О бесконечная могущественная красота, побеждающая горе и страх, боль и страдания! Укрой меня своим мягким покрывалом — я спокойно стою у дверей твоего безмолвного храма и с великой радостью войду в него...
А раз так,— мелькнула у меня мысль,— то почему же я, как ничтожнейший трус, торчу снаружи кладбища, пренебрегая молчаливым призывом? Почему не вхожу внутрь?
Я быстро спустился вниз, прошел на середину кладбища и решительно уселся на камень. Не имею представления, сколько времени я там просидел. Очнулся я лишь тогда, когда темнота начала рассеиваться, край неба посветлел, а на востоке загорелась Венера. Послышались приглушенные голоса. Я догадался: кто-то шел по дороге, скрытой сейчас от меня деревьями шимул, в листве мелькали отсветы фонарей. Вот путники поднялись на
плотину, и я различил две крытые повозки, окруженные пешими людьми. Они двигались по направлению к станции.
Я сообразил, что мне лучше отойти в сторону, ибо, как бы ни были смелы и сообразительны эти ночные путешественники, они непременно поднимут крик, приняв меня за привидение.
Я вернулся на прежнее место — на холм возле плотины. Вскоре поблизости показались повозки, запряженные буйволами, в сопровождении человек шести пеших людей. Мне показалось, что двое, идущие впереди, заметили меня и остановились. Они о чем-то тихо поговорили между собой, но потом тронулись дальше, и вскоре повозки скрылись за развесистым деревом, росшим возле самой плотины. Видя, что ночь на исходе, я решил возвратиться в лагерь. В это время кто-то громко позвал меня:
— Шриканто-бабу!
— Ротон? Это ты? — узнал я.
— Да, господин! Подойдите сюда, поближе. Я быстро поднялся на плотину.
— Вы уезжаете домой?
— Да, господин мой. Ма сидит в коляске. Занавески на окне повозки раздвинулись, и Пьяри
выглянула наружу.
— Я сразу догадалась, что это ты. Поднимись сюда, мне надо поговорить с тобой.
Я приблизился:
— В чем дело?
— Поднимись, говорю тебе.
— У меня нет времени на разговоры. Мне до рассвета надо успеть вернуться в лагерь.
Высунувшись из повозки, Пьяри схватила мою руку и, сжав ее, зашептала:
— Не будем препираться при слугах. Прошу тебя, поднимись.
Смущенный ее настойчивостью, я поднялся в повозку. Пьяри приказала трогаться.
— Зачем ты опять пришел сюда? — спросила она меня.
— Не знаю,— ответил я, и это было безусловной правдой.
Пьяри не отпускала моей руки.
— Не знаешь? Прекрасно! А почему ты пришел тайком?
— Никто не знает, что я здесь, это правда, но тайком я сюда не приходил.
— Ты лжешь.
— Нет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что уже сказал: я не приходил сюда украдкой. Да и вообще не собирался приходить.
— Уж не перенес ли тебя кто-нибудь по воздуху? — насмешливо спросила Пьяри.
— Этого я утверждать не стану, но повторяю: я сюда пришел не по своей воле. Я вообще не знаю, как здесь очутился.
Пьяри молчала.
— Не знаю, Раджлакшми,— сказал я ей,— поверишь ли ты тому, что со мной произошло. Все это действительно выглядит неправдоподобно.— И я рассказал ей о своих з л оключениях.
Пьяри выслушала, не проронив ни слова, только рука ее, не отпускавшая мою руку, несколько раз вздрогнула. Я глянул в окно—занавеска была откинута, и я увидел, что небо уже посветлело.
— Мне пора.
— Нет, нет! Ты останешься со мной,— как во сне, произнесла Пьяри.
— Ты понимаешь, что это будет значить?
— Да, да, все понимаю. Но кто они тебе, принц и его гости, чтобы ради их уважения рисковать жизнью?
Она выпустила мою руку и умоляюще коснулась моей ноги.
— Брат Канто,— проговорила она глухим голосом,— не возвращайся к ним. Ты там погибнешь. Я понимаю, ты не можешь ехать со мной, но обратно не ходи. Я куплю тебе билет — поезжай домой, куда хочешь, только не оставайся здесь.
— Но ведь в лагере мои вещи!
— Не важно. Они перешлют их тебе, а нет — невелика потеря.
— Да, это, конечно, не так уж важно. Но сплетни, которые не замедлят распустить обо мне?
Пьяри замолчала. Тем временем повозка круто повернула, и та часть неба, которая была позади нас, оказалась впереди. Меня поразило неуловимое сходство между утренним небом, по которому разливался чистый, ровный свет, и лицом этой падшей женщины. Казалось, могучее светило и ему посылало свои лучи, рассеивая мрак.
— Что же ты молчишь? Пьяри грустно улыбнулась.
— Знаешь, брат Канто, рука, привыкшая к фальшивым закладным, не поднимается на дарственную запись. Что ж, иди. Но обещай мне сегодня же уехать отсюда.
— Обещаю.
