Я обрел это не благодаря своим достоинствам и утратил не по своей вине. Но только сегодня я осознал потерю, и она заслонила для меня весь мир. Я ехал в Калькутту с намерением вернуться в Бирму. Впрочем, это было все равно, что, проигравшись, вновь прийти в игорный дом. Воспоминания об игорном доме смутны и нереальны, истинной кажется только дорога туда. Ах, если бы можно было идти по ней снова и снова!
— Ба! Да никак это Шриканто?
Я даже не заметил, как поезд подошел к станции. По платформе бежали мой дед, Ранга-диди и девушка лет семнадцати — восемнадцати, навьюченные тюками. Они остановились перед моим окном.
— Ну и народу,— проговорил дед.— Иголку не просунешь! Да нас всего трое! В твоем купе пусто,— может, пустишь к себе?
— Входите.— Я открыл дверь. Они вошли, с трудом переводя дыхание, и свалили вещи на пол.
— Наверное, места здесь дорогие, нам не попадет? — заволновался дед.
— Ничего, я договорюсь с проводником,— успокоил я его.
Когда, все уладив, я вернулся в купе, они уже чувствовали себя как дома. Поезд тронулся.
— Что с тобой стряслось, Шриканто? — оглядев меня, удивилась Ранга-диди.-—Ты просто в щепку превратился! Где ты пропадал столько времени? Хорош, нечего сказать! Неужели не мог написать хоть раз? Мы так беспокоились.
Все эти вопросы не требовали ответа, и поэтому мое молчание не показалось предосудительным.
Дед сообщил, что они с женой возвращаются из паломничества в Гайю, а девушка эта — внучка его старшей свояченицы, она упросила взять ее с собой. Отец дает за ней в приданое тысячу рупий, но подходящего жениха пока не нашли.
— Пунту, открой горшок с творожниками. Жена, где миска с простоквашей? Выложи простоквашу на листья шала; пара творожников да немного простокваши — что может быть лучше? Нет, нет, Пунту, сперва вымой руки. Вода в кувшине. Учись, как надо ухаживать за такими людьми, как наш Шриканто.
Пунту старательно все исполнила, и мне волей-неволей пришлось отведать угощение.
«Ну и везет же мне,— подумал я, принимаясь за еду.— Как бы не сочли меня тем самым женихом ценой в тысячу рупий, которого ищут для Пунту. Они еще в прошлый раз проведали, что в Бирме у меня неплохая служба».
Ранга-диди сделалась ко мне необыкновенно внимательной. Не прошло и часа, как Пунту перестала меня дичиться, точно я уже не был для нее чужим.
Девушка она, кажется, славная и из хорошей семьи. Миловидна, хотя и смугловата. Дед без конца перечислял ее достоинства. А Ранга-диди сообщила, что Пунту получила образование.
— Она так замечательно пишет письма,— сказала она,— что рядом с ними все ваши теперешние драмы и романы ничего не стоят. Как-то раз она написала для
соседки Нондорани письмо, так ее муж тут же взял
двухнедельный отпуск и примчался домой.
О Раджлакшми они даже не обмолвились. Никто уже не помнил о минувшем.
На следующий день поезд прибыл на нашу станцию. Было часов десять утра. Дед и Ранга-диди настояли на том, чтобы я вовремя поел и искупался, и мне пришлось
отправиться к ним домой.
Вниманию и заботам не было конца. Через несколько дней в деревне никто уже не сомневался, что я жених Лунту. Даже сама Пунту.
Дед хотел, чтобы свадьба состоялась в месяце бой-шакх, нужно было успеть оповестить всех родственников Пунту.
— Вот ведь как бывает,— заявила мне сияющая Ранга-диди.— Никогда не угадаешь, кто станет варить рис в твоем горшке.
