— Интересно, как это ты приготовишь? — продолжала она переговариваться через стенку.— Рису осталась одна пригоршня, я сварю его детям. Может быть, ты хочешь оставить их голодными и отдать его чужому? И не думай, это тебе не удастся!
«О, мать-земля, разверзнись и скрой меня от их глаз»,— подумал я, краснея и бледнея.
— Вы, пожалуйста, не беспокойтесь...— начал было я, но разгневанный Чокроборти не дал мне договорить. Между супругами началась перепалка. Она носила столь острый характер и велась на таком выразительном языке, что мне стало не по себе. Самое неприятное заключалось в том, что мне нечем было заплатить за их гостеприимство,— я не захватил с собой денег, когда уходил из дому, а мелочь, которая оказалась у меня в кармане, давно истратил. Единственной моей ценностью оставалась золотая пуговица на воротнике рубашки, я хотел предложить ее хозяевам, но куда там! В пылу ссоры они ничего не могли взять в толк. Растерянный, я поднялся, намереваясь уйти прочь, но Чокроборти схватил меня за руку.
— Гость — это сам Вишну!—заявил он мне.— Если вы уйдете, я повешусь.
Хозяйку ничуть не испугала его угроза.
— Вешайся, вешайся, мучитель! — закричала она.— Хоть отдохну от тебя. Я с детьми не пропаду. Станем жить милостыней.
Мне казалось, еще немного — и я потеряю всякое терпение.
— Господин Чокроборти,— сказал я ему,— вы так поступите когда-нибудь в другой раз, обдумав все заранее, а сегодня отпустите меня, пожалуйста, подобру-поздорову. А нет, так дайте веревку, чтобы хоть так избавиться от вашего гостеприимства.
— Договорилась! — завопил Чокроборти.— Видишь, до чего довела человека?
Через несколько минут дверь в комнату приоткрылась, в нее просунулась рука и со стуком поставила на пол медный кувшин.
— На! — сказала хозяйка.— Отнеси его в лавку господина Монтора. Возьми под залог рису, гороха, соли и масла. Да смотри, чтоб тебя не обманули.
Чокроборти просиял.
— Что ты, что ты! — поспешил он заверить жену.— Я же понимаю...
Он схватил трубку и сделал несколько затяжек.
— Потухла! А ну-ка, хозяйка, набей ее и зажги! Я покурю сначала, а потом пойду за продуктами.
Он снял с трубки чашку и передал ее жене.
Итак, мир между супругами был восстановлен. Жена набила чашку трубки табаком, и муж с удовольствием затянулся. Накурившись, он передал трубку мне, взял кувшин и ушел.
Вскоре появились рис с горохом, а через некоторое время меня пригласили на кухню. Я не чувствовал ни малейшего аппетита, но приглашение принял, понимая, что отказываться не только бесполезно, но даже опасно. Мне не раз приходилось оказываться непрошеным гостем, и я не собираюсь утверждать, будто везде меня принимали одинаково радушно, однако в подобном положении я очутился впервые. Тем не менее я, как выяснилось, испил еще не всю свою чашу. Войдя в кухню, я увидел зажженный очаг, а вместо готового ужина — разложенные на банановых листьях продукты. Тут же стоял и горшок с водой. Чокроборти встретил меня с воодушевлением:
— Ставьте горшок на огонь. Мы быстро все состряпаем. Так, сначала приготовим кхичри: в рис кладем картофель, добавляем горячего масла, соли... Очень вкусно!
Чокроборти смаковал каждое слово, однако для меня положение осложнялось. Опасаясь, как бы какое-нибудь мое замечание или действие не послужило причиной новой баталии, я послушно выполнил приказание и поставил горшок с рисом на огонь. Госпожа Чокроборти стояла неподалеку и следила за нами. Моя неопытность не укрылась от ее глаз, а так как даже самый злостный клеветник не смог бы обвинить ее в излишней робости или застенчивости, то она прямо заявила мне:
— Ты, сынок, ничего не смыслишь в готовке. Я поспешил согласиться с нею.
— Хозяин сказал мне, ты здесь чужой,— продолжала она,—и поэтому тебе не обязательно знать о нас правду. Но я не хочу обманывать тебя. Не позволю губить касту человека из-за горсти риса. Видишь ли, отец, мы согрешившие брахманы.
Я хотел успокоить ее и сказать, что меня это нисколько не пугает, ибо я сам совершил немало грехов, вероятно гораздо более тяжких, чем их преступления, но не решился сделать это, опасаясь нового скандала. Я мечтал об одном—как-нибудь провести в этом доме ночь и поскорее убраться отсюда. Следуя указаниям хозяина, я приготовил кхичри, скатал из него катышки, обмакнул их в масло и попытался проглотить. До сих пор удивляюсь, как это удалось мне сделать. Проглоченные комки я ощущал в желудке как твердые острые камни.
