Тут нас повсюду, и в богатом доме, и в бедном, встречали приветливо и везде делали подношения.
Дни шли один за другим. Мы по-прежнему жили все в том же манговом саду. Днем меня почти ничто не тревожило, но по ночам донимали москиты—все тело горело от их укусов, так что я даже стал подумывать, а не оставить ли мне мысль о спасении души. Я чувствовал, что не выдержу, если только не сумею сделать свою кожу потолще. Приходилось признавать, что насколько мы, бенгальцы, превосходим хиндустанцев в других областях, настолько же наша кожа уступает их коже при подвижнической жизни.
Однажды, совершив утреннее омовение, я только собрался отправиться на поиски святой пищи, как услышал голос великого наставника:
— «Святой Бхородадж жил в Праяге и был ревностно предан Раме».
Слова эти следовало понимать так: снимайтесь с лагеря — отправляемся в Аллахабад. Пуститься в паломничество—дело не шуточное. Целый день у нас ушел на то, чтобы упаковать имущество святой братии, разыскать пони и верблюда, погрузить на них вещи, привязать корову и козу к повозке, приспособить на спину верблюда седло великого учителя.
Наконец мы тронулись в путь. Под вечер, одолев мили четыре, наш отряд расположился на отдых возле деревни Битоура, у подножья громадного баньянового дерева. Местность была очень красивая и чрезвычайно понравилась нашему наставнику. Увы! Я не знал тогда, что к обители Бхородаджа попаду еще очень не скоро.
На всю жизнь запомнил я Битоур. И вот почему. Был период полнолуния, поэтому святой отец сразу же разослал нас в разные концы деревни в надежде собрать здесь немалую дань. Будь я один, я бы быстро покончил с возложенной на меня задачей, но так как ее выполнение поручили троим, то особенного энтузиазма я не испытывал и предпочитал праздно разгуливать по деревне. Заглянув в один двор, я заметил девочку, в которой сразу угадал бенгалку. Сари ее было местного производства, но манера носить его выдавала ее национальность. До сих пор я еще не встречал в этих местах бенгальцев, ни мужчин, ни женщин, поэтому встреча с девочкой удивила меня. Пользуясь тем, что перед саньяси открыты все двери, я вошел во двор. Девочка подняла на меня глаза, и я был потрясен выражением недетского страдания и отчаяния, застывшим в них.
— Подай мне что-нибудь, мать,— обратился я к девочке по-бенгальски.
Услышав бенгальскую речь, та, казалось, онемела. Потом губы ее дрогнули и слезы хлынули из глаз.
Я тоже смутился, ибо, хотя рядом никого не было, за стеной слышался разговор каких-то женщин. Что они подумают, если выйдут и увидят подобную сцену! Я не знал, как мне поступить,—уходить или оставаться, но прежде, чем я нашелся, девочка забросала меня вопросами:
— Откуда ты? Не из Бордоманского ли округа? Когда пойдешь назад? Ты раньше бывал в деревне Раджпур?
— Ты сама из Раджпурского района?
— Да. Мы тивари. Моего отца зовут Гоури, а старшего брата — Рамлал. Ты знаешь их? Я уже три месяца живу здесь у свекра, а до сих пор ни одного письма не получила из дому. Ничего не знаю, как они там — отец, мать, брат, Гирибала, маленький... Видишь то инжирное дерево? Возле него дом свекра моей сестры. В прошлый понедельник она повесилась. А родные мужа говорят, что она умерла от холеры...
Я замер в горестном изумлении. Какая судьба забросила эту маленькую бенгалку в чужие места, к хиндустан-цам?
— Почему же повесилась твоя сестра? — осторожно спросил я девочку.
— Она все плакала, просилась домой. Ничего не ела и даже спать перестала. Так они в наказание привязали ее за волосы к вешалке и заставляли так стоять день и ночь. Тогда она и повесилась.
— А у тебя свекор и свекровь тоже хиндустанцы? Девочка всхлипнула.
— Да. Я совсем не понимаю, что они говорят, не могу есть их еду и тоже все время плачу... А отец ничего не пишет, не берет меня отсюда.
— Почему же твой отец отдал тебя так далеко, в эту семью?
— Мы ведь тивари, а в тех местах никто из этой касты не живет, и меня не за кого было выдать замуж.
— Они бьют тебя?
— Еще как. Вот посмотри.—Девочка показала мне синяки на руках, спине и щеках и снова горько заплакала.—Я тоже не выдержу. Повешусь, как сестра...
У меня самого слезы наворачивались на глаза. Не в состоянии продолжать этот мучительный разговор,
поспешил уйти, даже не заикаясь больше о подаянии. Девочка побежала за мной.
— Бабу, поезжай к моему отцу! — умоляла она меня.— Попроси его приехать за мной. Пусть он хоть ненадолго заберет меня. А то я...
