Как ни претила мне сама мысль об этом, другого способа уехать отсюда не было.
О точном времени прибытия парохода никто не знал, так что оставалось только ждать. Вдруг я заметил, что полуторатысячная толпа, словно покорно следуя чьему-то приказу, вытянулась в длинную очередь. Я обратился к стоявшему рядом со мной хиндустанцу:
— Вы не знаете, почему они все встали один за другим?
— Будет осмотр,— коротко ответил тот.
— Какой осмотр? — не понял я.
—- Чумной осмотр,— сердито буркнул он, сдерживая натиск напиравших сзади людей.
Хотя слова хиндустанца ничего мне не разъяснили, я понимал, что обязательное для всех обязательно и для меня. Оглядевшись, в надежде найти возможность втиснуться в эту толпу, я заметил группу мусульман из Кхидирпура, нерешительно стоявших в отдалении. Повсюду— и у себя на родине, и за морем — я замечал стеснительность бенгальцев, никогда не умеющих постоять за себя. Вот и теперь они смущенно жались в стороне, понимая всю постыдность происходящего. Оказалось, они жили в Рангуне, занимались там портняжным ремеслом и нередко совершали поездки на родину. Я узнал, что в Бирме не утихла чума, поэтому пассажирам, направлявшимся туда, разрешается подняться на корабль только после врачебного осмотра; каждого проверяют, не болен ли он чумой. Поистине, доктора за время правления англичан приобрели колоссальную власть,— говорят, даже скот на бойне теперь нельзя забить без их санкции. Но разве кто-нибудь из присутствующих здесь думал о том, что их положение напоминает положение скота! Наконец появился врач-англичанин в сопровождении санитаров. Из-за толпы всю процедуру осмотра разглядеть было нельзя. Однако и того, что я увидел, было достаточно. Казалось, никто, кроме бенгальцев, не стыдился оголить верхнюю часть туловища, но, когда я заметил, как вздрагивали при осмотре храбрецы, стоявшие во главе очереди, меня охватил ужас. Врач так нагло и бесцеремонно ощупывал у всех определенные части тела, проверяя, не опухли ли они, что, думается, даже каменные изваяния и те возмутились бы. Только индийцы, с их врожденной деликатностью, могли сносить подобное надругательство над человеком, любой другой на их месте вывернул бы врачу руку. Но что мог я поделать, если этот порядок был обязательным? Ничего. Наступила моя очередь, я закрыл глаза и с отчаянием вверил себя врачу. К счастью, все обошлось благополучно. Теперь мне предстояло подняться на корабль. Несведущему человеку трудно представить себе, как совершается посадка палубных пассажиров, легче вообразить эту картину тем, кто наблюдал работу зубчатых колес на фабриках и заводах, которые вращаются благодаря двум силам—притяжения и толчка. Так же двигалась и эта громадная армия, состоявшая из афганцев, панджабцев, марварцев, мадрасцев, маратхов, бенгальцев, китайцев, хиндустанцев и орисс-цев,— задние напирали на передних, а передние увлекали за собой задних. Давка стояла неимоверная, она продолжалась и на палубе, откуда узкая лестница вела куда-то вниз, в черную дыру. Это был вход в трюм. Толпа безостановочно вливалась в него, как дождевая вода в открытый сток. Меня подхватило и понесло вниз вместе со всеми. На некоторое время я перестал понимать происходящее, а когда пришел в себя, то увидел, что нахожусь в одном из углов трюма. Мои спутники уже ухитрились устроиться возле своих узлов и ящиков и как ни в чем не бывало знакомились друг с другом. Тут наконец появился и мой пропавший кули.
— Я оставил ваши вещи наверху,— сообщил он мне.— Может, снести их вниз?
— Не надо, лучше помоги мне выбраться отсюда,— сказал я ему.
Опасность промокнуть на палубе под дождем страшила меня меньше, чем перспектива остаться в этом трюме, где невозможно было сделать шага, не задев какого-нибудь пассажира или его постель. Довольный представившейся возможностью заработать на мне больше, чем он предполагал, кули с большим трудом, то и дело цепляя чьи-то ящики, задевая чужие одеяла и циновки, беспрерывно уговаривая пассажиров не сердиться и убеждая их пропустить нас, вывел меня наверх, указал на мои вещи и, получив причитающиеся деньги, исчез. Но и здесь я увидел то же, что внизу,—негде было даже расстелить циновки. Однако делать было нечего, я уселся на свой сундучок и принялся разглядывать величественные берега матсри-Ганги, мимо которых шел пароход. Мне захотелось пить, что было совершенно естественно для человека, пережившего подобные два часа, но, к несчастью, я не захватил с собой ни стакана, ни другой посуды, чтобы утолить жажду. Я решил поискать бенгальцев, которые помогли бы мне в этой ситуации, и отправился бродить по кораблю. Когда я оказался возле люка, ведущего в трюм, до меня донесся глухой шум, напоминавший гудение пламени в горящем хлеву. Но каким грандиозным должен был быть этот хлев, чтобы шум от охватившего его пламени мог сравниться с подобным гулом! Только какой-нибудь раджа времен «Махабхараты» мог обладать им. Я осторожно спустился вниз на две ступеньки, заглянул в трюм и тут только понял, чем объяснялись эти поразившие меня звуки,— пассажиры пели свои национальные гимны. Здесь, в этой закрытой железной коробке, в сопровождении различных музыкальных инструментов звучали торжественные песнопения всех местностей Индии, начиная от Белуджистана и мыса Коморин и кончая Брахмапутрой и китайской границей. Редко кому из смертных приходилось слышать такой мощный и, должен признаться, слаженный хор. Просто поразительно, как все эти певцы умудрились спеться!
