— Это мертвецы,— невозмутимо ответил мой удивительный товарищ.—Теперь ведь кругом холера. Мертвых не успевают сжигать—обожгут лицо и бросают. Потом их съедают шакалы с собаками или они просто валяются тут и гниют.
— Где же их бросают, брат?
— А вон видишь деревья? Это кладбище. Их там где-нибудь кинут, потом совершат омовение у мостков возле баньяна и отправляются домой. Да ты не бойся, это шакалы воют. Иди сюда, садись рядом.
У меня от страха перехватило в горле, я не мог вымолвить ни слова. Кое-как добравшись до Индро, я прижался к нему. Он тронул меня рукой и засмеялся:
— Успокойся, Шриканто! Я сколько раз бывал здесь, и видишь — все в порядке. Кто посмеет тебя тронуть, если ты три раза произнесешь имя Рамы!
Прикосновение Индро влило в меня новые силы, но я все-таки прошептал:
— Припадаю к твоим стопам, брат, не выходи здесь, поплывем мимо...
Он мягко коснулся моего плеча.
— Ничего не поделаешь, Шриканто, придется сойти. Мне нужно отдать деньги, которые мы получили за рыбу. Я еще три дня назад обещал привезти их. Меня ждут не дождутся.
— Отдашь завтра.
— Нет, брат, не отговаривай меня. Хочешь, пойдем вместе со мной, только потом никому ничего не рассказывай.
— Ладно,— почти беззвучно, одними губами прошептал я и снова замер возле Индро. В горле у меня пересохло, но протянуть руку и зачерпнуть воды не хватало сил. Я не мог пошевелиться.
Мы въехали в тень, падавшую от деревьев, и увидели неподалеку маленькую пристань. Деревья там не росли, все вокруг освещалось мягким лунным светом, и я почувствовал некоторое облегчение. Индро перебрался на нос лодки и следил, чтобы она не стукнулась о камни.
Как только мы приблизились к берегу, он прыгнул в воду, но тут же раздался его испуганный вскрик:
— Ой!
Я стоял в лодке и сразу увидел, что его поразило: на воде тихо покачивалось мертвое тело мальчика лет шести-семи, нежное и светлое. Головка его покоилась на берегу. Вероятно, он умер всего несколько часов назад. Казалось, ребенок просто заснул на груди у матери-Ганги, успокоившись наконец после долгих мучений. И теперь она осторожно, стараясь не потревожить сладкого сна младенца, перекладывает его в постельку. Стояла глубокая ночь, все кругом замерло, преисполненное покоя и умиротворения. Лишь изредка в зарослях кустарника раздавался вой голодного шакала, да била спросонья тяжелыми крыльями потревоженная птица. Никогда потом мне не приходилось видеть такого печального зрелища. Только тот, кто воочию наблюдал страшную картину безвременной смерти, может понять наши чувства.
Взглянув на Индро, я заметил, как две крупные слезы медленно покатились по его щекам.
— Шриканто, посторонись немного, я положу беднягу в лодку и отвезу к тому берегу. Там опущу в воду, возле тамарисковой рощи.
Несмотря на то что вид мертвого мальчика расстроил меня не меньше, чем Индро, его намерение привело меня в замешательство. Одно дело сочувствовать чужой беде и совсем другое—попытаться практически облегчить горе, взвалив его на свои плечи. Сколько тут условностей сразу заявляют о себе! Родившись в семье, принадлежащей к одной из самых высоких каст, я с молоком матери впитал в себя представление о том, что одним из самых тяжких грехов является прикосновение к мертвому телу. Каких только запретов и требований не выдвигают здесь ша-стры! Необходимо знать, от какой болезни умер человек, из какой он семьи, к какой принадлежал касте и был ли должным образом совершен над ним похоронный обряд.
Терзаемый сомнениями, я неуверенно спросил Индро:
— А какой он касты?.. Тот, до кого ты дотронешься? Индро подошел к мальчику, просунул одну руку ему
под шею, другую—под колени и легко приподнял.
— Иначе его разорвут шакалы,— объяснил он. И добавил: — Смотри-ка, от него до сих пор пахнет лекарством!
Он осторожно положил труп на широкую скамью, где недавно лежал я, оттолкнул лодку от берега, забрался в нее и только после этого ответил:
— Разве у мертвого может быть каста?
— А почему же нет?—возразил я.
— Он же мертвый!—рассердился Индро.— Какая каста может быть у мертвого?! Возьми, к примеру, нашу лодку. Не все ли равно, из какого дерева она сделана — из мангового или из сливы?.. Теперь она уже не манго и не слива, а просто — лодка. Так и он. Понял?
Объяснения Индро были, конечно, совершенно детскими, но где-то в них заключалась настоящая большая правда. Поразительно, как мог он в свои годы, нигде не учась, иметь такие верные суждения, идущие подчас совершенно вразрез с общепринятыми воззрениями. Теперь я понимаю: все дело в том, что он был очень искренним человеком, совершенно лишенным хитрости. Именно поэтому, думается мне, его чистое сердце какими-то неведомыми путями легко воспринимало общечеловеческую правду. Его простой, неиспорченный ум ухватывал самую суть явлений, ничем не усложняя и не затемняя их.
