— Так ты сегодня уезжаешь? А когда вернешься? — спросил он.
— Не знаю, гошай.
— Комоллота все глаза себе выплачет.
Мне было страшно неприятно, что разговоры о нас дошли и до Дварикдаса.
— Чего же ей плакать? — спросил я.
Гошай-джи усмехнулся:
— И ты этого не знаешь?
— Нет.
— Такой уж она человек. От горя места себе не находит, когда кто-нибудь уезжает.
Эти слова не понравились мне еще больше.
— Ну что ж, если ей суждено горевать, пусть погорюет. Чем тут я могу помочь?
По взгляду Дварикдаса я понял, что позади меня кто-то стоит, и, обернувшись, увидел Комоллоту.
— Не сердись на нее, гошай,— немного смущенно проговорил Дварикдас.— Я слышал, что она не сумела окружить тебя должной заботой, а когда заболела, тебе и самому пришлось немало потрудиться. Она очень сокрушалась, рассказывая мне об этом. Да и чем вишнуиты могут приветить гостя? Но если ты когда-нибудь вновь окажешься в этих краях, загляни к нам, беднякам. Приедешь?
Я кивнул головой и вышел. Комоллота не двинулась с места. Что вдруг произошло? Перед уходом мне хотелось столько сказать и столько услышать в ответ, и вот я все испортил. Я чувствовал, как во мне все больше накапливается тягостное ощущение неудовлетворенности, но я даже представить себе не мог, что в своем раздражении и нетерпимости унижусь до подобной грубости.
В монастыре появился Нобин. Он разыскивал Гохора, который со вчерашнего дня не возвращался домой.
— Он давно здесь не показывался,— удивился я. Но мои слова не слишком встревожили Нобина.
— Должно быть, скитается по лесам. В последнее время он и купаться перестал, и не ест ничего. Уж лучше бы его укусила змея: я бы по крайней мере знал, что с ним.
— Но ведь его нужно разыскать.
— Знаю, что нужно, но где его разыскивать? Что ж мне, жизни лишиться, бродя по лесам? А сама-то она где? Я хотел бы порасспросить ее.
— О ком ты?
— Да об этой Комлилоте.
— Но откуда ей знать, Нобин?
— Ей все известно.
Я не стал с ним спорить и, выведя его из монастыря, сказал:
— Комоллота и вправду ничего о нем не знает. Она была больна и несколько дней не покидала монастыря.
Нобин мне не поверил.
— Не знает? — проворчал он сердито.— Она все знает.
Ей известны вишнуитские заклинания, она все может. Попадись она мне в лапы, я бы заставил ее запеть по-другому. А сколько из-за нее отцовских денег исчезло как по волшебству!
— Да что она станет делать с деньгами? — пытался я урезонить Нобина.— Она вишнуитка, живет в монастыре и получает милостыню за то, что поет песни. Она служит богам и вряд ли съедает за день две горсти риса. Не думаю, Нобин, что ее привлекают деньги.
Нобин несколько поостыл:
— Известное дело, деньги нужны не ей самой. Видно, что она из хорошей семьи. Что по внешности, что по разговору. Баба-джи тоже не жадный человек. Но у них же целая свора нахлебников! Что ни день, вроде как для бога требуют лепешек, сластей, молока, топленого масла. От Нойона Чоккотти я слышал, что хозяин будто бы пожаловал монастырю двадцать бигхов земли. Если так пойдет, у нас ничего не останется, все, что есть, рано или поздно очутится в желудке у этих саньяси.
— Так ли уж верны эти слухи? Сам-то Нойон Чоккотти в этом смысле ничуть не лучше.
— Это верно,— охотно согласился Нобин.—Этот брахман большой хитрец и плут. Но скажите, как не верить слухам? Однажды хозяин вдруг ни с того ни с сего подарил моим детям десять бигхов земли. Сколько я ни отказывался, все было напрасно. Правда, отец оставил ему немало, но надолго ли этого хватит? Знаете, что он сказал как-то раз? «Мы, говорит, из рода факиров, и этого у меня никто не отнимет». Вы только подумайте!
Нобин ушел. Как хорошо, что он не спросил, почему я столько дней живу в монастыре. Мне было бы очень стыдно, и я не знал бы, что ответить. От него я узнал еще одну новость — вчера с большой пышностью справили свадьбу сына Калидаса-бабу. Оказывается, вчера было уже семнадцатое число.
