Местные жители давно и думать перестали о возможности каких-то перемен. Они понимали, что жаловаться бесполезно,— все равно для них в казне никогда не бывает денег. Из поколения в поколение им приходилось платить «дорожный налог», но они и понятия не имели, где находится построенная на их деньги дорога и кто по ней ездит. Впрочем, они и не задумывались об этом.
Наша лошадь преодолевала многолетние песчаные заносы только благодаря ударам кнута. Вдруг Гохор закричал:
— Стой! Остановись! Остановись!
Он вопил так, будто наша коляска—панджабский почтовый и, если не нажать на все тормоза, катастрофа неминуема.
Коляска остановилась. Слева был поворот в деревню. Выйдя из коляски, Гохор сказал:
— Выходи, Шриканто. Я понесу чемодан, а ты бери постель. Пошли.
— Значит, коляска дальше не поедет?
— Ты же видишь: дальше дороги нет.
И в самом деле: узкая тропа утонула в густых зарослях колючего кустарника и тростника. Какая там коляска, даже человеку приходилось двигаться по тропинке со всей осторожностью, пригнувшись, а иначе колючки неизбежно нанесли бы непоправимый ущерб его одежде. Но в глазах поэта природа совершенна. Гохор взвалил чемодан на плечо, я взял постель под мышку и в этот поэтический час сумерек ступил на землю.
Когда мы наконец добрались до обители поэта, уже стемнело. По календарю приближалось полнолуние, и я надеялся, что глубокой ночью смогу в этом убедиться, увидев ночную богиню. Дом окружала густая бамбуковая роща, наверное, здесь и обитают все те сороки, соловьи и кукушки, чьи голоса так волнуют поэта. Весь двор был засыпай опавшими бамбуковыми листьями. При одном взгляде на них невольно возникало желание запеть песню о падающих листьях. Появился слуга. Он открыл двери, зажег свет, и мы вошли. Гохор показал мне кровать и сказал:
— Ты будешь жить в этой комнате. Чувствуешь, какой здесь воздух?
Воздух, возможно, был и хорош, но южным ветром через открытое окно нанесло сухих листьев со всей округи — они засыпали комнату, покрыли кровать, а на пол страшно было ступить. Возле ножки кровати крысы вырыли в земляном полу нору. Я показал Гохору на горку земли и спросил:
— Скажи, Гохор, разве никто не заходит в эту комнату?
— А для чего? Я живу на другой половине. Завтра велю здесь прибрать.
— А что, если в норе змея?
— Там было две,— заметил слуга,— но сейчас их нет. В хорошую погоду они выползают подышать воздухом.
— Откуда вам это известно, мийя? — спросил я.
— Какой он мийя,— засмеялся Гохор.-—Его взял в дом еще отец. Это Нобин, он присматривает за скотом и работой крестьян в поле, ведет все хозяйство в доме. Наш Нобин знает, где у нас что, лучше, чем я сам.
Нобин, несомненно, был индуистом и бенгальцем, к тому же человеком старого закала. Вполне возможно, что ему было известно все, начиная с ухода за скотом и полевых работ и кончая домашним хозяйством. И все же его заверения насчет змей меня не успокоили. Видимо, влияние южного ветра сказывалось на всех обитателях дома. В том, что змеи, привлеченные свежим воздухом, могли покинуть свою нору, нет ничего удивительного, но долго ли им вернуться?
Гохор понял, что мои сомнения не рассеялись.
— Не бойся,— сказал он.— Ведь ты будешь спать на
кровати, а не на полу. Да и как убережешься от змей! Даже раджа Парикшит не избег уготованной ему участи, а кто мы в сравнении с ним? Нобин,—обратился он к слуге,— подмети в комнате и заткни нору кирпичом. Смотри не забудь. Ты что будешь есть, Шриканто?
— Да все, что придется.