Я убежден: бесхитростный и непосредственный ум— величайший и истиннейший ум в мире. При правильном взгляде на вещи ничто никогда не воспринимается ложно. Ложь есть результат искаженного понимания или попытки неверно объяснить явление. К примеру, мы знаем, объявлять золото медью или считать его таковым—ложь. Но какое это имеет значение для самих золота или меди? Они останутся тем, чем являются, как бы мы их ни называли. Сочтите медь золотом, заприте в сундук—ценность ее от этого не возрастет. Признайте золото медью и выбросьте прочь — стоимость его не уменьшится. Медь так и останется медью, а золото—золотом, и никто, кроме вас самих, не будет виноват в вашей ошибке. Все в этом мире истинно, ложь существует только в человеческом сознании. И не удивительно, что если Индро никогда не отводил в своей душе места неправде, то он всегда обретал истину, а с нею и счастье.
Я отнюдь не собираюсь утверждать, будто то, что характерно для Индро, свойственно другим, и в этой связи не могу не рассказать о случае, происшедшем лет десять-—двенадцать после описываемых событий. Однажды прошел слух, что в соседнем квартале умирает старуха-брахманка, а возле бедняги нет никого, кто мог бы совершить над ней последний обряд. И все потому, что, возвращаясь из Бенареса домой, она заболела, вынуждена была сойти с поезда в нашем городе и остановилась у малознакомого человека. Тот же недавно вернулся из Англии и считался поэтому отверженным. Таким образом, вся вина несчастной заключалась в том, что, будучи совершенно беспомощной, она посмела умирать в доме индуса, осквернившего свою касту.
Мы сделали для умершей все, что полагается при таких обстоятельствах, и в результате перед нами закрылись двери всех домов в городе. Накануне отцы общины до полуночи ходили по городу из дома в дом, уговаривая единоверцев наложить на нас суровую кару за совершенный нами великий грех—кремацию старухи. Было решено остричь отступникам волосы, заставить их признать свою вину и в качестве искупления проглотить перед всем честным народом ту вещь, которая, хотя и считается священной, отнюдь не съедобна. При этом почтенные мужи утверждали, что единственное, что движет ими,— это забота о благе общины, ибо они не могут допустить, чтобы у них на глазах совершалось подобное святотатство.
Оказавшись в безвыходном положении, мы обратились за помощью к одному доктору, который считался лучшим врачом в городе, а бенгальцев лечил бесплатно. Выслушав нашу историю, доктор возмущенно заявил, что теперь он и пальцем не пошевелит, если кто-нибудь из тех, кто совершил это злодеяние, или их близкие тяжело заболеют. Не знаю, кто довел его слова до сведения упомянутых личностей, но едва наступил вечер, как стало известно, что необходимость в острижении наших волос отпала. Теперь от нас требовали только признать свою вину и съесть вышеупомянутую «святую» вещь! Мы отказались и от этого, и наутро нам милостиво разрешили ограничиться одним покаянием. Мы снова ответили отказом, и вскоре нас уведомили, что на первый раз нас «прощают». Одним словом, нам удалось избавиться от наложенной на нас кары. Однако разгневанный доктор не успокоился и в свою очередь потребовал, чтобы те, кто доставил нам столько неприятностей, явились к нему и извинились за свое поведение. В противном случае, повторил он, его слова не разойдутся с делом и никаких визитов к больным он больше делать не будет — пусть лечатся сами. В тот же вечер руководители общины один за другим совершили паломничество в дом доктора. Не знаю, о чем они там беседовали, но на другой день гнев доктора как рукой сняло.
Я отвлекся, но мне хотелось показать, как порой дожившие до седых волос почтенные люди — а причастные к этой истории, я уверен, узнают себя,— бывает, понятия не имеют о той великой правде, которую уже в отрочестве постиг Индро. И ведь не пропиши им доктор лекарства от их чрезмерного увлечения шастрами, как знать, может быть, их болезнь приняла бы неизлечимую форму.
Уже близилось утро, когда Индро бережно опустил мертвого мальчика в воду под сенью буйно разросшихся тамарисковьгх деревьев. Некоторое время он стоял молча, низко опустив голову, а когда наконец посмотрел на меня, лицо его хранило выражение печального и сосредоточенного ожидания.
—- Ну, теперь поехали,— напомнил я ему.
— Куда? — спросил он рассеянно.
— Туда, куда ты хотел.
— Нет, сегодня мы туда не поедем.
— Вот и хорошо, брат,— обрадовался я,— тогда едем домой.
Не ответив на мое предложение, даже не глянув на меня, он вдруг спросил:
— Послушай, Шриканто, а ты знаешь, что с человеком бьюает после смерти?