Сначала я был безучастен, затем призадумался и, наконец, испугался. Мало-помалу я и сам стал сомневаться, уж не дал ли я и в самом деле своего согласия. Обстоятельства сложились таким образом, что сказать «нет» было бы неприлично. Мать Пунту была уже здесь, а в одно из воскресений внезапно появился и ее отец. Уехать мне не давали, в доме не прекращалось веселье л шутки, и с каждым днем становилось все ясней, что вше так-таки навяжут Пунту. Оставалось только назначить день свадьбы. Я все больше запутывался в сети—-душа у меня была не на месте, но порвать сеть и освободиться я не мог. И тут представился случай — дед спросил, есть ли у меня гороскоп, ведь без него в таком деле не обойтись.
Собравшись с духом, я поборол наконец свою нерешительность и сказал:
— Вы и вправду собираетесь женить меня на Пунту? Дед некоторое время оторопело смотрел на меня.
— И вправду? Вы только послушайте, что он говорит!
— Но ведь сам-то я ничего не решил.
— Не решил? Так решай. Хоть я и говорю, что Пунту двенадцать — тринадцать, на самом деле ей уже семнадцать, может, и все восемнадцать. Когда же мы выдадим ее замуж?
— Но я-то в этом не виноват!
— А кто тогда виноват? Уж не я ли?
После этого разговора ко мне явились мать девушки,
Ранга-диди и даже соседки. Слезам и упрекам не было конца. Мужчины в деревне говорили, что я негодяй и что меня следует проучить.
Но проучить негодяя гораздо легче, чем выдать девушку замуж. Меня принялись уговаривать. Пунту больше не показывалась. Бедняжка забилась, наверное, от стыда в какое-нибудь укромное местечко. Меня мучили угрызения совести. И зачем только девушки рождаются на свет? Этот же самый вопрос я услышал из уст матери Пунту.
— О несчастная,— причитала она,— прежде чем умереть, ты всех нас погубишь. Уж такая ты невезучая: на море взглянешь—и море высохнет. Где уж жареной рыбе в воде резвиться!
Перед отъездом в Калькутту я позвал к себе деда, дал ему свой временный адрес и сказал, что по поводу женитьбы должен посоветоваться с одним человеком. Как он скажет, так я и сделаю.
— Прошу тебя, братец,— сжимая мою руку, дрожащим голосом проговорил дед.— Не губи девушку. Объясни этому человеку все как следует, чтобы он не противился.
— Я уверен, он согласится, и даже с радостью. Дед благословил меня.
— Когда мне приехать? — спросил он.
— Дней через пять-шесть.
Мать Пунту и Ранга-диди проводили меня со слезами на глазах.
«Что уготовит мне судьба? — думал я.— Однако то, что я оставил им какую-то надежду, может быть, и ее так плохо». У меня не было ни малейшего сомнения, что Раджлакшми не станет возражать против этого брака.
ГЛАВА II
Поезд отошел, едва я ступил на платформу. Следующий будет часа через два. Я призадумался, как бы убить время. И тут со мной заговорил молодой мусульманин, который некоторое время поглядывал в мою сторону.
— Вы не Шриканто?
— Да, это я.
— Не узнаешь? — Он крепко сжал мою руку и, звучно хлопнув меня по спине, завопил во всю мочь: — Едем ко мне! Ты куда направлялся? В Калькутту? Ну ничего, успеется.
С Гохором мы учились в одной школе. Он был старше меня года на четыре и слыл -человеком со странностями. Теперь это, пожалуй, стало еще заметнее. Его натиску и прежде невозможно было противостоять, и я понял, что сегодня он меня не отпустит. Чрезвычайно этим раздосадованный, я даже не сумел сделать вида, что рад его пылкому гостеприимству. Но он был не из тех, кто легко отступается. Гохор сам подхватил мой чемодан, позвал носильщика и водрузил ему на голову мою постель. Чуть ли не силой он увел меня с платформы и, наняв извозчика, заявил:
— Садись.
Выхода не было — возражать бесполезно!
