Проговорив это, он быстро пошел со двора. Я поспешил за ним.
Побродив по деревне, мы составили себе о ней довольно ясное представление. В этом небольшом селении проживали главным образом люди самых низких каст— дом и баури, считающихся неприкасаемыми. Кроме нескольких семейств, занятых приготовлением бетеля, и одного кузнеца, в Гонгамати не жил никто из числа избранных, чье прикосновение к воде не оскверняло бы ее. Баури занимались возделыванием тростника, в изобилии росшего вокруг деревни, а члены касты дом добывали средства к жизни плетением из него корзин и прочей хозяйственной утвари, которую продавали в соседней деревне — Парамати, расположенной по другую сторону дренажного канала. Парамати, как мы узнали, была большой и богатой деревней. Многие дома в ней принадлежали брахманам, кайостам и другим представителям высоких каст. Там же проживал и управляющий Раджлакшми. Однако подробно об этой деревне я расскажу позже.
Что касается нашего селения, то оно производило жалкое и гнетущее впечатление. Дома здесь стояли самых скромных размеров, с ветхими, а иногда и дырявыми кровлями. Несчастные их хозяева не могли набрать в нашей благословенной Бенгалии достаточно соломы, чтобы как следует покрыть свои жилища. Почти ни у кого из них не было и земли, поэтому прокормиться они могли только изготовлением различных плетеных изделий, которые за бесценок продавали своим состоятельным соседям. Так и шла их жизнь из века в век, из поколения в поколение. Никто никогда не вспоминал о них, а сами они не осмеливались напомнить о себе, потому что считались с ними не больше, чем с бездомными собаками, которые умудрялись невесть как появиться на свет и через несколько лет околевали неизвестно где. Все, в том числе и они сами, настолько привыкли к нищете, лишениям и униженности, что считали такое положение вещей совершенно естественным и неизбежным. Никого не смущало такое презрение и пренебрежение к человеку.
Я заметил, что саньяси внимательно наблюдал за мной и следил за моей реакцией на окружающую нас бедность.
— Вот это и есть наша страна, брат,— сказал он наконец.— Но вы не расстраивайтесь. Не думайте, чтобы здесь особенно страдали из-за этого убожества.
Я с удивлением поглядел на него.
— Я вас не понимаю,— не без смущения сказал я.
— Да-да! Я говорю вполне серьезно,— заметил он.— Поживи вы среди них с мое, вы знали бы, что мои слова — истинная правда. Ведь благодаря чему человек сознает себя и свое положение? Благодаря разуму, а разве оставили мы его этим несчастным? Мы поставили их в невыносимые условия жизни: бесконечный нечеловеческий труд превратил их в тупые, равнодушные существа, которые и сами теперь считают недопустимым и грешным желать для себя другой участи. О! Как изобретательны были наши предки, придумав такой изощренный способ закабаления людей, как у нас.
Он саркастически рассмеялся. Я не вполне понял его речь, смутился и стоял молча, не находя слов для ответа.
Я знал, что урожай в этом году собрали плохой,— от засухи погибла половина рисовых посадок. Возникла угроза голода.
— Брат,— сказал мне саньяси,— раз уж всевышний зачем-то привел вас в вашу деревню, не спешите покинуть ее, поживите здесь хотя бы с год. Не думаю, чтобы вы за это короткое время сумели что-нибудь сделать для своих арендаторов, но вам полезно хотя бы увидеть их страдания. Это в какой-то степени снимет с вас вину за владение этим поместьем.
Я только тяжело вздохнул про себя: ни дом здесь, ни земля мне не принадлежали. Но я не счел нужным объяснять Анондо эти детали и снова промолчал.
Когда мы, обойдя деревеньку и осмотрев ее окрестности, вернулись наконец в усадьбу, пробило двенадцать.
Нас уже ждала трапеза. Как и накануне, Раджлакшми подала нам еду, а сама уселась рядом. Само собой разумеется, и рыбья голова, и вершки с простокваши оказались на листе саньяси, и, хотя ему по его положению полагалось быть равнодушным к земным благам и следовать воздержанию, он отдал должное всем блюдам — и вегетарианским, и прочим. Более того, он ел все с таким аппетитом, которому позавидовал бы любой мирянин. Хозяйка радушно потчевала его, а на меня, человека, не способного оценить по достоинству ее кулинарные таланты, почти не обращала внимания.
Саньяси ел не спеша, смакуя каждое блюдо.
— А знаете, сестра,— заметил он, усердно жуя,— имение у вас действительно превосходное. Не следует покидать его.
— А мы и не предлагаем тебе делать это,— улыбнулась Раджлакшми.
— О сестра! Будьте осторожны с саньяси и факирами, а не то они вас в два счета обведут! Кстати, деревня ваша замечательная — мы не обнаружили ни одного дома, где можно было бы попросить воды или где крыша была бы целой. Прямо обители отшельников, да и только!
Сравнение хижин неприкасаемых с обителью отшельника вызвало слабую улыбку на лице Раджлакшми.
