— Какая еще ответственность! — возмутилась Раджлакшми.— Знал бы ты, сколько я с ним возилась, чтобы поставить его на ноги, так не предлагал бы теперь свои услуги.— Она выложила на тарелку все пирожки и подвинула ее к Анондо: — Ешь и не разговаривай.
— Да разве можно столько съесть?! — захохотал тот.
— Зачем же ты пошел в саньяси, если такой немощный? Оставался бы обыкновенным мирянином, как все...
Глаза Анондо затуманились.
— Не было бы в Бенгалии таких сестер, как вы, ма, клянусь, я тут же сбросил бы одежду саньяси и вернулся бы домой. Однако, сестра, у меня к вам большая просьба. Я слышал, вы уже третий день поститесь, так вот — совершите сегодня свои обряды пораньше, а поскольку никто еще не осквернил эти яства своим прикосновением,— он указал на снедь, стоявшую перед ним,— то...
— Что ты, Анондо! — воскликнула Раджлакшми, расширив глаза от ужаса.— Ведь еще не все брахманы побывали у меня!
— Вот, вот,—подхватил я,—вначале пусть все брахманы наедятся, а потом уж и до нее дойдет очередь.
— Значит, придется идти за ними,— серьезно заметил Анондо.— Дайте мне их имена и адреса, я пойду и притащу этих злодеев сюда силой. Накину им на шею полотенца и приволоку.
С этими словами он вместо того, чтобы встать, придвинул к себе тарелку и занялся ее содержимым.
— Вот, теперь ты доказал, что ты настоящий саньяси,— улыбнулась Раджлакшми,— преданный богам и дваждырожденный.
Было уже восемь часов, когда мы закончили утреннее чаепитие. Я вышел во двор. Никакого недомогания я не чувствовал, голова была свежей и ясной. Мысль о Раджлакшми тоже не беспокоила меня — ее сегодняшнее поведение не имело ничего общего со вчерашним меланхоличным настроением, которое, по-видимому*, объяснялось просто уязвленным самолюбием и душевными переживаниями. Теперь, при ясном свете дня, мне самому неловко и смешно было вспоминать свои ночные страхи, порожденные, надо полагать, разыгравшимся воображением.
Священная церемония близилась к концу, хотя некоторые брахманы, званые и незваные, все еще продолжали подходить. Они-то и растянули обряд еще на целый день.
Вечером мы снова собрались в общей комнате за чаем.
Улучив свободную минуту, к нам заглянула Раджлакшми.
— Добро пожаловать, сестра,—приветствовал ее Анондо.
Она улыбнулась:
— Я вижу, саньяси доволен, что начал свою вечернюю службу?
— Совершенно верно,—подтвердил Анондо.— Из всех радостей, дарованных нам в этом мире, наипервейшие суть богослужение и чревоугодие, причем шастры утверждают, что для аскетов вторая даже важнее первой.
— Да,— усмехнулась Раджлакшми,— для таких аскетов, как ты.
— Я лишь подтверждаю общее правило,— уточнил Анондо.— А вы, сестра, мирской человек, вот и не понимаете меня. Иначе не стали бы других угощать, а себя морить голодом.
— Это я-то морю себя голодом? — возмутилась Раджлакшми.— Да я расцветаю день ото дня.
— Ну, для этого, наверное, имеется другая причина,— заметил Анондо.— Но я тоже могу сравнивать—видел вас месяца два назад и теперь. Знаете, когда я сейчас смотрю на вас, то мне кажется—передо мной какое-то неземное создание.
Лицо Раджлакшми порозовело от смущения.
— Вот, Лакшми, к какому выводу пришел твой Анондо!— засмеялся я.
— Это не вывод,— запротестовал Анондо,— а скорее комплимент. Неужели, брат, вы отправились бы в Бирму, имей вы перед глазами такой образ? Послушайте, сестра, какой несправедливый бог наградил вас этим слепцом? Неужели он не мог придумать себе лучшего занятия?
Раджлакшми засмеялась.
— Бог здесь ни при чем, брат Анондо. Во всем виновата вот эта голова.— Она постучала себя пальцами по лбу.— Злейший враг не навредит человеку больше, чем она. Мы ведь с ним вместе учились в школе. Он был лучшим учеником и опекал меня, хотя помогал не столько занятиями, сколько розгами. Мы тогда проходили «Начало знаний», так он эти знания понимал по-своему. А я все старалась ублаготворить его, плела ему гирлянды из веток бойчи — откуда мне тогда было взять цветов, чтобы одарить своего господина?! Зачем только я обламывала колючки у этих веток, на него надо было одевать колючие гирлянды!
В ее укоризненном тоне слышались веселые нотки. Чувствовалось, что она едва сдерживает смех.
— Ух! — воскликнул Анондо.— Как мы гневаемся!
— А как же! — в тон ему ответила Раджлакшми.—
Если бы кто-нибудь другой решился это сделать, я бы обязательно помогла ему. К сожалению, до сих пор не представилось подходящего случая.
Она встала и быстрыми шагами направилась к двери.
— Ого, мы бежим с поля сражения! — поддразнил ее Анондо.