Усердие позволяет многое сделать, и все-таки всему имеется предел. Я изнемогал от усталости, а тут выяснилось, что вода кончилась, мне нечем было ополоснуть руки. Это тем более встревожило меня, что, как я предполагал, чистить и мыть посуду предстояло мне, хотя в тот момент я просто не в состоянии был что-либо делать: голова кружилась, а перед глазами стоял туман. Заплетающимся языком я попросил разрешения прилечь и немного отдохнуть, обещая все перемыть и перечистить позже. Я боялся в ответ снова услышать громы и молнии, но, к моему удивлению, голос хозяйки неожиданно смягчился. Она вышла из темноты и подошла ко мне.
— Зачем же тебе, отец мой, возиться с посудой? Я все вычищу сама. А ты поди отдохни. Общая комната у нас еще не готова, так ты иди ко мне и приляг на мою постель.
Не в силах отказаться от этого приглашения, я молча последовал за ней, лег на ее тощую постель и закрыл глаза.
Проснувшись утром, я почувствовал, что весь горю. У меня был такой жар, что я не мог даже поднять головы от подушки. «Только заболеть мне здесь не хватало»,— подумал я и с ужасом вспомнил о хозяйке — как-то она отнесется к такому поведению. Я не отличался излишней слезливостью, но тут глаза у меня защипало. Никогда еще небо не посылало мне таких испытаний. Я еще раз попытался собраться с силами и встать, но от слабости не мог даже сесть. Я снова закрыл глаза.
В этот раз мы беседовали с хозяйкой дома наедине. Наверное, по-настоящему женщина познается только в несчастье. Нет другого пробного камня, способного проверить ее душу; нет у мужчины и более сильного оружия, чтобы завоевать ее сердце.
Хозяйка подошла ко мне и села с краю постели.
— Проснулся, отец? — спросила она.
Я открыл глаза и посмотрел на нее. Она выглядела лет на сорок, может быть с небольшим,— обыкновенная пожилая женщина, темнокожая, с усталым, но отнюдь не суровым лицом. Печать глубокой бедности и постоянного недоедания лежала на ней.
— Вчера в темноте я не разглядела тебя, бабу, а сейчас смотрю и вижу — останься мой старший сын жив, он теперь был бы такой, как ты.
Я промолчал. Она дотронулась до моего лба и воскликнула:
— Да у тебя жар! И сильный!.. Я прикрыл глаза.
— Если мне помогут, я, наверное, доберусь до больницы... Она недалеко...
В ее голосе послышалась обида:
— Ты, наверное, рассердился на меня за то, что я вчера тут наговорила, вот и хочешь уйти в этот дом Ямы? Неужели ты думаешь, я отпущу тебя?
Она помолчала и добавила задумчиво:
— На больных законы касты не распространяются. Посуди сам, кто только не оказывается в больницах, разве всех их можно касаться? А приходится, и каста от этого не страдает... Я сварю тебе саго или овсянки. Ты поешь?
Я знаком показал, что ничего не имею против. И не только потому, что был болен. Я не возражал бы против ее предложения, будь я здоров и крепок.
Так я остался у них. Я пробыл в их доме недолго, всего дней пять, но воспоминания о них никогда не изгладятся из моей памяти. Лихорадило меня только первый день, потом жар спал, хотя встать сразу мне не разрешили, считая больным. Хозяйка заботливо ухаживала за мной, проводя около меня каждую свободную минуту, которую она Случала от своих бесконечных домашних хлопот. Ее очень удручало то, что она не могла обеспечить меня необходимым питанием, и она старалась возместить этот недостаток лаской и вниманием — гладила меня по лбу, голове, всячески развлекала меня... Но как они бедствовали! И как страдали от бессмысленной людской жестокости! Хозяйка рассказала мне, что прежде они жили неплохо, не сравнить с тем, как теперь, даже владели землей. Но соседи ввергли их в нищету — пользовались доверчивостью и легковерием ее недалекого мужа и обирали их. Они вечно льстили ему, превозносили до небес его доброту и отзывчивость и просили у него в долг. А он по своему простодушию не отказывал им, сам занимал, но другим деньги давал. Вначале обходился расписками, потом пришлось по секрету от жены заложить имущество. Результат был обычный для такого рода случаев.
Разумеется, многие теряют состояние по глупости, и, надо признаться, не всегда это бывает так уж плохо. Но как ужасно, когда человеку создают несчастья намеренно, сознательно обрекают его на страдания, да еще в слепой жестокости удесятеряют их!
В доброте и отзывчивости Чокроборти я убедился на собственном опыте.
В их доме имелись всего две жилые комнаты, одну занимали дети, а другую предоставили мне — совершенно незнакомому человеку. Такое радушие очень смутило меня. Я предложил им поместить меня в общей комнате, тем более что жар у меня спал и я чувствовал себя значительно лучше. Но хозяйка и слушать не хотела об этом. «Как это можно, отец мой? — заявила она.— Крыша там плохая, а на небе тучи, может пойти дождь. Тогда тебя всего промочит. Ты же больной человек!» Я видел у них во дворе, возле изгороди, солому и указал на нее.
