За все время она лишь два раза навестила нас: первый раз — для того, чтобы нанести визит своей хозяйке, и второй — когда Раджлакшми пригласила ее в гости. Я недоумевал, что побудило ее столь неожиданно явиться к нам, зная, что хозяйка отсутствует.
—- Госпожа теперь стала неразлучной с нашей Шунон-дой,— заметила она.
Она нечаянно задела мое самое больное место.
— Да, она часто наведывается туда,— сдержанно ответил я.
— Часто? — удивленно переспросила госпожа Куша-ри.— Да она просто не выходит оттуда. А сама Шунонда, между прочим, ни разу не была у вас. Она не из тех, кто относится к людям с почтением.
Она посмотрела на меня. Я всегда думал только об отлучках Раджлакшми, мысль о том, что Шунонда ни разу еще не посетила нас, как-то не приходила мне в голову. Однако теперь я понял истинную цель прихода госпожи Кушари — она намеревалась обрести во мне союзника против своего недруга. Мне захотелось прямо, без обиняков сказать ей, что ее выбор неудачен, ей не следует делать ставку на такого немощного человека, как я. Не знаю, как бы подействовала на нее такая откровенность... Но я промолчал и, наверное, этим задел ее. Она принялась детально, со всеми подробностями рассказывать мне историю своей семьи за последние десять лет. Объясняла, почему что произошло, называла даты, не только годы, даже месяцы и дни, ссылалась на свидетельства соседей. При этом представители рода Кушари обрисовывались ею самым положительным образом. Они, по ее словам, обладали всеми качествами, которые шастры требуют от человека,— и добротой, и отзывчивостью, и терпимостью и т. д. и т. п. А своих врагов она характеризовала как самых отрицательных личностей. Уже после первых ее слов я понял, к чему она клонит, и потерял всякий интерес к ее рассказу. Вдруг мне показалось, что голос моей гостьи дрогнул.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил я.— Что-нибудь случилось?
Она внимательно посмотрела на меня.
— Представляете, бабу,— сказала она,— дошло до того, что мой деверь стал продавать на рынке баклажаны!
Я недоверчиво улыбнулся.
— Ну что вы,—возразил я ей,— господин Джодунатх ученый человек. Откуда ему взять баклажаны? Да и зачем их продавать?
— Все по наущению злодейки жены. Говорят, у них на огороде поспели баклажаны, так она срезала их и послала его торговать ими. Ну скажите, как нам жить теперь, когда нас так позорят?
— Ну что вы, госпожа Кушари,— попытался я урезонить ее.— Никто вас не позорит. Да и что ужасного в том, если вашим родственникам действительно пришлось что-то продать?
Госпожа Кушари с изумлением посмотрела на меня:
— Ну, уж если вы так рассудили, то нам и разговаривать больше не о чем. Тогда и госпожу беспокоить не следует. Я пойду.
Спазма сжала ей горло.
— Вероятно, вам лучше обо всем поговорить с госпожой,— посоветовал я ей.— Она скорее поймет вас и, возможно, найдет способ помочь вам.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, больше я никому ничего рассказывать не стану. Не нужна нам ничья помощь.
Она решительно вытерла глаза краем сари, стараясь взять себя в руки.
— Сначала муж все говорил мне: «Подожди месяца два—они вернутся». Потом прибавил еще два месяца, но все оставалось по-прежнему. Так почти год прошел. И вот теперь они торгуют баклажанами! Нет, видно, не на что нам больше надеяться. Эта злодейка скорее всю семью погубит, чем переступит порог нашего дома. Вот уж никогда не думала, чтобы у женщины могло быть такое сердце. Просто камень... Муж никогда не мог распознать ее. Советовал мне посылать им все тайком, будто не от нас. Думал, она ни о чем не догадается. Правду говоря, я тоже надеялась на это. Да только она сразу поняла, откуда дары, и вернула нам все обратно...
Наконец-то я понял, чего она от меня добивалась.
— Что же вы думаете теперь делать? — мягко спросил я ее.— Кстати, они никогда ничего о вас не говорили? Не предпринимали никаких шагов против вас?
Та всхлипнула и ударила себя рукой по лбу.
— Несчастная моя судьба! — воскликнула она.— Эта женщина совсем отвернулась от нас, словно никогда в глаза не видала, имени нашего не слыхала. А ведь раньше любила больше, чем родителей! Но стоило ей услышать о том, что наши богатства будто бы нажиты нечестным путем, как душа ее сразу ожесточилась. Она будет умирать с голоду вместе с мужем и сыном, но не возьмет от нас ни пайсы. Но скажите, бабу, разве можем мы отказаться от такого большого состояния? А она, бессердечная, способна уморить не только себя, но и собственного ребенка. Только мы не можем допустить этого.
Я не знал, что ей ответить.
— Удивительная женщина! — только и мог я проговорить.
Госпожа Кушари молча кивнула головой. Время близилось к вечеру. Госпожа Кушари поднялась и вдруг снова умоляюще сложила руки.
