Вернувшись в свой шатер, я растянулся на ковре и, приказав принести мне чаю, закурил сигарету. Неожиданно вошел слуга и доложил, что меня желает видеть певица. Нечто подобного я и опасался.
— Зачем я ей нужен?
— Не знаю.
— Ты кто?
— Я ее слуга.
— Бенгалец?
— Да, господин, я из касты парикмахеров. Меня зовут Ротон.
— А певица — индуска?
Ротон улыбнулся моей наивности:
— Разве иначе я стал бы служить у нее, бабу? Проводив меня до шатра Пьяри и указав, где вход,
Ротон удалился. Я приподнял полог и вошел внутрь. Пьяри ждала меня одна. Вчера я не мог определить ее национальности, потому что на ней были надеты шальва-ры, а плечи и грудь прикрывала вуаль. Теперь же я сразу узнал в ней бенгалку. Она сидела на дорогом ковре в красивом шелковом сари. Ее влажные иссиня-черные волосы рассыпались по плечам. На подносе возле певицы лежало все необходимое для приготовления бетеля, а перед ней стоял уже заправленный кальян. Поднявшись при моем появлении, она с улыбкой указала мне на подушку рядом с собой:
— Садись. Курить при тебе я не стану. Ротон, убери кальян. Садись же, чего ты стоишь?
Ротон вошел и унес кальян.
— Я знаю, ты куришь,— заговорила певица,—но моего кальяна я тебе не дам. У других можешь брать, но не у меня. Если хочешь, возьми сигару... Ротон!..
— Не надо звать слугу,—остановил я ее.— Сигары у меня с собой.
— Тем лучше. Тогда усаживайся поудобнее. Нам о многом надо поговорить. Кто знает, когда снова доведется встретиться. Да, почему ты здесь? Ты ведь должен был отправиться на охоту?
— Мне расхотелось.
— Еще бы не расхотеть! Каким жестоким надо быть, чтобы получать удовольствие от бессмысленного убийства живых существ. Как твой отец, здоров?
— Он умер.
— Умер? А мать?
— Она умерла раньше его.
— О! Вот как...— Певица тяжело вздохнула, глядя мне в лицо.
Мне показалось, что глаза ее увлажнились, хотя, возможно, это была лишь игра моего воображения. Однако когда она заговорила, голос этой живой и насмешливой женщины стал мягче и словно теплее.
— Значит, теперь некому заботиться о тебе? Ты по-прежнему живешь у тетушки? Впрочем, где же тебе жить еще!.. Ты, я вижу, не женат. Учишься? Или бросил?
До сих пор я еще мирился с тем, что она так бесцеремонно интересуется моей особой, но теперь ее любопытство показалось мне чересчур назойливым.
— Кто ты, собственно, такая, чтобы так много знать обо мне? — раздраженно спросил я.— Что-то не помнится, чтобы мы раньше встречались. Да и зачем тебе эти подробности? Какая тебе от них польза?
Пьяри не рассердилась и, улыбнувшись, заметила:
— Разве все в этом мире сводится к одной пользе? А как же дружба, нежность, любовь? Неужели они ничего не значат? Ты спрашиваешь, кто я? Но стоит ли вспоминать, как звали меня в детстве, если ты не узнал меня? Теперь я для всех Пьяри. К тому же я ведь не из ваших мест.
— А откуда же?
— Не скажу.
— Как звали твоего отца?
Певица вдруг как-то вся встрепенулась.
— О нет! О нем говорить нельзя, он теперь на небесах. Разве могут мои уста произносить всуе его имя!
У меня лопнуло терпение.
— Хорошо, будь по-твоему. Но, вероятно, не будет греха, если ты скажешь, откуда знаешь меня?
Пьяри понимающе усмехнулась:
— Да, это сказать можно, но, боюсь, ты не поверишь мне — очень уж неправдоподобным тебе все покажется.
— Посмотрим!
— Видишь ли, в детстве я по твоей милости пролила столько слез — конечно, по глупости,— что, если бы бог Солнца не осушил их, из них давно бы уже образовался целый пруд... Ну как? Ты вспомнил?
Нет!.. Как я ни ломал себе голову, никто из друзей моего детства даже отдаленно не напоминал Пьяри. Я глянул на нее, и мне вдруг показалось, что она смеется надо мной. Тогда я не предполагал, что это насмешливое выражение лица ей придает особая форма рта. Я помолчал. Она тоже некоторое время сидела молча, а потом снова, преодолев смущение, рассмеялась:
— Оказывается, мой господин, ты не такой глупый, как я было подумала. Догадался, что это всего лишь моя манера говорить. А многие, гораздо умнее тебя, все принимают всерьез. Но если ты такой умный, то зачем тебе лебезить перед ними? Это занятие не для таких, как ты. Уезжай, немедленно уезжай отсюда!
Ее повелительный насмешливый тон возмутил меня до глубины души, но я ничем не выдал своего раздражения.
— А в чем, собственно, дело? — сдержанно проговорил я.— Любое занятие похвально. К тому же, как ты сама понимаешь, я им занимаюсь безвозмездно. Однако мне пора, а то как бы о нас с тобой не подумали чего-нибудь.