— Как бы тебя ни упрашивали, ты не останешься здесь на ночь?
01
— Хорошо.
Она сняла с руки кольцо, положила его мне на ступню и, накинув себе на шею край сари, склонилась передо мной в глубоком пронаме. А потом, взяв прах от моих ног и возложив его себе на голову, подняла кольцо и опустила его мне в карман.
— Иди. Тебе придется пройти не меньше трех миль. Я вылез из повозки. Уже совсем рассвело.
— Подожди,— остановила меня Пьяри.— У меня к тебе еще одна просьба. Обещай написать мне, как только вернешься домой.
Я пообещал и, простившись, быстро зашагал в обратном направлении. Я шел не оглядываясь, не зная, стоит ли еще повозка Пьяри или двинулась дальше, но долго еще чувствовал на себе ее прощальный взгляд и видел ее затуманенные слезами глаза.
Когда я добрался до лагеря, уже близилось к восьми. Возле дороги валялись остатки разобранного шатра Пьяри. Сердце мое сжалось в глухой тоске. Я отвернулся и быстро прошел мимо.
Пурушоттом очень удивился при виде меня.
— Как рано вы выходите на прогулку,— заметил он. Ничего не ответив, я вошел в палатку, бросился на
постель и закрыл глаза.
ГЛАВА XI
По приезде домой я написал Пьяри, сдержав, таким образом, данное ей слово. Вскоре пришел ответ. Меня несколько удивило то, что она не приглашала меня к себе в Патну. Правда, из нашей дальнейшей переписки я установил, что такая сдержанность была свойственна всем ее письмам,— она никогда не только не звала меня к себе, но даже не делала никаких намеков на этот счет. В конце письма, однако, имелась приписка с просьбой никогда не забывать о ней, особенно в случае какой-нибудь беды или несчастья.
Время шло. Память о Пьяри постепенно тускнела и стиралась в моем сердце. Но вместе с тем я начал замечать за собой странные вещи — я стал рассеянным, часто непонятная грусть охватывала меня, словно от утраты чего-то дорогого, нужного. Чаще всего это случалось со мной, когда я отправлялся спать.
Наступил праздник холи. Я вернулся домой очень поздно, усталый и, даже не смыв с лица и головы красной краски, без сил повалился на постель. Окно в сад было открыто, через него в комнату лился серебристый лунный свет. И вдруг я вскочил, вышел из дома, поспешил на станцию, купил билет и отправился в Патну. Почему я это сделал, я объяснить не могу.
Наутро наш состав прибыл на станцию Бар, неподалеку от Патны, и тут я ни с того ни с сего сошел с поезда. Порывшись в карманах, я вздохнул с облегчением— обнаружил две аны и десять пайс — и тут же отправился на поиски съестной лавки, где потратил половину своего состояния на пиршество, состоявшее из простокваши и рисовых хлопьев с сахаром. Мое разорение нисколько не расстроило меня. К чему волноваться из-за пустяков, когда в жизни столько приходится терять! Жалеть об утерянном—значит проявлять трусость.
Покончив с едой, я занялся осмотром деревни, расположенной возле станции. Около часу я бродил по ней и пришел к выводу: насколько вкусны здесь молоко и рисовые хлопья, настолько же отвратительна местная питьевая вода. Мой сытный обед успел тем временем полностью перевариться, и я начал ощущать голод. Мне казалось, будто я по крайней мере дней десять ничего не брал в рот. А потому я решил больше не задерживаться в этом непривлекательном месте и стал размышлять, как мне выбраться отсюда. В это время я заметил неподалеку дым, поднимавшийся из густого мангового сада.
Руководствуясь законами логики, я тут же предположил наличие там огня и не замедлил догадаться о его причине. Само собой разумеется, я поспешил в сад, ибо рассчитывал получить там то, что могло изгладить впечатление от скверной питьевой воды.
И я нашел именно то, что мне требовалось,— настоящую благодать! Спасительную пустынь! Я увидел костер, над которым в котелке кипела вода, рядом, полузакрыв глаза, сидел саньяси, возле него лежали принадлежности для курения гашиша. Несколько в стороне молоденький отшельник доил козу. Тут же стояли привязанные к дереву два верблюда, пара пони, лошадь и корова с теленком. Поблизости был раскинут небольшой шатер. Глянув туда, я увидел другого ученика, примерно моего возраста, который, держа ногами каменную чашу, растирал в ней пряности. Все мое существо тут же преисполнилось набожности, и я в мгновение ока буквально растянулся у ног святого отца. Взяв от них прах, я сложил ладони и с горячей молитвой обратился к богу. «О господь! — мысленно говорил я.— Милости твои безграничны. В какое благодатное место привел ты меня! К черту Пьяри! Пусть и в аду не найдется мне места, если я хоть на минуту покину врата, ведущие к спасению».
— Кто ты, сын мой? — спросил меня святой отец.
— Я несчастный, оставивший дом и ищущий святой благодати. Окажи мне милость и прими к себе в услужение,— почтительно попросил я.