Не знаю, насколько трюм корабля подходил для поклонения покровительнице искусств матери-Сарасвати, однако исполнителей гимнов это соображение, по-видимому, не смущало. Я слышал, Шекспир будто бы сказал, что человек, равнодушный к пению, может стать убийцей. Великий английский поэт, вероятно, не подозревал о том, что существует пенке, способное толкнуть человека на убийство, послушай он его минуту-другую. Звуки буквально сотрясали трюм. Вдруг я заметил, что меня зовет какой-то человек, стоящий неподалеку от певцов. Он отчаянно махал рукой, стараясь привлечь мое внимание. С большим трудом я пробрался к нему, провожаемый злобными взглядами потревоженных пассажиров. Узнав во мне брахмана, незнакомец почтительно сложил ладони и наклонил голову, а затем представился, назвавшись мастером Нондо из Рангуна. Рядом с ним сидела и внимательно рассматривала меня полная, уже немолодая женщина. Меня поразили ее огромные круглые глаза и густые брови. Я никогда не видел таких. Мастер Нондо повернулся к ней, намереваясь познакомить нас.
— А это, господин, моя полови... Закончить фразу ему не удалось.
— Половина?! — вскричала возмущенная женщина.— Ты, нечестивец, осмеливаешься заявлять, будто я твоя половина? Осторожней, мастер, не лги! Я не дам порочить себя перед каждым встречным!
Я оторопело посмотрел на них.
Мастер Нондо смешался.
— Э! Чего ты разошлась, Тогора? —попытался он урезонить женщину.— Кого же мне еще называть своей половиной, как не жену? Двадцать лет, как...
Но Тогора не унималась.
— Ну и пускай двадцать лет! — закричала она.— Что из этого! Да как ты смеешь говорить, будто я, женщина из касты боштоми, стала половиной какого-то койботи! Позволила ли я тебе хоть раз за все эти двадцать лет войти в мою кухню? Нет, никогда! Тогора жила и умрет женщиной боштоми! Она никогда не опозорит своей касты, так и знай!
Она вызывающе посмотрела на меня, вращая круглыми, как шар, глазами.
— Нет, вы только послушайте ее, господин,— забормотал обескураженный мастер Нондо.— Все еще носится со своей кастой! А я терплю, другой бы на моем месте давно...
Но, взглянув на свою «половину» с двадцатилетним стажем, он осекся и замолчал.
Ничего не ответив ему, я попросил у них стакан и ушел, но на палубе не мог удержаться от смеха. Однако я тут же упрекнул себя за легкомыслие. «Это ведь простая, необразованная женщина,— сказал я себе,— а разве мало у нас повсюду — и в деревнях, и в городах — грамотных, даже образованных мужчин, свято верящих в кастовые бредни, убежденных, что они искупают все свои прегрешения тем, что избегают прикосновения к людям низших каст и неукоснительно следуют установлениям относительно приготовления и приема пищи. Но, к сожалению, у нас не принято смеяться над мужчинами, смеются только над женщинами».
Вечером на небе стали собираться тучи. Около часу ночи подул сильный ветер, на море началось волнение, и наш пароход стало покачивать. Но к утру все успокоилось. Качка меня не страшила, еще в детстве, плавая на лодке, я привык к ней и теперь не испытывал никаких признаков морской болезни, чего нельзя было сказать о других пассажирах. Когда утром я отправился в трюм узнать, как провели ночь мастер Нондо и его «половина», я застал вчерашних певцов в весьма плачевном состоянии— большинство из них все еще лежали ничком на полу. Я понял, что ночная качка им дорого стоила: до сих пор они не могли приступить к своей спевке. Мастер Нондо и его «половина» с двадцатилетним стажем сидели с мрачными лицами—было ясно, что между ними снова назревала ссора. Увидев меня, они встали и совершили мне пронам.
— Как провели ночь, господин мастер? — обратился я к Нондо.
— Хорошо.
— Ничего себе «хорошо»! — взорвалась его «половина^.— О, мать моя! Чего только мы здесь не натерпелись!
— А в чем дело?—поинтересовался я.