Я кивнул ей в знак согласия и прибавил шагу, но разрывающий сердце плач девочки долго еще звучал в моих ушах.
Увидев на углу улицы бакалейную лавку, я направился прямо к ней. Хозяин почтительно приветствовал меня, но очень удивился, когда я вместо подаяния попросил у него листок бумаги и ручку с чернилами. Я тут же написал письмо отцу девочки, в котором сообщил ему о самоубийстве одной его дочери и о трагическом положении другой. «Если ты теперь же не приедешь и не примешь каких-нибудь мер,— писал я,— то последствия могут оказаться самыми печальными. Твоя лгладшая дочка собирается последовать примеру старшей. Имей в виду, что она не получает от тебя писем. Скорее всего, их ей не передают». Я направил письмо по адресу: деревня Раджпур Б орд оманского округа. Не знаю, дошло ли оно до адресата и предпринял ли отец какие-нибудь шаги, но сам этот ужасный случай так врезался в мою память, что и теперь, по прошествии стольких лет, я помню все до мельчайших деталей. С тех пор в душе моей ни на минуту не угасает ненависть к нашему «идеальному» индуистскому обществу с его такой «продуманной» и разработанной кастовой системой.
Мне могут возразить, что о безусловной пользе каст и кастового деления свидетельствует хотя бы тот факт, что они не помешали священному индуистскому обществу благополучно дожить до наших дней, и потому, дескать, безумие даже помыслить об ослаблении их цепей из-за смерти каких-то двух девочек, не выдержавших тягот своей жизни. Но тот, кто своими глазами видел горе и отчаяние этих детей, никогда не сможет уйти от вопроса: допустимо ли высший смысл жизни человека видеть лишь в самом факте его существования, каким бы жалким оно ни было? В самом деле, существует немало племен в Индии, в Америке, в Африке, на островах Тихого океана, которые живут в местах своего обитания чуть ли не со времени сотворения мира. Их законы подчас так жестоки, что кровь стынет в жилах при одном упоминании о них, но разве станет кто-нибудь утверждать, будто такие общественные установления являются наилучшими, так как эти племена древнее многих европейских народов, древнее даже индусов? Вряд ли у кого-нибудь возникнет такое странное предположение. Но дело в том, что обычно социальные вопросы встают перед человеком не сразу во всей своей совокупности, а раздельно, то один, то другой, и поэтому не принимают в его глазах проблемный характер. Возможно, один из таких вопросов беспокоил и отца девочек, когда он выдавал их замуж за иноплеменников, но бедняга не сумел разрешить его и вынужден был принести дочерей в жертву общественным предрассудкам.
Нет, я никак не могу гордиться той уродливой, жесткой социальной системой, при которой общество отказывает в приюте двум маленьким детям, будучи не в состоянии хоть как-то поступиться ради них своими косными законами морали. У одного известного писателя я читал, что принятием кастовой системы наше общество только указало на решение одного из важнейших социальных вопросов, но отнюдь не решило его. Что же, в таком случае, трудно осуждать тех, кто, отчаявшись найти выход из создавшегося тупика, безрассудно разрешает свои проблемы каждый по-своему.
Я вышел из лавки, отправил письмо, а когда вернулся в свою обитель, обнаружил, что мои собратья все еще отсутствуют и потому пшеничная мука, рис, творог и прочие продукты пока не появлялись в наших хранилищах.
Святого отца я застал в гневе. Он сам объяснил мне причину своего раздражения — в деревне не оказывают никакого почтения саньяси, не создают им хотя бы мало-мальски сносных условий для отшельнической жизни. А раз так, то ни к чему задерживаться здесь. Он решил на следующий же день покинуть негостеприимные места.
— Хорошо,—принял я к исполнению его распоряжение.
Я не мог скрыть от себя горячего желания увидеть Патну. Да и местные бихарские деревни нисколько не привлекали меня — они не имели ничего общего с бенгальскими, которых я столько насмотрелся во время своих странствий. Все тут было мне чуждо—люди, растения, климат, и поэтому неудивительно, что я всей душой стремился отсюда.
По вечерам здесь не слышалось пения гимнов, как у нас, не разносилась окрест мелодия барабанов; гонг, зовущий в храм, не звучал так глубоко и мягко, а женщины не умели как следует играть на морских раковинах. Как скучно и неинтересно жили тут люди! Наверное, не побывай я тут, я никогда не сумел бы оценить прелесть жизни в родных краях. Да, у нас плохая вода, климат способствует малярии, люди страдают болезнью селезенки, в семьях повсюду раздоры, деревни
разделены на враждующие группы, но все равно—как там хорошо, как легко человеку... Да, теперь я понимал это.