— Тем лучше для тебя, мой господин. Или ты станешь сожалеть об этом?
Я встал и молча направился к выходу. Она снова звонко рассмеялась:
— Смотри же, брат, не забывай о моих слезах, пролитых из-за тебя!.. А о слухах не беспокойся—они только поднимут тебя в глазах твоих высокородных друзей.
Я вышел. Ее откровенный смех и двусмысленные насмешки больно уязвили меня. Все мое лицо горело, как от укуса скорпиона.
Вернувшись к себе, я выпил чаю, взял сигару и постарался сосредоточиться на мыслях о Пьяри. Кем она могла быть? Я прекрасно помнил себя чуть ли не с пятилетнего возраста, но, сколько ни перебирал в памяти прошлое, вспоминая самые мельчайшие подробности, никакой Пьяри в нем не обнаружил. Между тем она, несомненно, хорошо знала меня и моих родных. Известно ей было и о моих материальных затруднениях, так что ни о какой корыстной заинтересованности во мне с ее стороны не могло быть и речи. Почему же она так упорно уговаривала меня уехать? Какое ей до меня дело? Уверяет, что не все в нашем мире сводится к расчету, что любовь тоже имеет значение. Я вспомнил, как она, совершенно посторонний мне человек, сказала об этом, и не мог не рассмеяться над ее сентенциями. Но больше всего меня задела ее последняя фраза, бесцеремонно брошенная мне в лицо.
Вечером вернулись охотники. По словам слуг, все их трофеи составляли восемь убитых голубей. Принц прислал за мной, но я отказался присоединиться к обществу, сославшись на недомогание, и остался дома. Лежа в постели, я до поздней ночи слушал доносившееся ко мне пение Пьяри и восторженные крики ее пьяных поклонников.
В следующие три-четыре дня ничего особенного не произошло, не считая того, что увлечение охотой резко пошло на убыль. Не знаю, возымели ли тут действие высказывания Пьяри, но теперь я ни в ком не замечал прежней жажды к убийству живых существ. Никто не стремился выйти за пределы лагеря, но отпустить меня тоже не хотели. Да у меня и не было особой причины для отъезда, разве только Пьяри, которая теперь вызывала во мне глухую неприязнь. Что-то угнетало меня в ее присутствии, и только вдали от нее я чувствовал себя спокойным. Если при ее появлении я почему-либо не мог встать и уйти, я старался отвернуться, заговорить с кем-нибудь, лишь бы не общаться с нею. Она же, наоборот, то и дело находила поводы остаться со мной наедине. Вначале она пыталась подтрунивать надо мной, но, увидев мою реакцию на ее выходки, притихла.
Наступила суббота. Дольше оставаться здесь я не мог. Принц согласился расстаться со мной только после дневной трапезы, поэтому концерт начался с самого утра. Когда певица, устав, на время прекратила петь, началось самое увлекательное —рассказы о духах и привидениях. Слушатели тесным кольцом окружили рассказчика.
Сначала я слушал все эти истории рассеянно, но постепенно тоже заинтересовался ими. Рассказьшал их деревенский житель, старый, всеми уважаемый хиндуста-нец. Рассказывал, надо отдать ему должное, мастерски. Он предлагал неверующим сегодня же ночью—в новолуние— пойти на деревенское кладбище и самим во всем убедиться. Старик уверял, что, кем бы ни был такой человек, к какой бы касте ни принадлежал и сколько бы сопровождающих с собой ни захватил, в полночь он не только своими глазами увидит души умерших, но сможет
услышать их разговор, а при желании даже принять в нем участие. Я вспомнил истории, слышанные мною в детстве, и улыбнулся. Старик заметил мою улыбку.
— Подойдите ко мне,— позвал он меня. Я подошел.
— Вы сомневатесь в моих словах?
— Да.
— Почему? — удивился он.— У вас есть для этого основания?
— Пожалуй, нет.
— Тогда почему же вы так самоуверенны? В этой деревне есть несколько достойных людей, собственными глазами видевших духов. Вы ведь потому все отрицаете, да еще смеетесь над теми, кто верит в привидения, что прочли пару страниц какой-нибудь английской книги. Все вы, бенгальцы, такие — безбожники, дикари.
Разговор принимал нежелательный оборот, и я решил прекратить его.
— Поверьте,— сказал я старику,— я вовсе не собираюсь спорить с вами на эту тему и отстаивать свои убеждения. И хотя я не безбожник и не дикарь, как вы изволили утверждать, но ни духов, ни привидений я не признаю и считаю, что те, кто заявляет, будто собственными глазами видели их, или наивные глупцы, или бессовестные обманщики.
Старик схватил меня за руку.
— А вы сегодня ночью сможете пойти на кладбище? Я засмеялся:
— Конечно, могу.
Я еще в детстве не раз проводил ночи на кладбище. Тогда он вдруг рассердился:
— Нет, вам совершенно незачем ходить туда.