— Почему вы до сих пор не починили крышу? Ведь приближаются дожди.
Оказалось, для таких отверженных брахманов, как они, это простое дело превратилось в сложнейшую задачу— никто из общины не хотел работать у них. Могли бы выручить кровельщики-мусульмане, жившие в конце деревни, но в этом году и те были заняты.
— Не знаю, придет ли конец нашим мучениям,— с горечью пожаловалась мне госпожа Чокроборти.— Что только не пришлось нам пережить здесь. В прошлом году умерла у нас от холеры восьмилетняя дочка. Никого из родственников в деревне тогда не было — братья уехали в Бенарес на праздник пуджи,— так что помочь совершить похоронный обряд никто не мог. Вот и пришлось нам одним идти на место сожжения. Хотели нарубить дров и принести соломы для кремации, да куда там! Не дали. Пришлось отцу выкопать яму и зарыть свою девочку...
Старая обида заговорила в ней с новой силой.
— Разве можем мы отвечать за грехи наших предков? — спросила она меня.— Кто-то из них принял приношение покойнику, а мы страдаем. Но ведь нужно же было кому-то принять его, иначе оно считалось бы напрасным, не зачлось бы. Так требует наша вера. В чем же здесь грех и почему мы должны страдать за него?
Что я мог ей сказать? Да и возможно ли вообще по прошествии столького времени определить, за какое преступление предков приходится расплачиваться потомкам?! Тут дело даже не в том, дурно или нет так поступать, а в том, что сами Чокроборти не имели никакого отношения к данному проступку и, следовательно, являлись совершенно невиновными. Наверное, нигде в мире люди так не преследуют друг друга и не отравляют сами себе жизнь, как в индусской общине. Нигде больше не встретить такого бессердечия и такой варварской жестокости по отношению к человеку, как у нас.
— У нас в деревне не много жителей,— продолжала моя хозяйка.— Большинство умерло от лихорадки и холеры. Остались одни брахманы, кайоста и раджпуты. Они так травят нас, что, пожалуй, лучше нам перебраться к мусульманам...
— Но ведь там вы совсем лишитесь касты,— с беспокойством заметил я.
Она ответила уклончиво:
— У меня есть родственник — младший брат свекра. Он уехал в город Думна и принял там христианство. И знаете, ничего плохого с ним не случилось.
Я промолчал. Мне тяжело было слышать, что жена брахмана готова отречься от веры отцов, но что я мог сказать ей в утешение? Раньше я считал, что у индусов преследуются и презираются только неприкасаемые, но теперь убедился в том, что всякий может подвергнуться такой участи, словно отравлять людям жизнь стало внутренней потребностью нашего общества. Позже я со многими беседовал на эту тему. Почти все единодушно осуждали такую практику, считали ее недостойной, но никто не видел выхода из создавшегося положения. Я понимаю, люди привыкли к несправедливости, смирились с ней и не чувствуют настоятельной необходимости ликвидировать ее. Но я не представляю, как может общество рассчитывать на жизнеспособность, если оно не в силах покончить со злом, недопустимость которого само же сознает.
Дня через четыре я почувствовал себя здоровым и собрался домой.
— Ма, я покидаю вас,— сказал я хозяйке дома. Она с грустью посмотрела на меня.
— Тебе, бабу, тяжело пришлось у нас. Да и я наговорила тебе много лишнего.
Я промолчал, не зная, что ей ответить; было как-то неловко повторять избитые фразы, вроде того что: «Нет-нет, мне доставило большое удовольствие познакомиться с вами, я вам очень благодарен» и т. д. и т. п. Мне вспомнился Боджранондо и его слова: «Удивительная страна наша Бенгалия. Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер». Как это верно!
Беспросветная нужда и постоянные безрассудства недалекого мужа довели эту женщину до отчаяния, граничившего с безумием, но стоило ей узнать о том, что я болен и действительно нахожусь в безвыходном положении, как она забыла о своих бедах и с материнской нежностью стала ухаживать за мной, всеми силами старалась облегчить мне пребывание в ее доме.
Чокроборти раздобыл мне повозку, чтобы добраться до дому. Его супруге очень хотелось накормить меня перед дорогой, но солнце уже поднялось высоко, поэтому она не рискнула задерживать меня. Прощаясь, она смахнула со щеки слезу и, поручив меня богам, попросила обязательно заглянуть к ним, если я когда-нибудь окажусь поблизости.
Я никогда потом не бывал в тех местах и больше не встречался с семейством Чокроборти. Уже много времени спустя я узнал, что Раджлакшми в благодарность за их заботу обо мне выплатила значительную часть их долгов.
ГЛАВА XIV
До Гонгамати я добрался уже к вечеру. Меня очень удивил вид нашей усадьбы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77