— Есть молоко, жареный рис и свежая тростниковая патока,— доложил Нобин.—А насчет чего-нибудь еще...
— Вполне достаточно,— сказал я.— В этом доме я привык к такому угощению, а насчет чего-нибудь еще, отец, подыщи-ка кирпич побольше да заткни нору как следует, а то вдруг змеи надышатся весеннего воздуха и вздумают вернуться домой.
Нобин нагнулся, посветил фонарем возле ножки кровати и пробормотал:
— Ничего ке выйдет.
— Что ты хочешь этим сказать? Нобин покачал головой.
— Разве здесь одна дыра, бабу? Сюда гору кирпичей надо. Крысы изрыли весь пол.
Гохор не проявлял особого беспокойства, только приказал, чтобы завтра позвали людей и навели порядок.
Нобин принес воды для умывания и ушел готовить ужин.
— А что ты будешь есть, Гохор?
— Я? Мне готовит старая тетушка. Ты не забыл? После ужина я буду читать тебе свои стихи.
Видно, он настолько был поглощен поэзией, что мысль о тем, как поудобнее устроить гостя, даже не приходила ему в голову.
— А что, если я постелю себе здесь? — спросил он.— Мы могли бы переночевать в одной комнате — что ты на это скажешь?
Час от часу не легче!
— Нет, брат Гохор,— возразил я.— Ложись у себя. Я очень устал и сочинения твои послушаю завтра утром.
— Завтра утром? А будет ли у нас время?
— Наверняка.
Подумав немного, Гохор предложил:
— А что, если мы сделаем так: я начну читать, а ты ляжешь и станешь слушать. Как только ты уснешь, я уйду. Договорились?
— Нет, нет, Гохор,— взмолился я.— Это было бы неуважением к твоей поэме. Завтра я послушаю ее на свежую голову.
Гохор простился и ушел, огорченный. Но и мне было не по себе оттого, что я его прогнал.
Гохор остался все таким же восторженным чудаком. По его намекам я понял, что он мечтает напечатать свои
стихи и одарить мир новым творением. Хорошего образования он не получил. Бенгальский и английский языки знал в пределах начальной и средней школы. К учению особой склонности не имел, да и времени, наверное, не хватало. Когда, в какой из дней его детства проснулась в нем страсть к поэзии? Должно быть, эта одержимость была у него в крови. Многие свои сочинения он помнил наизусть. Даже когда мы ехали в деревню, он то и дело принимался бормотать про себя какие-то отрывки. Вряд ли богиня красноречия когда-нибудь наградит своего бесталанного поклонника лепестком золотого лотоса, но бедняга не знал ни отдыха ни срока в своем поклонении. Я лег в постель и задумался. Мы не виделись двенадцать лет, и все эти годы он, отказавшись от земных радостей, слово за словом нанизывал строки и нагромоздил целую гору четверостиший. Нужны ли они кому-нибудь? Гохора уже нет, и теперь я знаю: стихи его никому не пригодились. До сих пор мне больно за друга, когда я вспоминаю о его неблагодарном подвижничестве. Сколько цветов, лишенных красоты и аромата, распускаются и вянут, так никем и не замеченные! Но если по законам природы в этом есть какой-то смысл, значит, и жизнь Гохора прошла не напрасно.
Рано утром Гохор разбудил меня. Было часов семь. Моему другу не терпелось, чтобы я полюбовался утренней красой бенгальской природы, словно я приехал сюда с другого конца земли. Он был очень возбужден, и отклонить его просьбу было немыслимо. Пришлось встать, умыться и пойти с ним. Он привел меня к забору, где росла полузасохшая яблоня, оплетенная лианами мадхоби и малоти. Любоваться, собственно, было нечем — на одной из лиан распустилось всего несколько цветков, а на другой только проклюнулись бутоны. Гохор вознамерился преподнести мне букет, но на ветвях было столько древесных муравьев, что он не решился подобраться к цветам. Однако он утешил меня, пообещав, что попозже без труда нарвет цветов с помощью специального крючка. Мы двинулись дальше.