— Ты думаешь, у меня нет дел? Это вы со Шриканто можете сколько угодно тратить времени на чаепитие.
— Сестра,— сказал Анондо,— я ваш самый преданный слуга, но совесть не позволяет мне поддержать ваши нападки на брата. Пускай бы он еще что-нибудь возражал вам, а то ведь звука не произнес за все время. Как можно нападать на абсолютно немого человека? Это грех.
— Ах, я нападаю?! Прекрасно. Раз так, то занимайтесь своим богоугодным делом, тем более что ваш чай, наверное, уже остыл. А я пойду похлопочу на кухне.
Она вышла.
— Брат все еще полон решимости ехать в Бирму? — поинтересовался Боджранондо, когда мы остались одни.— Однако сестра говорит, она не поедет с вами...
— Я знаю,— ответил я.
— И что же?
— Придется ехать одному.
— Это нехорошо с вашей стороны,— заметил Анондо.— Вам с сестрой нет необходимости добывать средства к жизни, зачем же вам гнуть спину на кого-то?
— Ну, хотя бы для того, чтобы не разучиться делать это.
— Ваш ответ свидетельствует о том, что вы сердитесь.
— Вы не допускаете, чтобы у меня имелась достаточно веская причина?
— Почему? Может быть, и имеется, но со стороны ее трудно понять.
Мне захотелось ответить ему, что другим вообще незачем вмешиваться в такие дела, но я решил не обострять разговор.
В это время к нам снова подошла Раджлакшми, закончившая свои хозяйственные дела, и, как полагается благовоспитанной женщине, смирно уселась рядом с Анондо.
— Сестра,— сказал он ей, явно адресуясь ко мне,— он уверяет меня, что ему необходимо ехать на чужбину, чтобы сохранить привычку к ярму. А я предлагаю ему делать то же, но только здесь, вместе со мной. Работы тут хватит нам обоим.
— Но ведь он не знает медицины,— сказала Раджлакшми.
— Разве я занимаюсь только лечением? — возразил тот.— Я создаю школы, пытаюсь просвещать людей, с тем чтобы они осознали свое бедственное положение...
— И они его осознают? — поинтересовалась Раджлакшми.
— Не сразу. Но если цель у человека благая и он действительно стремится добиться ее, то его усилия не проходят даром.
Раджлакшми взглянула на меня и с сомнением покачала головой, по-видимому не веря в то, что я соглашусь на такое предложение, а возможно, и опасаясь этого.
— Отчего вы качаете головой? — спросил Анондо. Она слабо улыбнулась и проговорила задумчиво:
— Анондо, я тоже знаю, как ужасно живется у нас людям. Но какая им польза от твоих усилий? Ты ведь один. А что касается Шриканто, то от него никакого проку не будет: тебе придется ухаживать за ним вместо меня и вы оба ничего не сможете сделать.
Она засмеялась.
Глядя на нее, засмеялся и Анондо.
— Ну, видно, тут,уж ничего не поделаешь,— заметил он.— Что ж, сестра, пусть он навсегда останется вашей заботой. Только неверно, что усилия одного человека ничего не значат. Вы не учитываете духовные возможности личности. Человек способен многое совершить благодаря силе своего духа. Эта сила как божественный шаг — вроде и небольшой, а способен покрыть собою весь мир.
Я заметил, что при упоминании о божественном шаге взгляд Раджлакшми смягчился, хотя она ничего не сказала.
— А впрочем, возможно, вы и правы,— продолжал он рассуждать вслух,—я ничего особенного сделать не смогу. Но все равно, сестра, я буду трудиться хотя бы для того, чтобы разделить страдания этих несчастных.
— Это я знаю, Анондо,— тепло ответила Раджлакшми.— Я поняла это сразу, как только увидела тебя.
Но Анондо, по-видимому, не обратил внимания на ее слова и продолжал развивать свою мысль:
— Я, как и вы, жил в достатке. Состояния отца с избытком хватило бы на всю мою жизнь. Но богатство мне претит. Мы живем в несчастной стране, и я не хочу благоденствовать, когда рядом страдают. Поэтому я буду рад, если сумею хотя бы побороть в себе жажду благополучия.
— Повар говорит, кушанье готово,— объявил вошедший Ротон.
Раджлакшми велела ему накрывать ужин и, повернувшись к нам, сказала:
— Сегодня вы поедите немного раньше обычного. Я устала и хочу отдохнуть.
Она, видимо, действительно утомилась, но я впервые слышал, чтобы она жаловалась на усталость. Мы оба послушно поднялись.
Итак, утро мы встретили шутками, в прекрасном настроении, светел и радостен был день, но вечер выдался тоскливым и унылым. Мы молча отправились на кухню.
На следующее утро Боджранондо с утра начал собираться в дорогу. Обычно Раджлакшми не любила отпускать своих гостей сразу и всегда откладывала их отъезд со дня на день. Однако задерживать Анондо не стала. Только, прощаясь с ним, спросила:
— Когда же ты снова навестишь нас?
Я стоял рядом с ним и заметил, как погас вдруг блеск его глаз. Но он тут же поборол минутную слабость и, улыбнувшись, ответил:
— Как-нибудь обязательно приеду. Буду жив-здоров, не раз еще потревожу вас своим появлением.