Как я уже говорил, Гохор был моим однокашником. Он жил в двух милях от нашей деревни, в доме на берегу той же реки. В детстве Гохор научил меня стрелять. У его отца было старинное ружье, заряжавшееся с дула. Мы часто бродили с этим ружьем по берегу реки и стреляли птиц в манговых рощах и в зарослях кустарника. Сколько раз я оставался у него ночевать! Мать Гохора угощала нас жареным рисом, патокой, молоком и бананами. У отца Гохора было много земли.
— Где ты пропадал все это время, Шриканто? — спросил меня Гохор.
Я в двух словах рассказал ему, где я жил и чем занимался, и спросил в свою очередь:
— А чем ты теперь занимаешься?
— Ничем.
— Твоя мать здорова?
— И отец и мать умерли — я живу один.
— Ты не женат?
— Жена тоже умерла.
Мне стало ясно, почему он с такой радостью готов затащить к себе первого встречного. Не находя слов, я спросил:
— А старое ружье еще цело?
— Помнишь,—улыбнулся Гохор.— Старое ружье цело, да я купил себе новое. Прекрасное ружье. Если захочешь поохотиться, я пойду с тобой, но я больше не стреляю птиц—мне их жалко.
— Подумать только. А ведь раньше ты и дня не мог прожить без охоты.
— Это верно. Но что было, то прошло.
Что еще можно сказать о Гохоре? Он был поэтом. В прежние времена сочинял стихи на ходу — в любую минуту и на любую тему. Ни тогда, ни теперь я не мог бы сказать, соблюдал ли он размер, рифму и прочие тонкости стихосложения, но его стихи о Манипурской войне, о героизме Тикендраджита нас очень волновали.
— Гохор,— сказал я.— Помнится, когда-то ты мечтал написать «Рамаяну», которая будет лучше, чем у Критти-баша. Ты не отказался от своей мечты?
Гохор сразу сделался серьезным.
— Отказался? Да разве это возможно? Я только и ;ккзу этой мечтой. И она не оставит меня до конца дней. Я уже столько написал! Хочешь, буду читать тебе всю ночь напролет—и все равно всего не прочитаю.
— Да что ты говоришь, Гохор!
— Думаешь, я тебя обманываю?
Глаза его загорелись огнем поэтического вдохновения. Я не сомневался — просто был удивлен — и тем не менее не на шутку испугался при мысли, что, как говорится, вместо дождевого червя выкопал змею и теперь Гохор заставит меня всю ночь слушать свои поэтические творения.
— Нет-нет, Гохор,— возразил я, чтобы умилостивить его.— Мы все признаем твой необыкновенный дар. Я хотел только убедиться, помнишь ли ты детство. Бот и прекрасно — твои стихи прославят Бенгалию.
— Прославят? Не мне об этом судить, брат. Ты сначала послушай, а потом поговорим.
Спасения ждать было неоткуда. Немного помолчав, я сказал как бы между прочим:
— Мне с самого утра что-то нездоровится. Если бы я мог вздремнуть...
Но Гохор пропустил мои слова мимо ушей.
-—Все, кто слышал то место в моей поэме, где Сита на летающей колеснице Куверы с плачем срывает свои украшения, не могли удержаться от слез, Шркканто,— сказал он.
Скорее всего и меня сегодня ожидала подобная участь.
— Но послушай...— хотел было возразить я.
— А ты помнишь нашего старого Нойончанда Чокро-борти? — продолжал Гохор.— Он меня просто замучил. То и дело приходит и просит: «Гохор, прочитай еще раз это место. Ну какой ты мусульманин! Уверяю тебя — в твоих жилах течет кровь настоящего брахмана».
Нойончанд — редкое имя, и я сразу вспомнил старика. Он жил в той же деревне, что и Гохор.
— Это тот самый старик Чоккотти, у которого была тяжба с твоим отцом?
