Ее слова задели меня.
— Вы считаете, что принимать всех и каждого во всех случаях жизни—это доброе дело? — спросил я ее.
— Да, конечно,— ответила она.— И вы сами на каждом шагу встречаете доказательства этому. Никакая несправедливость долго не живет, иначе бы те, кто помогает другим, не становились день ото дня сильнее, а наши радетели за истинную веру не теряли бы своего могущества. Вот мы совсем недавно приехали сюда, а я уже заметила, как много тут мусульман. Мне говорили, будто здесь нет такой деревни, где бы они не жили и где не было бы мечети. Может быть, мы этого и не увидим, но я уверена: недалеко то время, когда Бирма станет в основном мусульманской. Возьмите хотя бы тот случай, который вы сегодня наблюдали на пристани и который так вас огорчил. Скажите, поступили бы так мусульмане, пошли бы они на подобную низость и подлость из-за страха перед своей религией и своей общиной? Нет, там старший брат никогда не совершил бы такого гнусного поступка, не стал бы разрушать счастливую семью и обманом увозить своего младшего брата. Напротив, он благословил бы супругов и с почетом привез бы на родину. Так где же тут истинная вера и правда, а, Шриканто-бабу ?
Ее рассуждения поразили меня.
— Послушайте,— с невольным уважением сказал я ей,—вы ведь простая женщина, жили в деревне. Откуда у вас такие идеи? Даже среди нас, мужчин, не многие способны рассуждать так свободно и здраво. И уж поверьте, я никогда не сочту несчастным того человека, чьей матерью вы станете.
Слабая улыбка озарила ее бледное лицо.
— Но все-таки скажите, Шриканто-бабу: много ли святости прибудет индусской общине, если она изгонит меня? Неужели она-то сама ничем не пострадает?
Обхойя вздохнула и снова улыбнулась:
— Только я никогда не покину свою общину. Останусь среди вас, какой бы позор ни выпал на мою долю. Все вытерплю, но отступницей не стану. Буду жить для того, чтобы вырастить своего ребенка и понять наконец, что для нас важнее — сам человек или обстоятельства его рождения.
ГЛАВА XI
Я познакомился с неким Монохором Чокроборти. Он иногда заходил к нам в пансион послушать пение гимнов в честь Вишну, которые исполняла небольшая группа певцов, остановившихся у господина Да. Где он жил и чем занимался, мне было неизвестно, но рассказывали, что он был человеком состоятельным и весьма расчетливым. Я чем-то расположил его к себе, и однажды, когда мы остались одни, он сказал:
— Шриканто-бабу, вы еще молоды и при желании сможете многого добиться в жизни. Позвольте же мне дать вам несколько полезных и очень ценных советов на этот счет. О! Они стоят не меньше ста тысяч рупий! Когда-то мне помог ими человек, преуспевший в жизни. Верите или нет, но, живя на жалованье всего в пятьдесят рупий, он сумел сколотить себе хорошее состояние: умирая, кроме земли и домов, оставил почти две тысячи рупий наличными. Конечно, благодаря родительским заботам я и сам...— Но, умолчав о себе, он снова переключился на меня:—Я слышал, у вас неплохой заработок. Это прекрасно, не всякому чужестранцу здесь так везет. Но позвольте узнать, как вы расходуете свои деньги? Я тут расспросил о вас и, признаюсь, был огорчен. Однако если вы прислушаетесь к моим словам—а я человек бывалый и знаю, что говорю,— и хотя бы год-два будете руководствоваться ими, то по возвращении домой сможете даже жениться.
Не знаю, у кого он проведал о том, что я мечтаю о подобном счастье, но, как он сам признавался, он умел собирать необходимые сведения. Тем не менее его рецепты преуспеяния заинтересовали меня.
— Прежде всего,— принялся он поучать меня,— будьте осторожны с деньгами, их ведь приходится зарабатывать в поте лица. Просто так и полушки не найдешь, хоть гору земли перекидай. Впрочем, я не об этом, вряд ли найдется в наше время чудак, который бы захотел потом и кровью зарабатывать деньги. Зачем? Для того, чтобы оставить потом детям, семье? А-а, бросьте. Дело не в этом... Так вот, главное, не давайте поблажек тем, кто в стесненных обстоятельствах. А то посочувствуете такому,— глядишь, он через день-другой станет несколько рупий в долг клянчить. Начнет плакаться на тяжелую жизнь, рассчитывая разжалобить вас... А дадите ему — пропали ваши денежки, да еще и хлопот не оберетесь. Ведь посудите сами, разве захочет кто-нибудь вернуть их вам по доброй воле? Никогда! Вот и придется вам потом пороги обивать у должников, да еще, глядишь, и на неприятность нарветесь. Ну скажите, зачем вам все это?
Я пожал плечами:
— Действительно, зачем?