— Нет, брат, не знаю,— торопливо ответил я, мало интересуясь в данный момент философскими темами.— Наверное, все они попадают в рай... Но, припадаю к стопам твоим, Индро, отвези меня поскорей домой.
— Все не могут попасть в рай,— заметил он, опять пропустив мою просьбу мимо ушей.— Некоторое время они еще остаются здесь, среди нас. Знаешь, Шриканто, когда я клал его в воду, я ясно расслышал, как он мне прошептал: «Брат!»
— Зачем ты пугаешь меня?—дрожащим от слез голосом проговорил я.— Я больше не могу.
Но Индро ни одним словом не ободрил меня. Медленно взял в руки весла и стал грести, а выведя лодку из тамарисковьгх зарослей, направил ее вниз по реке. Минуты две мы плыли молча, потом он тихо проговорил:
— Шриканто, повторяй про себя имя Рамы. Он не уходит из лодки, сидит позади меня.
Я упал без сознания на дно лодки и, что было дальше, не знаю. Когда я, очнувшись, открыл глаза, было уже светло. Наша лодка стояла у берега, Индро сидел у моих ног.
— Вставай, Шриканто, вставай, брат! Тут немного надо пройти пешком—и ты дома.
ГЛАВА IV
Ноги отказывались повиноваться мне, с трудом побрел я домой. И когда чуть свет, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, осунувшийся и грязный, я предстал перед домашними, поднялась невообразимая суматоха.
— Наконец-то! Вот он!
Все так радовались моему возвращению, что я не знал, куда деться от смущения.
Особенно ликовал Джотинда, мы ведь были с ним почти ровесники. С отчаянным криком «Шриканто вернулся! Эй, Шотиш, смотри, Шриканто вернулся!» он бросился обнимать меня и тут же, сияя радостью, потащил в гостиную, где Шотиш сосредоточенно готовился к экзаменам.
Тот глянул на меня и снова углубился в чтение. Весь его вид свидетельствовал о полнейшем безразличии. Так тигр, забив жертву, спокойно усаживается и равнодушно посматривает в сторону. Шотиш прекрасно понимал, что вряд ли ему выпадет другой такой великолепный случай творить суд и расправу.
С минуту длилось молчание. Я отлично знал, чем поплатятся мои уши и щеки за ночную прогулку, и желал только одного: чтобы экзекуция совершилась как можно скорее. Но мой наставник не мог приступить к ней немедленно, ибо он готовился к экзаменам.
Читатель, надеюсь, не забыл, как под недремлющим оком Шотиша мы накануне готовили уроки и как его истошный крик обратил в бегство «королевского тигра», заставив того искать спасения в ветвях гранатового дерева.
— Шотиш, открой календарь, посмотри, можно ли сегодня есть баклажаны! — послышался из соседней комнаты голос тетушки. Дверь отворилась, и она вошла в гостиную. Увидев меня, тетушка всплеснула руками.
— Наконец-то ты явился! Где же ты был, дорогой мой? Я всю ночь не спала, беспокоилась о тебе. Подумать только—ушел тайком с этим Индро и пропал! Не ел, не пил! Где же ты был, несчастный ребенок? Ты только посмотри на себя—лицо почернело, глаза воспалены... У тебя, наверное, температура? Иди ко мне, я проверю.
Она сама подошла ко мне и положила ладонь мне на лоб.
— Так я и знала! Ты весь горишь. Нет, таких, как ты, надо сечь крапивой. Видно, придется отправить тебя обратно домой, а то покоя с тобой не будет. Идем, негодный мальчишка, я уложу тебя в постель.
И, забыв о баклажанах, она привлекла меня к себе.
— Сейчас он никуда не пойдет,— вдруг важно заявил Шотиш.
— Почему? — заволновалась тетушка.— Что он должен делать? Нет-нет, сейчас ему нельзя заниматься. Сначала пусть поест и выспится. Идем со мной, Шриканто.
Тетушка взяла меня за руку и повернулась к двери. Добыча ускользала от Шотиша!
— Кому я говорю? Не смей уходить!—не своим голосом заорал он. Тетушка вздрогнула и резко обернулась.
— Это что за новости? — Тетушка шутить не любила, и все домашние боялись ее. Шотиш сразу сжался под ее взглядом. А тут еще старший брат в соседней комнате не дай бог услышит!
Тетушка не стала кричать — она никогда не повышала голоса, как бы ни была сердита. И на этот раз она обратилась к Шотишу почти спокойно:
— Послушай, Шотиш, мне не раз говорили, что ты бьешь младших братьев. Так вот, если я еще раз узнаю, что ты даешь волю рукам, я прикажу связать тебя и хорошенько высечь. Бесстыдник, который год проваливается на экзаменах, а туда же — учить других! Не смей и спрашивать у детей, занимаются они или нет, это не твое дело!
С этими словами она увела меня из комнаты. Шотиш покраснел от гнева и обиды, но ослушаться тетушку не посмел. Никто в доме не решился бы на это.
Тетушка привела меня в свою комнату, раздела, накормила горячими джилапи и уложила в постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77