Саньяси улыбнулся и покачал головой.
— Нет, чадо,— ответил он на хинди,— этот путь не для тебя. Он очень труден. Возвращайся-ка ты лучше домой.
— О, отец,— не отступал я,— даже в «Махабхарате» сказано: «Большой грешник Джагай-Мадхай сопутствовал великому святому и попал в рай». Неужто я не спасу свою душу, заботясь о тебе? Обязательно спасу.
Мои доводы, видимо, пришлись отшельнику по душе.
— Хорошо,— согласился он.— Оставайся. Все в воле Рамы!
Отрок, доивший корову, подошел к нам и подал саньяси дымящийся душистый чай. Когда священнодействие святого наставника над трапезой окончилось, мы, его ученики, воспользовались ее остатками.
Гашиш предназначался на вечер, а так как время было еще раннее, старец решил позволить себе другое удовольствие и приказал своему новому ученику, то есть мнеэ приготовить ему кальян. Он давал мне по ходу дела весьма компетентные советы, так что не прошло и получаса, как я справился со своим заданием и поднес ему прибор. Саньяси остался весьма доволен мною.
— О сын мой! — воскликнул он.— Ты обладаешь многими достоинствами и вполне годишься мне в ученики.
Окрыленный успехом, я вновь взял прах от его ног и возложил его себе на голову.
На следующий день я окончательно убедился в том, что по милости учителя мне ни в чем не придется испытывать нужды. Старший ученик принес мне оранжевую одежду, четки и медные браслеты. Облачившись как подобает, я взял пепла от костра, посыпал им себе голову, вымазал лицо и, подмигнув наставнику, спросил у него:
— О великий отец, не найдется ли у тебя зеркальца? Неплохо бы взглянуть на себя.
Я уже понял, что саньяси не лишен чувства юмора и моя просьба его позабавила. Однако внешне он сохранил полную невозмутимость и небрежно проронил:
— Найдется.
— Дай-ка мне его незаметно.
Он протянул мне небольшое в оловянной оправе зеркальце — одно их тех, какими обычно пользуются парикмахеры при бритье. Видно было, однако, что святой отец обращался с ним бережно и постоянно прибегал к его помощи. Взяв зеркало, я отошел за дерево и, взглянув на свою физиономию, так и покатился от смеха. Кто стал бы теперь утверждать, что я тот самый Шриканто, который не
так давно сидел в обществе принца и его придворных и наслаждался пением Пьяри?
Примерно через час я снова явился к великому учителю, чтобы удостоиться официального посвящения в ученики. Мой внешний вид вполне удовлетворил саньяси.
— Сын мой,— сказал он мне,— я надеюсь, ты останешься с нами по крайней мере месяца на два.
Такая перспектива меня вполне устраивала, поэтому я молча принял прах от его ног, почтительно сложил ладони и сел поодаль.
В тот день многочисленные наставления нашего учителя касались главным образом чистоты нашей духовной жизни. Он говорил о трудностях отшельничества, об отрешенности от всего земного и подвижничестве, о том, как хитрые лиходеи и богохульники стараются опорочить тех, кто посвятил себя служению богу, и, наконец, о том, что требуется для того, чтобы уметь сосредоточить свои мысли на божественной сущности, поведав, что чрезвычайный эффект в этом отношении приносит частое вдыхание через рот и выдыхание через нос дыма от некоторых трав. А в заключение он еще раз упомянул о моих поразительных отшельнических данных.
Итак, в этот день я познал много ценного из великого опыта очищения бессмертной души от земной скверны и стал третьим учеником саньяси.
Отрешенность от земных благ и суровое подвижничество приняло у нас несколько чрезмерные формы и в первую очередь отражалось на нашей еде — нам приходилось в огромных количествах поглощать такую аскетическую пищу, как хлеб и масло, творог и рис, сахар, чай, молоко и т. д. и т. п., а чтобы она лучше переваривалась, прибегать к помощи различных напитков. Мы не смели пренебрегать святой пищей, дабы мысли наши не сошли с праведного пути. Последствия богоугодной жизни не замедлили сказаться —на сухом дереве появились бутоны: у меня обозначился животик.
В число наших обязанностей входило собирать милостыню. Сбор пожертвований, хотя и не являлся главным занятием саньяси, имел для нас большое значение, ибо самым непосредственным образом был связан с обеспечением нас святой пищей. Сам великий учитель никогда не принимал участия в этом деле, им занимались только мы, его ученики, по очереди. И если по другим видам многообразной деятельности саньяси я быстро вырвался вперед своих братьев, то тут я постоянно отставал. Я никак не мог превратить эту обязанность в легкое и приятное времяпрепровождение, хотя всякий раз утешал себя тем, что нахожусь среди хиндустанцев,— займись я такой практикой в родной Бенгалии, мне пришлось бы намного хуже. Здешние хозяйки, например, не советовали нам, на манер своих бенгальских сестер, обращаться за подаянием к соседу, а мужчины не спрашивали, почему мы, взрослые, здоровые люди, не работаем, а просим милостыню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77