—- Я слышала, тут живут люди только из низших каст,— проговорила она, адресуясь ко мне,— так что, очевидно, мы здесь долго не задержимся.
Саньяси усмехнулся, но на меня ее реплика не произвела впечатления — я понимал, что заставило эту чуткую и добрую женщину произнести эти жестокие слова, знал, какой предрассудок говорил в ней. Собственно, потому и слова саньяси не задели меня, хотя не могу утверждать, чтобы я остался к ним равнодушным. «Дорогая, не сам человек, а только его дела могут быть чистыми или нечистыми,— мысленно возразил я ей.— Разве иначе смогла бы Пьяри снова стать для меня Раджлакшми? Это произошло только потому, что я никогда не судил о людях формально, учитывая лишь их внешнюю сторону, а всегда смотрел им в душу. Жизнь с ранних лет научила меня этому». Вслух же я ничего не сказал — не было никакого желания устраивать дискуссию.
Когда мы покончили с едой, Раджлакшми дала нам бетеля, а сама покинула нас, вероятно для того, чтобы поесть самой. Вернулась она через час с небольшим, и тут оказалось, что ее, как, впрочем, и меня, ждала неожиданность: Анондо успел сходить в деревню, нашел носильщика и, водрузив ящик с медикаментами ему на голову, собирался покинуть нас. Он еще накануне говорил, что уйдет, но мы как-то забыли о его планах и никак не предполагали, чтобы он так скоро покинул радушный кров и отправился навстречу неизвестности. Раджлакшми в душе, вероятно, на то и рассчитывала, что ему не просто будет пренебречь ее гостеприимством и ласковым отношением,— не всякие узы легко порвать.
— Ты уходишь, Анондо? — спросила она растерянно.
— Да, сестра, ухожу. Пора, а то я только к ночи доберусь до своей деревни.
— Но как ты там устроишься? — заволновалась Раджлакшми.— Где будешь ночевать? Ведь там у тебя никого нет!
— Сначала надо тз/да добраться, а там видно будет.
— Когда ты снова придешь к нам?
— Не знаю. Если дела позволят, то, возможно, как-нибудь зайду.
Раджлакшми побледнела, потом резко тряхнула головой и глухим от сдерживаемого волнения голосом сказала:
— Возможно, зайдешь? Нет, я знаю: этому не бывать. Мы оба поняли, что она имела в виду. Саньяси не стал
разубеждать ее и, как бы извиняясь, улыбнулся:
— Я же объяснял вам, сестра, почему я должен идти.
— Объяснял? — повторила Раджлакшми.— Ну что же, раз надо — иди.
И, чуть не плача, она бросилась в дом. Саньяси смутился. Некоторое время он стоял в нерешительности, не зная, как поступить. Потом взглянул на меня и сконфуженно заметил:
— Мне действительно очень нужно идти, брат. Я кивнул головой:
— Знаю.
Я многое повидал в жизни и понял — не время знакомства определяет глубину симпатии людей друг к другу. Я знал: этот вывод не просто красивая фраза, афоризм, придуманный поэтами,— он отражает реальную действительность, и потому нисколько не сомневался как в том, что одному из них действительно необходимо уходить, так и в том, что другой по-настоящему тяжело страдал из-за этого. Я предчувствовал, что Раджлакшми еще долго будет жалеть, что отпустила его.
— Я пошел,— решительно проговорил саньяси.— Если -управлюсь со своими делами, то, может быть, загляну к вам. Но пока говорить об этом не стоит...
— Да, конечно,— согласился я.
Он бросил прощальный взгляд на дом, хотел еще что-то сказать, но лишь глубоко вздохнул.
— Удивительная страна наша Бенгалия,— заметил он, помолчав.— Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. От них не уйдешь.
И медленно направился к воротам.
Я тоже вздохнул. В самом деле, разве можно было надеяться, чтобы нежная привязанность одной сестры удержала подле нее человека, оставившего отчий дом для того, чтобы помогать всем матерям и сестрам! Тут не помогут даже рыбья голова и вершки от простокваши.
ГЛАВА V
Саиьяси ушел. Никто не интересовался тем, как подействовал его уход на Ротона, но, по-видимому, тот особенно не переживал, а что касается другого действующего лица, то оно скрыло свои чувства, удалившись в дом. Остался один я...
Мы и суток не провели вместе с этим человеком, и все же мне казалось, он пробил серьезную брешь в наших еще не сложившихся семейных отношениях. Неизвестно было, зарубцуется ли рана, нанесенная им, сама по себе, или ему придется снова явиться к нам вместе со своим ящиком, чтобы врачевать нас... Честно говоря, меня не особенно волновала эта проблема — главным образом из-за слабости и апатии, вызванных лихорадкой, которая долго не отпускала меня. Мне не хотелось даже думать о чем-нибудь долго. Ведь только поручив себя Раджлакшми и избавившись благодаря этому от бремени житейских забот, я вздохнул с некоторым облегчением. Однако ум человеческий не знает покоя... Под вечер я сидел один в общей комнате, откинувшись на подушку и целиком отдавшись своим бессвязным, беспорядочным мыслям. Смеркалось, свет все больше уступал место темноте. Приближающаяся ночь казалась мне особенной — таинственной и полной неожиданностей, словно женское лицо под покрывалом. Нужно было пережить ее и изведать ее тайну. Я не мог остановиться на полдороге. Однако тут ход моих мыслей нарушился, и в голове снова воцарился хаос.