И он принялся рассказывать всякие ужасы об этом кладбище. Речь шла не о каком-либо простом кладбище, это было Великое кладбище. Там лежали тысячи черепов, каждую ночь туда со своей свитой являлась Великая Бхойроби, духи катали черепа, как шары, устраивали дикие пляски. Сколько неверующих англичан, судей и чиновников магистрата умерли от разрыва сердца, заслышав их жуткий хохот! Старик так умело рассказывал все эти страсти, что, несмотря на то что стоял ясный день и мы находились в шатре принца, а не на кладбище, у многих от ужаса волосы шевелились на голове. Краем глаза я заметил, что Пьяри тихонько пересела поближе ко мне. Она не сводила глаз с рассказчика и буквально ловила каждое его слово.
Закончив рассказ, старик торжествующе повернулся и метнул на меня грозный взгляд:
— Ну как, бабу-сахиб, вы все еще хотите идти?
— А почему бы нет? — не смутился я.
— Ну, как знаете. Смотрите только, как бы не пришлось с душой расстаться.
Я засмеялся:
— Не бойтесь, бабу-джи, если я и расстанусь с душой, вы в этом виноваты не будете. Уверяю вас,Лс пустыми руками я в незнакомое место не отправлюсь, захвачу с собой хорошее ружье.
И, не желая накалять атмосферу, я поспешил уйти.
Едва я вышел, в шатре заговорили о зазнайстве бенгальцев. Все они, мол, на один манер: стоит им прочесть несколько английских книг, как они сразу становятся отступниками — не признают шастр, едят кур, заявляют, что птиц, видите ли, убивать нельзя, а сами в духов стрелять не стесняются. Хвастуны эти бенгальцы, только на словах и храбры, а стоит дойти до дела, как у них зуб на зуб не попадает от страха, и т. д. и т. п. Беседа присутствующих, таким образом, переключилась на те темы, которые обычно вызывают живой интерес монаршего окружения и вполне отвечают умственным способностям и духовным запросам придворных,— в таких случаях и они находят, что сказать.
Лишь один молодой человек из свиты принца вызывал у меня симпатию. Он был немногословен, мало пил вина. Особенно он понравился мне своей откровенностью, когда признался, что не умеет стрелять. Звали его Пурушоттом. Вечером он явился ко мне и заявил о своем решении отправиться на кладбище вместе со мной. Смеясь, он сказал, что никогда еще не видел ни духов, ни привидений и упустить подобную возможность никак не может.
— Вы верите в них? — спросил я его.
— Нисколько.
— Почему?
— Да потому, что они не существуют.— И он принялся приводить различные доказательства в подтверждение такого заключения.
Я, однако, не сразу согласился взять его с собой, ибо по опыту знал, как часто логические заключения терпят полное фиаско перед укоренившимися, всосанными с молоком матери предрассудками. Люди падают в обморок при малейшем намеке на появление потусторонней силы, хотя разумом, безусловно, отвергают ее существование.
Однако Пурушоттом оказался настойчивым. Подтянув дхоти, он решительно вскинул на плечо толстую бамбуковую палку.
— Нет, Шриканто-бабу,— непреклонным тоном заявил он мне,— вы как хотите, но я пойду. Берите с собой
ружье, если считаете нужным, а мне и этой палки хватит. И знайте: никаких духов или привидений я к себе не подпущу.
— Но останется ли эта палка в ваших руках в нужный момент?
— Обязательно останется, сами убедитесь. Нам надо отправляться часов в одиннадцать — до кладбища около двух миль.
Не скрою, его энтузиазм показался мне излишне горячим.
До начала нашего похода оставалось еще больше часа. Я вьппел из лагеря и начал прогуливаться, пытаясь предугадать, чем может окончиться наша затея. Страха перед привидениями у меня никогда не было. Мне вспомнилось детство и та ночь, когда Индро сказал мне: «Шриканто, повторяй про себя имя Рамы. Мертвый мальчик сидит позади меня». Это был единственный случай в моей жизни, когда я от ужаса потерял сознание. Больше со мной такого не повторялось. Но как я стану вести себя, если то, о чем говорили сегодня, окажется правдой? Даже Индро верил в привидения, хотя никогда не видел их. А я хоть и не верил, все-таки испытывал некоторый трепет перед непостижимым. Глядя в непроницаемо-черное, без малейших признаков луны небо, я вдруг вспомнил другую такую же ночь.
Это произошло лет пять тому назад. Была тоже суббота и тоже новолуние. Наша соседка Ниру, вдова с детства, умирала, промучившись шесть недель в родильной горячке. Возле ее смертного одра не было никого, кроме меня,— она жила одна в глинобитной хижине, стоявшей в большом саду. Сколько добрых дел совершила она в своей жизни, как помогала соседям—и в горе, и в беде, и во всяких семейных неурядицах! Во всей деревне не было более услужливого и бескорыстного существа. Многих деревенских девушек обучила она грамоте, рукоделию и разным хозяйственным премудростям. Все любили ее за ласковый, спокойный характер и честность. Но когда она в тридцать лет вдруг оступилась и всевышний жестоко покарал ее, пригнув к самой земле ее всегда высоко поднятую голову, все отвернулись от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77