Чтобы облегчить себе исполнение самого первого дела, с которого начинается утро, Нобин глубоко затянулся трубкой и кашлял не переставая. Он сплюнул набежавшую слюну и, прочистив горло, стал окликать нас и махать рукой, чтобы мы остановились.
— Не ходите далеко в лес,— сказал он.
— Это почему? — сердито спросил Гохор.
— Дня два тому назад взбесился шакал,— ответил Нобин.— Он кусает и скот и людей —всех, кто попадется.
От страха я попятился.
— А где он, Нобин?
— Что я, слежу за ним, что ли? Притаился где-нибудь в зарослях.
— Тогда, может, не пойдем, брат Гохор?
— Вот еще! В это время и шакалы и собаки всегда бесятся, что же, из-за этого не выходить из дому?
Южный ветер не утихал! Пришлось вместе с Гохором
любоваться красотами природы. Дорога шла среди манговых садов. Стоило нам к ним приблизиться, как тучи мелких насекомых поднялись с бутонов манго, набились в глаза, в ноздри и в рот. Нектар с цветов манго стекал на сухие листья, превращая их в клейкую массу, которая прилипала к подошвам. Тропинку обступали густые заросли цветущей гхантакарны. Мне вспомнилось предупреждение Нобина и слова Гохора о том, что сейчас самое время, когда животные бесятся. Решив, что красотой цветов гхантакарны можно будет насладиться и в другой раз, мы с Гохором — или, как говорил Нобин, «скот и люди» — поспешили убраться восвояси.
Я уже упоминал, что деревня стояла на берегу реки. В сезон дождей река разливалась, а весной мелела. Тогда водоросли, остававшиеся на берегу, Шили на солнце и отравляли все вокруг адским зловонием. На другом берегу росли деревья шимул. Они были усыпаны гроздьями алых цветов, но даже наш поэт счел неуместным любоваться ими в эту минуту.
— Может, вернемся домой? — предложил он.
— Ну что ж.
— Я думал, что тебе понравятся наши места.
— Понравятся, брат, еще как понравятся. Ты опиши все это хорошенько в своих стихах. А я прочту и получу большое удовольствие.
— Деревенские жители и не глядя г на эту красоту.
— Им она просто надоела. Смотреть на предмет собственными глазами и слушать его описание далеко не одно и то же, брат. Люди заблуждаются, если думают, что будут очарованы, увидев воочию описанное поэтом. Так уж устроен мир. Самое обычное событие, самый незначительный предмет воссоздаются поэтом заново. Истинно и то, что видишь ты, и то, чего не вижу я. И пусть тебя это не огорчает, Гохор.
Невозможно перечислит, всего, что он показывал на обратном пути. Казалось, ему было знакомо каждое дерево у дороги, каждая лиана, каждый куст. С одного дерева кто-то содрал большой кусок коры, наверное, чтобы приготовить лекарство,—смола еще сочилась. Го-хор содрогнулся, увидев израненное дерево, на глазах у него выступили слезы. Я понял по его лицу, как ему больно. Чокроборти, конечно, никогда бы не получил обратно утраченного имущества только благодаря своей хитрости — все дело было в доброте Гохора. Этот старик вдруг почему-то стал мне неприятен. Но встретиться с ким мне так и не пришлось: вскоре я узнал, что двух его внуков посетила «милость матери». А что до госпожи Холеры, то она еще не начала свое шествие по деревням, поджидала, когда загниет вода в обмелевших прудах.
Мы вернулись домой, и Гохср вскоре появился у меня со своей рукописью. Ее размеров испугался бы всякий!
— Я не отпущу тебя, пока не прочту все,—заявил Гохор.— И тебе придется высказать мне всю правду.