Неожиданно открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. Глаза ее покраснели, а веки припухли. Она медленно подошла ко мне и села рядом.
— Я заснула,— виновато сказала она.
— Неудивительно,— отозвался я.— Ты так измучилась за последние дни. Я на твоем месте вообще не просыпался бы. Спал бы сном Кумбхакарны.
— Учти, он не болел малярией,— улыбнулась Раджлакшми.— Кстати, ты спал днем?
— Нет, зато теперь клонит ко сну. Пожалуй, вздремну немного. Между прочим, Вальмики нигде не упоминал о том, что у Кумбхакарны не было малярии.
— Ты хочешь поспать теперь? — заволновалась Раджлакшми.— Ни в коем случае не ложись. Тогда у тебя обязательно начнется приступ. Скажи лучше, говорил тебе что-нибудь Анондо?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, куда он собирается отправиться или...
— Куда он собирается отправиться, он, в общем-то, говорил, а вот в отношении твоего «или» ничего не сказал... По правде говоря, я не думаю, чтобы он навестил нас.
Она промолчала.
Я не мог побороть своего любопытства и спросил:
— Лакшми, скажи правду. Ты узнала этого человека? Он был знаком тебе когда-нибудь прежде, как и я?
Она внимательно посмотрела на меня:
— Нет.
— Ты никогда раньше не встречала его? — допытывался я.
— Точно сказать не могу,— улыбнулась она.— Я часто ошибаюсь. Нередко лица людей кажутся мне знакомыми, но я не могу вспомнить, где я их видела. Может быть, так будет, если я когда-нибудь снова встречусь с Анондо.
И, помолчав, она добавила тихо, но решительно:
— Если он когда-нибудь придет к нам, я обязательно заставлю его вернуться к родителям.
— Какое тебе до этого дело? — не без раздражения спросил я.
— Я не могу примириться с тем, чтобы такой юноша вечно скитался по свету без дома и семьи. Вот ты сам уходил из мира. Скажи, дает жизнь саньяси удовлетворение?
— Я никогда не был настоящим саньяси,— уточнил я.— А потому ничего не могу сказать тебе на этот счет. Спроси об этом самого Анондо, если он придет к нам...
— Но разве дома, в семье, человек не может приобщиться к истинной вере? — продолжала размышлять вслух Раджлакшми.
Я умоляюще сложил руки:
— Дорогая, не задавай мне, пожалуйста, таких сложных вопросов. А то меня опять начнет трясти лихорадка.
Она засмеялась и умолкла. Но через некоторое время заметила грустно:
— Мне кажется, дома у Анондо полный достаток. А он все-таки все бросил и ушел. Это в его-то годы! Ты смог бы так?
— Нет.
— Почему?
— Во-первых, потому, что у меня нет семьи, которую пришлось бы бросить, а во-вторых, я не испытываю никакой потребности в боге, ради которого следовало бы так поступить. До сих пор я вполне обходился без него, надеюсь, так будет и в будущем. Кстати, не думаю, чтобы твой Анондо, хоть он и носит одежду саньяси, покинул дом только для того, чтобы приблизиться к богу. Я немало повидал их на своем веку, но никогда не видел, чтобы они ходили по деревням с ящиком лекарств на плечах. Это какой-то новый способ познания бога. Да и аппетит у него отнюдь не как у аскета.
Раджлакшми задумалась.
— По-твоему, он напрасно ушел из дому и обрек себя на лишения?
— Нет, почему же? — возразил я.— Но видишь ли, он сделал это не ради бога, а ради тех, кто ему действительно близок и дорог,— ради своего народа. Он просто поменял маленькую семью на большую.
Раджлакшми, очевидно, не совсем поняла меня.
— Он говорил тебе что-нибудь? Я отрицательно покачал головой.
— Нет. Во всяком случае, ничего особенного.
Сам не знаю, почему я утаил от нее правду. Ведь слова, сказанные саньяси при прощании, все еще звучали у меня в ушах: «Удивительная страна наша Бенгалия. Повсюду здесь встречаем мы матерей и сестер. Их не проведешь».
Лакшми молчала. Я тоже погрузился в размышления. В памяти всплыли давно забытые события. «Да,— подумал я,— саньяси прав. Кем бы он ни был, он, несмотря на молодость, хорошо знает свою страну. Как точно — всего несколькими словами — сумел он определить самую суть. Конечно, многое у нас делалось неправильно, много совершалось ошибок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77