— Правда?
— Конечно.
— Но мы скоро уезжаем. Ты приедешь к нам туда, где мы станем жить?
— Приеду, если пригласите.
— Приезжай,— сказала Раджлакшми.— Дай мне свой адрес, я напишу тебе.
Анондо вынул из кармана бумагу и карандаш, написал адрес и передал ей. Потом, несмотря на то что был саньяси, поклонился, поднеся ко лбу сложенные вместе ладони, благословил Ротона, подошедшего принять прах от его ног, и медленно пошел со двора.
ГЛАВА XV
Саньяси Боджранондо покинул нас, забрав с собой свой неизменный ящик с лекарствами и холщовую сумку. Он унес, казалось, всю радость нашего бытия, оставив нам в удел тоску и уныние, которые, как плесень, все больше затягивали нашу жизнь. Так зарастает и покрывается тиной водоем, когда в нем прекращается живительное движение воды. Около недели мы существовали скорее по инерции. Раджлакшми целыми днями отсутствовала, я не знал, где она пропадала, и не интересовался этим. Встречались мы в сумерках, но и тогда не общались— она обычно бывала рассеянной, чем-то пыталась занять себя или беседовала о делах с господином Кушари. Й сидел в одиночестве, часто вспоминал Анондо и все думал, хорошо бы он вернулся. Как мы оба обрадовались бы ему! Вот ведь как бывает! Когда-то мы страстно желали уединения, хотели избавиться от всякого соприкосновения с внешним миром, мешавшим нам, а теперь, когда между нами назрел разрыв, мы жадно стремились к нему. Любой посторонний принес бы нам тогда облегчение. Однажды, когда мы вконец измучились, ко мне подошел Ротон, боязливо глянул по сторонам, хотя мог не опасаться хозяйки—она отсутствовала, и тихонько спросил меня:
— Вы слышали новость?
— Нет,— ответил я.
— Да укрепит мать Дурга госпожу в ее решении! Дня через два мы уезжаем.
— Куда? — равнодушно спросил я.
Ротон еще раз выглянул за дверь, проверяя, не идет ли кто, и сказал:
— Пока точно не знаю. Наверное, в Патну или Бенарес, а может... Но в других местах у ма нет домов...
Я промолчал. Видя мое безразличие к столь важному сообщению и, вероятно, решив, что я не поверил ему, он сказал, придав голосу как можно больше убедительности:
— Но это истинная правда. Мы действительно едем. Вот хорошо-то!
— Да,— согласился я. Ротон ликовал.
— Вы, бабу, уж потерпите еще немного,— сказал он мне.— Недели полторы, не больше. Ма уже передала управляющему все дела. Осталось только уложиться, а там с помощью Дурги можно и трогаться. Мы ведь городские жители, здесь нам не место.
И, переполненный радостными чувствами, он ушел, прежде чем я ответил ему что-нибудь.
Ротон был в курсе всех дел Раджлакшми, а потому считал меня всего лишь одним из ее приближенных, мнением которых она никогда не интересовалась и отношение которых ко всему определялось ее собственной волей и настроением.
Старый слуга, наверное, и сам не сознавал подтекста своих слов, но мне он был вполне ясен и подействовал на меня угнетающе, хотя в душе я не мог не согласиться с ним. Да, Раджлакшми обладала поразительной внутренней силой, но служила эта сила только ее собственным устремлениям.
Однажды ей потребовался я, поэтому-то она и обратила на меня свое внимание, а я не смог воспротивиться ее воле, вынужден был подчиниться ей. Я наивно полагал, что много значу для нее, что именно ради меня приносит она жертвы, но это оказалось не так. Я просто не видел главного, что руководило ею. И вот теперь выяснилось, что отнюдь не ради меня отказывалась она от состояния, обеспеченности, богатства. Дело в том, что эти блага мешали ей самой, связывали ее, словно путы. Раскрылись у меня глаза и на существо ее отношения ко мне. Я понял: для нее не столько значил я сам, сколько возможность обрести меня. Теперь же ее захватили другие интересы — ее душа отвергала все земное, стремилась освободиться от всего лишнего и ненужного, а значит, и я должен был уйти с ее дороги. Отойти в сторону и ни на что не претендовать. Ну что ж, решил я, как это ни печально, но придется подчиниться. Я никогда не противился ей.
На следующее утро я убедился в достоверности сведений, собранных расторопным Ротоном. Вопрос о Гонгамати оказался уже решенным — об этом мне сообщила сама Раджлакшми. Совершив обычный утренний обряд, она не ушла из дому, как это делала в последнее время, а не спеша подошла ко мне и села рядом.
— Как ты думаешь, Шриканто,— спросила она меня,— если послезавтра мы к этому времени уже позавтракаем и сразу выедем в Шатхию, мы успеем на поезд?..
— Успеем,— ответил я.
— Здешние дела я уже уладила,— сообщила она,— следить за всем по-прежнему будет господин Кушари.
— Что ж, хорошо.
Она помолчала, не зная, как подойти к главному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77