— Вот-вот! Вы сын благородных родителей, поэтому сразу поняли меня,— воодушевился он.— А посмотрите на этих жестянщиков — мерзавцы и в седьмом рождении не наберутся ума. У самого ни пайсы, так он норовит одолжить у кого-нибудь и тут же ссудить другому. Ну не болваны ли? — Он немного понизил голос:—Поэтому главное — никому не одалживайте денег! Начнут жаловаться на бедность—не слушайте. Какое вам дело! А уж коли нужда их действительно прижмет, так пусть несут вам в залог на двадцать рупий украшений. Такому можно дать рупий десять. Так ведь?
— Правильно,— поддержал я его.
— Сто раз правильно! И еще: никогда не вмешивайтесь ни в какие скандальные истории. Даже если убьют кого-нибудь. Вам-то что? Тут не только по шее заработать можно, но и самому влипнуть. Всегда ведь найдутся свидетели против вас. Вот и начнете бегать по судам. Если уж очень хочется, так вы лучше потом подойдите, когда все поостынут. Тут и посоветовать можно что-нибудь дельное. Смотришь, и доброе имя себе приобретете. Согласны?
И, помолчав, продолжал:
— А заболей кто, я к нему ни ногой. Начнут стонать, дескать, умираю, помоги, брат, хотя бы двумя рупиями, так я вот что скажу вам, господин мой: в жизни и смерти один бог волен, а только дать такому деньги — все равно что выбросить их. Выбросить, пожалуй, даже лучше. Или ведь что еще придумают — посиди возле такого ночку. Ладно, я и посмотрел бы за больным, да только кто обо мне позаботится, случись со мной что на чужбине...—-Он вдруг осекся: —Сохрани меня, мать Шитола, от такой напасти! Видишь, я тру себе нос и уши...— И он провел пальцами по носу и подергал себя за уши. Потом совершил пронам и заметил:—Все мы в ее власти. Так вот, скажите мне, господин мой, кто тогда станет за мной ухаживать?
Мне нечего было ответить, и мое молчание несколько смутило его.
— Знаете, как поступают сахибы в таких случаях? Они никогда не ходят к больным. Посылают им свою визитную карточку, и все. А выздоровеет человек, встречаются с ним по-прежнему. Поэтому-то они и процветают. Так что мой вам совет—держитесь от чужих бед подальше.
Мне пора было отправляться на службу. Я простился с ним и ушел. Не скажу, чтобы мудрые наставления этого видавшего виды человека как-нибудь способствовали моему перевоспитанию,— они вооще не произвели на меня особенного впечатления. Мне уже не раз приходилось встречаться с такими советчиками. У нас в Бенгалии даже в деревнях их предостаточно — чего-чего, а наставлений там можно наслушаться вдоволь. Надо сказать, такие поучения там весьма ценятся, считаются полезными и нужными, по крайней мере в семейной жизни и в деловых отношениях. Во всяком случае, родители-бенгальцы были бы только довольны, если бы их дети стали им неукоснительно следовать,— тут и полицейским не нашлось бы, в чем упрекнуть предусмотрительных отцов.
Однако не прошло и двух недель, как судьба на примере самого Мокохора Чокроборти показала всю несостоятельность его жизненных принципов.
Я так и не был больше у Обхойи, не мог пересилить себя. Разумом я понимал, что она права. Меня удивляла свобода ее суждений, покоряла смелость и честность, восхищала сила любви, но тяжелый груз предрассудков не позволял приблизиться к ее дому. Я не мог уйти от мысли, что сестра Оннода никогда бы так не поступила. Она предпочла бы вынести любые унижения, всю горечь рабства, ко ни за какие блага в мире не согласилась бы создать семью с человеком, не связанным с нею узами брака. Я знал, что теперь она посвятила себя богу, и не мог понять, неужели сознание исполненного долга и чувство самоочищения, которые она сбрела в этом служении, ничего не значат для Обхойи—женщины с таким ясным и острым умом?
Я вспомнил слова Обхойи, сказанные ею при нашей последней встрече,— мне все было как-то недосуг вдуматься в них.
— Шриканто-бабу,— сказала мне тогда она,— неправы те, кто возвеличивает страдания. Такое заблуждение возникло оттого, что люди из века в век видели, как все великое требует жертв. Вот они и решили, будто горе и счастье всегда уравновешиваются,— человеку выпадает в жизни столько счастья, сколько ему пришлось испытать горя. Поэтому они иногда даже добровольно отказываются от обычной спокойной жизни и начинают истязать себя, надеясь получить за это воздаяние. А окружающие принимают это как должное. И вот человек обрекает себя на голодание, а в душе и сам он, и все вокруг уверены, что такой поступок гарантирует ему в будущем изобилие еды. Йоги истязают себя, погружаются по шею в холодную воду, стоят часами на голове, да еще в самую сильную жару, а те, кто видит их в неестественных позах, нисколько не сочувствуют их жестоким мучениям. Они даже упиваются ими и завидуют будущему блаженству несчастных, которые завоевывают его такой ценой. Люди мнят этих бедняг счастливцами, а себя—жалкими ничтожествами. Шриканто-бабу, я согласна с тем, что счастье требует жертв, но нельзя же все ставить с ног на голову и утверждать, будто любые страдания обязательно принесут человеку счастье. Такое мнение противно самой природе и обрекает людей на страдания.