Оставшись один, я припомнил весь разговор с Ноби-ном, и вдруг меня осенила догадка — так вот почему хочет уйти Комоллота! Не из-за боязни скандала, который может учинить человек с густыми бровями, а из-за Гохора. Я вспомнил, как однажды она шутливо заметила, что Гохор не станет гневаться, если она оставит меня здесь. Гохор не способен держать на кого-нибудь зло, но почему он больше не приходит? Может быть, он что-нибудь затаил в душе? У Гохора не было сердечных привязанностей, не осталось у него и близких. Он, кажется, был бы счастлив избавиться от своего богатства.
И если бы даже полюбил, то никогда бы в этом не признался, боясь быть в тягость. И может быть, для того, чтобы избавить этого тихого и самоотверженного человека от жгучих терзаний напрасной любви, которая сама вечно создает себе неодолимые преграды, Комоллота и хочет убежать отсюда.
Задумавшись, я сидел на разрушенном помосте под деревом бокул. Взглянув на часы, я понял, что, если хочу поспеть на пятичасовой поезд, мне следует спешить. Но я уже так привык каждый день откладывать свой отъезд, что и сегодня готов был отступить при одной мысли, что нужно собираться.
Уезжая, я пообещал Пунту, что непременно побываю у нее на боубхате. Но прежде всего я должен был разыскать исчезнувшего Гохора. Сколько дней я провел здесь, исполняя поручения, в которых я не видел никакого смысла, а теперь, когда действительно есть причина остаться, некому наложить запрет на мой отъезд. В эту минуту появилась Падма. Подойдя ко мне, она сказала:
— Гошай, тебя зовет диди.
Я вернулся в монастырь. Во дворе меня ждала Комоллота.
— Пока ты доберешься до Калькутты, будет уже ночь. Ступай к себе, я принесла тебе поесть.
Как обычно, еда была отлично приготовлена. Здесь не принято навязывать угощение, каждый ест, если голоден. Остатки еды не выбрасывают.
— Ты вернешься? — спросила Комоллота, когда я собрался уходить.
— А ты здесь останешься?
— Скажи, на сколько дней я должна остаться?
— А ты скажи, когда мне приехать.
— Нет, этого я сказать не могу. Комоллота улыбнулась.
— И на другой вопрос не отвечу. Думай, гошай, что хочешь, в один прекрасный день ты и сам найдешь ответ.
У меня так и просилось на язык: «Сегодня уже поздно, Комоллота, я поеду завтра». И все же я не произнес этих слов.
Подошла Падма и попрощалась со мной, поднеся сложенные вместе ладони ко лбу, как это делала Комоллота.
— Как ты прощаешься, несносная девчонка?! — рассердилась Комоллота.—-Возьми прах от ног, сделай пронам.
Ее резкие слова заставили меня вздрогнуть. Я взглянул на нее, но она отвернулась. Не сказав больше ни слова, я вышел из монастыря.
ГЛАВА IX
Итак, в этот поздний час я покинул монастырь и отправился в Калькутту, а дальше мне предстояла еще более горестная ссылка в Бирму.
Возможно, у меня уже не будет времени вернуться сюда, да и зачем? Наверное, это мой последний приезд. По моим подсчетам, я провел в монастыре десять дней. Что такое десять дней в сравнении с целой жизнью! И все же я возвращался другим человеком.
Я часто слышал, как люди с огорчениехМ говорят о ком-нибудь: «Кто бы мог подумать, что он станет таким!» Они полагают, что жизнь каждого человека должна быть со всей точностью расписана в календаре их предположений, подобно солнечным и лунным затмениям! Малейшее отклонение они считают не только неожиданным, но и противоестественным. Словно в мире нет ничего вне их ограниченных представлений. Им неведомо не только то, что люди на земле не похожи друг на друга, но и то, что в одном человеке уживаются разные люди. И что один миг может стоить целой жизни.
Сойдя с дороги, я побрел на станцию лесом. Тропинки уводили меня то вправо, то влево, совсем как в детстве, когда я ходил в школу. Расписания поездов я не знал, и ничто меня не подгоняло. Я решил, что, придя на станцию, сяду в первый же попутный поезд. Все эти тропинки вдруг показались мне знакомыми, словно я не раз ходил по ним. Только раньше они были шире, а теперь как будто съежились. А это, кажется, сад самоубийцы? Так оно и есть! Я шел вдоль южного края нашей деревни. Говорили, будто какой-то бедняга покончил с собой, повесившись на верхнем суку вон того тамаринда. Не знаю, правда ли это, но у нас, как и почти во всех деревнях, существовало свое предание.
Дерево росло у обочины. Когда в детстве нам случалось проходить мимо, у нас по спине пробегали мурашки, и мы, зажмурившись, старались поскорее миновать страшное место. Тогда ствол этого грешного тамаринда возвышался над нами, как гора, вершина его, казалось, упиралась в небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77