Вот чего я и опасался! И хотя я не решился твердо пообещать ему это, целая неделя прошла у нас в разговорах о поэзии. Однако оставим в покое стихи — за несколько дней нашей близости я узнал, как прекрасен и удивителен этот человек.
Как-то раз Гохор сказал мне:
— Ну зачем тебе ехать в Бирму? Ни у тебя, ни у меня нет никого родных, давай будем жить здесь, как братья.
— Но ведь я не поэт,— засмеялся я,—Я не понимаю языка деревьев и трав, не умею с ними беседовать. Смогу ли я жчть в лесу? Мне не выдержать и двух дней.
— А я и вправду понимаю их,-—заметил Гохор.— Деревья и травы умеют говорить. Не веришь?
— Ты и сам понимаешь, что поверить в это трудно.
— Понимаю,— легко согласился со мною Гохор.
Однажды утром, когда мы читали главу «Ашоковый лес» из сочиненной Гохором «Рамаяны», он вдруг закрыл тетрадь и, повернувшись ко мне, спросил:
— Скажи, Шриканто, ты любил когда-нибудь? Накануне я до поздней ночи писал Раджлакшми свое,
должно быть, последнее письмо. Я рассказал ей обо всем: и о деде, и о несчастной Пунту, и о том, что обещал им спросить согласия «одного человека». Я умолял ее согласиться. Письмо лежало у меня в кармане. На вопрос Гохора я засмеялся и махнул рукой.
— Если ты когда-нибудь полюбишь,— продолжал Гохор,— тотчас же извести меня, Шриканто.
— Но зачем тебе это?
— Да так. Просто я приеду и проведу с вами несколько дней.
— Хорошо.
— И если у тебя будет нужда в деньгах, обязательно дай знать. Отец оставил много денег, мне они не понадобились, может, тебе пригодятся.
Он сказал это так, что у меня на глаза навернулись слезы.
— Хорошо,— пообещал я,— но дай бог, чтобы этого не случилось.
Когда я собрался уезжать, Гохор снова взвалил на плечо мой чемодан. В этом не было никакой необходимости. Нобин чуть не умер со стыда, но Гохор ничего и слушать не хотел. Усадив меня в поезд, он расплакался, как женщина.
— Прошу тебя, сделай это ради меня. Навести меня перед отъездом в Бирму.
Я не мог пренебречь его просьбой и обещал ее исполнить.
— Напиши, как доехал до Калькутты. Я обещал ему и это.
Когда я добрался до своего пристанища в Калькутте, уже стемнело. У порога меня поджидал не кто иной, как Ротон.
— Неужто это ты?
— Я самый. Сижу здесь со вчерашнего дня. У меня для вас письмо.
— Письмо можно было послать по почте,— заметил я.
— Послать по почте — это для простых смертных,— проворчал Ротон,—а у нас не спи, не ешь — мчись за пятьсот мкт1ь, чтобы отдать письмо в собственные руки, а иначе все пойдет прахом. Да вы и так знаете, к чему спрашивать понапрасну.
Позже мне стало известно, что Ротон все это выдумал. Он сам вызвался доставить письмо. А ворчал потому, что в поезде была давка. К тому же он давно не ел.
— Ступай наверх,— сказал я ему со смехом.— Прежде всего позаботимся о твоем желудке, а уж потом дойдет очередь и до письма.
Ротон взял прах от моих ног.
ГЛАВА III
Я не слышал, как вошел Ротон, и вздрогнул, когда он громко рыгнул.
— Ну как, набил живот?
— Еще бы. Но что бы вы ни говорили, в Калькутте
никто не умеет так готовить, как бенгальские повара-брахманы. А эти приезжие с Запада—просто дикари.
Не припомню, чтобы мне когда-нибудь случалось вступать в спор с Ротоном о достоинствах и недостатках той или иной кухни и о поварском искусстве разных провинций. Но насколько я знаю Ротона, он остался доволен угощением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77