— Да, но строгое поведение вдов...— начал было я, но Обхойя меня перебила:
— В отношении вдов брахманизм вовсе не требует того, что вы имеете в виду. Я не считаю, что соблюдение наших правил является для женщины единственной возможностью доказать благочестие. В действительности все совсем не так. Любая женщина — и замужняя, и незамужняя, и вдова — может вести благочестивую жизнь. Неверно, что только вдовы могут быть праведными.
Я улыбнулся.
— Хорошо,— сказал я примиряюще,— не будем называть жизнь вдовы жизнью, посвященной Брахме. Но что изменится от этого?
— О, это очень важно, Шриканто-бабу, что как называть,— горячо возразила Обхойя.— Вы ведь знаете, сколько заблуждений порождали неверные названия! Потому-то и вдовство считается у нас образцом добропорядочной жизни для женщин. А ведь это просто восхваление бессмысленных жертв, уродующих и губящих человека и его душу.
Я не стал спорить с ней: переубедить ее было просто невозможно. Мне вспомнилось, как на пароходе доктор шутя назвал ее «современной женщиной». Никто из нас тогда даже не подозревал, насколько «современной» она окажется в действительности. Разве мог я предположить, что она с такой твердостью будет отстаивать свои права, так мужественно пойдет наперекор общепринятой морали? И не только на словах — она на деле смело и решительно боролась за то, во что верила. Я уходил от нее, не убежденный ее доводами, а дома с удивлением начинал понимать ее правоту. Тем не менее я долго не мог окончательно определить своего отношения к этой женщине,— как ни убеждал себя, что у нее не было иного пути, она все равно не вызывала во мне расположения. И чем больше я старался доказать себе, что не имею оснований не уважать ее, тем сильнее становилась к ней моя неприязнь. Эта женщина отравляла мне существование — я не мог ни оправдать ее, ни забыть о ней.
Пришел день, когда чума сбросила покрывало и показала городу свое безобразное лицо. Попытки властей оттеснить ее или преградить ей путь оказались безуспешными. Ужас охватил город. Большую часть его населения составляли чиновники или торговцы, которые по роду своей деятельности не могли покинуть город. Люди оказались как в клетке. В смятении они хватали жен, детей и, водрузив на спину кое-какой скарб, бежали из одного квартала в другой, откуда им навстречу устремлялся обратный поток беженцев. Повсюду царила паника. Стоило кому-нибудь произнести слово «крыса», как все тут же в ужасе обращались в бегство, даже не полюбопытствовав, дохлая она или нет. Чума уносила человеческие жизни одну за другой, как ветер, который легко срывает созревшие плоды. И никто не знал, кому придет черед пасть ее жертвой.
Была суббота. Рано утром я вышел зачем-то из дому и по переулку направился к центральной улице. Вдруг меня окликнули. Я поднял голову и на балконе второго этажа ветхого дома увидел Монохора Чокроборти, того самого, кто недавно наставлял меня на путь истинный.
— Некогда! Некогда! — помахал я ему рукой и хотел пройти мимо.
— Прошу вас, Шриканто-бабу, зайдите хоть на минутку,— закричал он.— Со мной стряслась большая беда!
Пришлось подчиниться. Мне часто приходит в голову мысль о предопределенности всех человеческих поступков. В самом деле, зачем бы иначе я тогда очутился в этом переулке?!
— Что-то давно вы не показывались у господина Да,— заметил я, входя к нему в комнату и оглядываясь.— Так вот вы где живете!
— Да, господин мой. Но я всего лишь две недели как поселился тут. Целый месяц проболел дизентерией, а потом вдруг в нашем квартале объявилась чума. Что оставалось делать? Вот и пришлось, не оправившись от болезни, перебираться сюда.
— Правильно сделали,— похвалил я его.
— Кто знает...— неуверенно проговорил он.— Только вот ведь невезение: слуга мой, мерзавец, грозится уйти. Поговорите с ним, пожалуйста. Приструните как следует.
Я смутился. Дело в том, что слуга у Монохора Чокроборти был особенный, из тех, кого называют «на все руки». Читатели, не знакомые с нравом хиндустанцев, за деньги готовых на любую работу, наверное, удивятся, когда узнают, что такой должностью не брезговали даже высокородные брахманы, так кичащиеся своей кастовой чистотой. Они выполняли самые разнообразные обязанности— занимались стряпней, мыли посуду, даже набивали хозяевам трубки, нисколько не интересуясь при этом их социальной принадлежностью. Конечно, за такие услуги платить приходилось дополнительно—рупии на две больше обычного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77