На следующий день наш лагерь снялся—вместе со святым отцом мы устремились к обители Бхородаджа. То ли наш наставник торопился поскорее прибыть к цели своего путешествия, то ли он читал мои мысли, но первые сорок миль вплоть до самой Патны мы нигде надолго не задерживались. Во все время этого пути меня снедало одно страстное желание, но я переборол его, ибо знал, что за мной и так числилось достаточно грехов, и поэтому ради спасения своей души решил еще некоторое время побыть в компании, осененной божественной благодатью.
Как-то в сумерки мы остановились в деревне Малая Багхийя, расположенной в шестнадцати милях от станции Ара. Здесь мне довелось познакомиться с одним благородным бенгальцем, о достойном поведении которого я и поведаю теперь читателю. Я скрою его настоящее имя и назову его просто Рам-бабу: Сделать это заставляет меня, во-первых, тот факт, что он до сих пор еще здравствует, и, во-вторых, то, что при нашей следующей встрече он сделал ЕИД, будто не знаком со мной, чему я, честно говоря, ничуть не удивился. К тому же я хорошо знаю его скромность и уверен, расскажи я во всеуслышание о его благих деяниях, совершенных к тому же тайком, он очень сконфузится. Итак, его имя Рам-бабу.
Мне неизвестно, почему он прибыл в эти места и каким образом сумел обзавестись землей. Доподлинно я знаю лишь то, что он проживал здесь в счастье и довольстве со своей второй женой и четырьмя детьми.
Утром мы узнали, что не только в Малой, но и в Большой Багхийе и в других окрестных деревнях началась эпидемия оспы. Поэтому прибытие сюда святых отшельников оказалось очень своевременным и полезным, в чем они убедились сразу, и весьма ощутимо. Естественно, наш наставник решил тут обосноваться.
Что ж, все складывалось к лучшему. Теперь несколько слов о существе, именуемом саньяси. За мою жизнь мне пришлось встречаться со многими из них, а несколько раз даже весьма тесно общаться, так что я имел полную возможность составить о них достаточно верное представление. Я отнюдь не собираюсь злословить на их счет и смаковать их отрицательные качества, упомяну лишь о положительных. Во-первых, их нельзя обвинить в том, что они намеренно вводят людей в заблуждение своей якобы святостью,— совершенно недопустимо причислять их к тем «аскетам по причине пустого желудка», которых все вы, конечно, видели предостаточно; заведомым преувеличением будет считать и то, что они будто бы не выказывают своих истинных чувств к лицам женского пола или излишне холодны к ним; совершенно неправильно также осуждать их за эгоистическое стремление беспокоиться только о собственной душе, пренебрегая земными интересами,—они достаточно твердо следуют древнему наставлению «живой да насладится жизнью», хотя, должен признать, мало заботятся о том, чтобы подольше продлить ее. Сказанное полностью относилось и к нашему учителю — он тоже жертвовал одним ради другого.
Жизнь наша вполне устроилась — щедрые подношения взамен горсти пепла от святого костра или нескольких капель святой воды следовали одно за другим, и ни саньяси, ни миряне ничего против этого не имели.
Однажды к нам прибежал Рам-бабу с женой. Плача, они сообщили, что у их старшего сына, который уже четыре дня лежал в лихорадке, обнаружились признаки оспы, а младший мальчик тоже второй день мечется в жару. Узнав в прибежавших бенгальцев, я вызвался им помочь.
Тут я несколько прерву последовательность своего изложения. Я не стану рассказывать, как я сошелся с этой семьей, как выздоровели дети,— это слишком долгая история, и у меня не хватит терпения описывать все в подробностях, наскучит это и читателям. Поэтому сразу упомяну о событии, которое произошло недели две спустя, когда эпидемия свирепствовала вовсю. Учитель вдруг приказал нам сниматься с места. Узнав об этом, Рам-бабу и его жена всполошились и прибежали ко мне.
-— О брат мой! — со слезами стала молить меня жена Рам-бабу.— Ты не такой, как все саньяси, в твоем сердце есть жалость и доброта. Ведь если ты бросишь моих Нобина и Джотина, они погибнут. Я не пущу тебя! — И, упав передо мной на колени, она крепко обхватила мои ноги.
Рам-бабу тоже умолял меня остаться. Что было делать? Растроганный, я решил уступить им.
— Господин мой,— сказал я святому отцу,— вы все отправляйтесь, а я, если не сумею догнать вас по дороге, обязательно возьму прах от твоих ног в Праяге.
Мое намерение огорчило учителя, но в конце концов он разрешил мне остаться, наказав нигде не задерживаться. Повторив несколько раз свое пожелание и предупредив, что будет ждать меня, он вместе со свитой отправился в путь. Вряд ли было разумно с моей стороны расставаться со святым отцом, который за те несколько
дней, что я с ним провел, почувствовал ко мне особенное расположение, тем более что его земное существование близилось к концу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77