— Тот самый,— ответил Гохор.— Да куда старику было тягаться! Все его имущество пустили с молотка за долги. Правда, я потом вернул ему пруд и усадьбу. Бедняга совсем нищим остался и все плакал не переставая. Ну разве это хорошо, Шриканто?
И впрямь нехорошо. Мне стала понятна любовь Чокро-борти к поэзии.
— Теперь, надо думать, он больше не плачет?
— Вообще-то он человек неплохой, а то, что влез в долги и затеял тяжбу, это удел многих. Возле его дома большой манговый сад, там каждое дерево посажено его руками. У старика внучата, да не на что их накормить, а мне и кормить некого.
— Это верно. Так верни ему и сад.
— Скорее всего, я так и сделаю, Шриканто. А то на глазах у ребятишек созревают манго, а они ходят вокруг да вздыхают. Обычно я продаю урожай со своих садов скупшикам, а с этого сада не стал продавать. «Чоккотти-мошай,— сказал я ему,— пусть твои внуки рвут манго в этом саду». Правильно я поступил?
— Несомненно,— ответил я, а про себя подумал: «Да здравствует Бойкунтхо! Не беда, если бедняк Нойончанд немного поживится от Гохоровых щедрот. А кроме того, Гохор — поэт. К чему поэту богатство, если оно не идет на благо ценителям его стихов?»
Вдруг Гохор распахнул дверцы коляски и, высунув голову наружу, спросил:
— Шриканто, ты чувствуешь южный ветер?
— Чувствую.
— Призывая весну, один поэт сказал: «Сегодня открыта южная дверь...»
Мы ехали по глинистой проселочной дороге. Была примерно середина месяца чойтро. Первый же порыв «южного» ветра—и мы с ног до головы были осыпаны пылью, она набилась даже в рот.
— Поэт не призывал весну,—раздраженно заметил я.— Он говорил, что в это время «открыта южная дверь» в царство Ямы. Прикрой дверцу, а то как бы нам самим не угодить туда.
Гохор засмеялся:
— Когда приедем, ты у вид июнь. На двух батавских лимонах уже распустились цветы, их аромат слышен издалека. Яблоня вся в цвету, а одну ее ветвь оплела лиана. Лиана, правда, еще не зацвела, но на ней уже появились бутоны. И в манговом саду деревья вот-вот расцветут. Завтра утром ты увидишь пчелиный хоровод! Стрекочут сороки, заливаются соловьи, кукуют кукушки. Ночи теперь лунные, кукушки не умолкают и по ночам. Откроешь окно на юг — и глаз не оторвешь, такая красота вокруг. Предупреждаю заранее, что я скоро тебя не отпущу. О еде беспокоиться нечего, стоит только Чоккот-ти узнать о твоем приезде — ш он встретит тебя, как своего гуру.
Искренность его приглашения пленила меня. Столько ведь лет прошло, но он остался прежним Гохором: все такой же ребенок, так же сердечно радуется другу.
Гохор происходил из рода мусульман-факиров. Я слышал, что еще дед его ходил с сумой, распевая баули и рампрашади. Рассказы о его ручной птице, пение которой всех поражало, ходили по всей округе. Однако отец Гохора изменил профессии предков. Занимаясь ростовщичеством и торговлей, он сумел оставить сыну порядочное состояние, но тот не унаследовал отцовской хватки. Своей любовью к поэзии и пению он пошел в деда, и, судя по всему, богатство, заработанное отцом в поте лица, ожидала плачевная участь.
Дом Гохора я не видел с детства и плохо его помнил. Теперь он, наверное, превратился в священную обитель, где поэт создает свои творения. Мне не терпелось взглянуть на него снова.
Дорога в деревню, где жил Гохор, была мне знакома, и я хорошо помнил, что проехать по ней нелегко. Но вскоре оказалось, что воспоминания детства не идут ни в какое сравнение с действительностью. Проложена эта дорога была давным-давно, еще во времена падишахов. Кирпич и камень созданы не для этих мест, здесь мысль о них никому даже в голову не приходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77