— О, бабу! У меня просто сердце разрывается из-за них. Я слышала, она очень уважает госпожу и слушается ее. Может быть, госпожа повлияет на нее?
Я не ответил. Она больше ничего не сказала и, вытирая слезы, тихо вышла из комнаты.
ГЛАВА X
Мысли о потустороннем мире не оставляют места заботе о ближних. Этим, надо полагать, и объяснялась перемена в поведении Раджлакшми по отношению ко мне — она вдруг перестала беспокоиться о моих повседневных нуждах. Как отдалилась она от меня за то недолгое время, которое мы провели в Гонгамати! Теперь меню для меня составлял повар, прислуживал за обедом Ротон. В определенной степени это меня устраивало — прекратились бесконечные уговоры и наставления, никого не волновало, когда я соберусь сесть за еду и как это отразится на моем здоровье. Однако совсем пренебрегать пищей я не мог, и прежде всего из сочувствия повару. Отсутствие аппетита у меня бедняга объяснял несовершенством своего искусства. Да и Ротон не спускал с меня недремлющего ока. Поэтому, справившись кое-как с едой, я отправлялся к себе и забирался на кровать. В настежь открытое окно проникал знойный воздух солончаков, перед глазами расстилалась все та же выжженная солнцем пустыня. Когда мне надоедало глядеть на эту однообразную картину, я задумывался. Мысли мои, как правило, вращались вокруг одного и того же — наших с Раджлакшми отношений. Я знал, что хоть она и любила еще меня, ее теперь целиком поглотили хлопоты о потустороннем мире. А насколько я был нужен и близок ей в этом мире, настолько же чужд и бесполезен в ином. Как всякая правоверная индуска, она знала: мне не быть ее спутником в вечной жизни, и все больше приходила к убеждению, что одной любовью ко мне она не заслужит себе пропуска в места обетованные, ибо там наша любовь ей не зачтется.
Так мы и жили: она проводила время у Шунонды в разговорах о божественном и в чтении мантр, а я все больше изнемогал от безделья и бесцельного, тоскливого
одиночества. Иногда ко мне заходил Ротон, приносил трубку или чай и молча уходил. По его лицу было видно, что он жалел меня. Иногда он советовал мне: «Бабу, закройте окно. Оттуда жаром пышет». Но я отказывался это сделать. В знойном дуновении мне мерещилось дыхание и прикосновение дорогих мне людей. Может быть, думалось мне, еще здравствует друг моего детства Индро-натх и порыв ветра, ворвавшийся ко мне, недавно касался его. Мне даже чудилось, будто я чувствую тепло его руки. Может быть, и он в этот момент вспоминал обо мне? Или это сестра Оннода, нашедшая наконец успокоение в тихой и праведной жизни, слала мне свой привет? Порой мне казалось, что горячие массы воздуха двигались на меня со стороны Бирмы, где находилась Обхойя. Мысль о ней все чаще приходила мне в голову. Мне представлялось, как брат Рохини отправляется на работу и Обхойя, закрыв за ним дверь, усаживается на пол и принимается за шитье. Она шила маленькое детское лоскутное одеяльце или наволочку на крошечную подушечку, а может быть, просто хлопотала по хозяйству.
И тогда грудь мою пронзала острая боль: я не мог искренне и от души пожелать долгой жизни этой женщине— во мне тоже говорили веками устоявшиеся обычаи и утвердившиеся в поколениях взгляды на хорошее и дурное. Но как угнетали они меня!
Я представлял себе спокойное, просветленное лицо Обхойи и рядом с ней невинного ребенка—ее сына или дочь. Младенец был прекрасен, как только что расцветший лотос, он благоухал запахом меда. Неужели мир действительно не нуждался в таком чуде, неужто общество отвергнет его и с презрением изгонит? Возможно ли, чтобы человек во имя святости обрек на вечные страдания залог своего счастья?
Я знал Обхойю и то, скольким она пожертвовала ради того, чтобы обрести свое маленькое счастье. Но я понимал: нельзя разрешить социальные вопросы, культивируя в людях жестокость, пренебрежение и презрение к себе подобным. «Страдайте! — призывает общество.— Это вам возмездие!» «Да уж,—думал я.— Куда как справедливо по отношению к Обхойе!»
Жаркий ветер осушал слезы на моих глазах. Мне вспоминался мой отъезд из Бирмы. Смерть тогда справляла в городе свой страшный праздник. Брат боялся сестры, дети — родителей. Зараза проникала всюду. Больной, осужденный на смерть, как я тогда считал, я явился к дверям Обхойи, и она без малейших колебаний предоставила мне кров, подвергнув тем самым страшному риску свою только что созданную семью. Я согласен: несколько строчек моей повести вряд ли объяснят что-либо читателю, но я-то знаю, что значил тогда этот поступок! И еще многое ведомо мне. Я понимаю, для Обхойи в конечном счете ничего не было невозможным. Сама смерть не устрашила бы ее. Ее пример лишний раз убеждал меня в том, что никогда не следует судить о людях, принимая в расчет только внешние обстоятельства их жизни.