Мастер Нондо глянул на меня, демонстративно зевнул и, щелкнув пальцами, заметил:
— Да ничего особенного, господин. Просто господь нас вчера перемешал всех, как смесь из жареных бобов и чечевицы с рисом. Видели, продается на улицах Калькутты? Продавец стукнет снизу по листу жести и перемешает все зерна. Так и с нами случилось... Недавно только рассортировались и вернулись на свои места.— Он посмотрел в сторону Тогоры и добавил: — К счастью, у настоящих боштоми каста от этого не страдает, иначе бы моя Тогора...
— Снова! Опять ты за свое! — разъяренной медведицей вскинулась Тогора.
— Ну ладно, хватит,— остановил ее Нондо и с безразличным видом уставился в сторону. А та повернулась к своим соседям, двум кабулийцам, грязным, как само олицетворение нечистоты, сидевшим немного поодаль от них, и испепеляющим взглядом, не отрываясь, стала смотреть, как они с жадностью уплетали хлеб.
— Значит, сегодня мы так и не будем есть? — обратился Нондо к своей супруге.
— Вот наказанье! Да откуда мне взять еды? — огрызнулась та.
Не понимая, в чем дело, я заметил:
— Еще рано. Может быть, потом... Нондо повернулся ко мне:
— Мы, господин, захватили с собой из Калькутты целый горшок рошголлы. Только устроились здесь, я и говорю: «Послушай, Тогора, не мучь наши души, давай поедим немного». Так нет ведь! Заявила, что отвезет ее в Рангун.— Он повернулся к Тогоре:—Ну что, привезла?
Тогора не удостоила мужа ответом, только глянула на меня с видом оскорбленного достоинства и снова принялась жечь взглядом несчастных кабулийцев.
— Что же произошло с рошголлой?—осторожно спросил я.
Нондо искоса посмотрел на жену.
— Что с ней произошло? Взгляните на эти черепки и на постель, перепачканную сиропом. А если это вам еще ничего не объясняет, то спросите у тех двух недоносков. И он, как и Тогора, перевел взгляд на кабулийцев. Я опустил голову, стараясь скрыть улыбку.
— Ну ничего,— попытался я их успокоить,— что-нибудь поесть найдется.
— Да, кое-что у нас имеется,—ответил Нондо.— Покажи-ка, Тогора.
Та пнула ногой маленький узелок.
— Показывай сам,— буркнула она.
— Что ни говорите, бабу,— обратился ко мне Нондо,— но уж неблагодарными кабулийцев не назовешь. Взамен рошголлы они дали нам своего кабульского хлеба. Не бросай его, Тогора, подними. Он еще пригодится тебе для твоей кухни.
Я громко рассмеялся шутке Нондо, но, взглянув на Тогору, осекся. Она вся потемнела от ярости и крикнула так, что ее густой и хриплый голос заставил вздрогнуть всех, кто находился в трюме:
— Не трогай меня, мастер, и не издевайся над кастой, а то тебе плохо будет...
Нондо смутился, потому что на него со всех сторон смотрели любопытные. Хорошо зная характер своей супруги, он попытался унять ее гнев.
— Ну ладно, Тогора, не сердись. Я ведь только так, пошутил,— сгорая от стыда, торопливо забормотал он.
Но Тогора не обратила внимания на его слова. Она была вне себя от ярости: зрачки ее расширились, густые брови сошлись к переносице и снова взлетели вверх.
— Ты пошутил! Пошутил над моей кастой! — пронзительно закричала она.— Это мне-то пригодится мусульманский хлеб! Чтоб твою коиботскую морду огнем опалило! Поднимай его сам, если хочешь, и отдай им за это рис с поминок твоего отца!
Нондо вскочил, как стрела, выпущенная из лука, и схватил Тогору за волосы.
— Нечестивая, ты оскорбляешь моего отца! Подоткнув сари вокруг пояса, тяжело дыша, Тогора
прохрипела:
— А ты, нечестивец, оскорбляешь мою касту!
И, широко раскрыв рот, она вдруг вцепилась зубами ему в руку. Мгновенно между супругами закипел отчаянный кулачный бой. Вокруг собрался народ, шум поднялся невообразимый. Хиндустанцы, забыв о морской болезни, начали громко подзадоривать дерущихся, панджабцы стыдили их, а ориссцы громко комментировали происходящее. Я совершенно растерялся, пораженный тем, что такой ничтожный повод мог привести к подобному скандалу. И это происходило между бенгальцами, на виду у
всех! От стыда я готов был провалиться сквозь землю.
— А бенгальцы—народ драчливый,—заметил мне стоявший рядом со мной джайпурец, с удовольствием наблюдавший потасовку.— Ни один не уступит другому.
Я опустил голову, не смея взглянуть на него, незаметно выбрался из толпы и отправился на палубу.
ГЛАВА IV
Больше мне в тот день не хотелось спускаться в трюм, поэтому я не знал, как закончились военные действия между Нондо и Тогорой и на каких условиях они заключили перемирие. Правда, как выяснилось позже, соблюдение заключенного мира не было обязательным: каждая из сторон при необходимости, не задумываясь, расторгала его и врывалась в расположение противника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77