Я отправил своему прежнему начальнику просьбу о приеме меня на работу в надежде, что он мне не откажет, и считал свидание с Обхойей и Рохини не за горами. Я понимал, у всех нас в жизни за время разлуки произошло немало событий, и был уверен, что Обхойя приняла их мужественно и просто. Я же оказался подавлен ими и подчинялся им по инерции, только в силу своей поразительной слабости и апатии. Как знать, какими глазами мы посмотрим на обстоятельства своей жизни, когда встретимся.
В сумерки мне бывало особенно невмоготу от одиночества. Я стал выходить на прогулку, и постепенно это вошло у меня в привычку. Я выбирался на пыльную дорогу, по которой мы когда-то приехали в Гонгамати, и иногда заходил довольно далеко. Однажды, когда я, по своему обыкновению, неторопливо брел по ней, рассеянно поглядывая по сторонам, я заметил пыльное облако, появившееся на горизонте. Оно все увеличивалось, приближаясь ко мне,— навстречу мне скакал всадник. Я поспешил посторониться. Всадник проскакал было мимо, но вдруг придержал коня и повернул обратно.
Остановившись рядом со мной, он осведомился:
— Ваше имя Шриканто-бабу, не так ли? Не узнаете меня?
— Да, это действительно мое имя,— ответил я.— Но я вас не знаю.
Всадник спешился. Он был одет в старое, потрепанное европейское платье, голову его покрывала соломенная шляпа. Сняв ее, он представился:
— Шотиш Бхородадж. Помнишь, мы когда-то учились вместе? Я еще не сдал экзамены в третьем классе и перешел в училище.
Я вспомнил его и обрадовался:
— Лягушонок? Ну, теперь я узнал тебя. Однако почему на тебе этот костюм?
— Э, брат, разве я по доброй воле надел его?! — улыбнулся Лягушонок.— Служу на железной дороге помощником инспектора по строительству, имею дело с кули, а там без шляпы и сюртука не обойтись. Иначе в один прекрасный день не я ими, а они мною станут
командовать. Теперь возвращаюсь из Шопалпура—ездил туда по служебным делам. Живу неподалеку, примерно в миле отсюда,— работаю на новой линии, которая прокладывается от Шатхии. Поедем ко мне, выпьем чаю?
— Только не теперь,— ответил я.— Как-нибудь в другой раз.
Тогда Лягушонок пустился в расспросы. Его интересовало буквально все обо мне: состояние моего здоровья, мое местожительство, каким образом я здесь оказался, есть ли у меня дети и как они себя чувствуют.
Я уведомил его, что здоровье у меня неважное, живу пока в Гонгамати, куда попал в силу обстоятельств весьма запутанных, объяснять которые вряд ли стоит, а детьми пока не обзавелся, так что об их самочувствии ничего сообщить не могу.
Лягушонок был простым человеком и, видя, что разговор обо мне не получился, предпочел рассказать о себе. Устроился он, по его словам, неплохо: местность хорошая, овощей и фруктов достаточно, при желании можно достать и рыбы, и молока. Не хватает лишь общества приятелей — это единственное, что его угнетало. Однако бутылка-другая скрашивала ему одиночество. Здесь весьма кстати недавно открылась винная лавка, так что можно пить, сколько душе угодно, причем почти бесплатно. Как не вспомнить добром англичан! В общем, жить можно, да и строительная компания платит неплохо. Появись у меня желание, он легко смог бы и меня устроить на подобную работу.
Лягушонок довольно долго шел рядом со мной, ведя на поводу свою старую лошаденку, и без умолку болтал. Он несколько раз поинтересовался, когда же я смогу оставить пыль со своих ног в его временном жилище, и, в свою очередь, пообещал обязательно заглянуть в Гонгамати. Оказалось, что по делам службы ему часто приходилось бывать в соседней деревне.
В тот день я вернулся домой довольно поздно. Повар доложил мне, что кушанья давно готовы. Я помылся, переоделся и сел ужинать. В это время послышался голос Раджлакшми. Войдя в комнату, она присела у порога и с улыбкой заявила:
— Предупреждаю: тебе придется согласиться.
— Лэдно, договорились,— ответил я.
— Но ты же не знаешь, в чем дело!
— Сочтешь нужным — скажешь,— невозмутимо заметил я.
Ее улыбающееся лицо сделалось серьезным.
— Хорошо,— начала она, но в это время ее взгляд упал на мою тарелку.— Ты ешь рис? — удивилась она.—
Но ты ведь знаешь, что тебе его нельзя есть на ночь. Ты что, решил уморить себя?
Я вполне мог есть рис, но возражать ей не имело никакого смысла.
— Махарадж! — громко позвала она повара. Тот вошел и остановился возле дверей. Она указала ему на тарелку и еще более резким голосом спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77