Недалекие ориссцы и бенгальцы не соглашались на подобную работу, но хиндустанцы за деньги готовы были на все. Не было предрассудка, от которого они не отказались бы за соответствующую мзду. Так, слуги, соглашавшиеся готовить кур, получали прибавку от четырех до восьми ан в месяц. В общем, они прекрасно усвоили изречение шастр, гласящее: «Ценность все очищает».
Я не представлял себе, как мог бы отчитать такого слугу и с какой стати тот послушался бы меня, тем более что завел слугу Монохор совсем недавно, когда заболел дизентерией, а раньше всегда обслуживал себя сам.
— Бабу! — умолял меня Монохор Чокроборти.— Я ведь знаю, вы человек влиятельный — губернатор сделает все, что вы пожелаете. Стоит вам черкнуть ему пару строк —и любого из здешних жителей тут же посадят в тюрьму на четырнадцать лет! Так сделайте милость, отругайте этого негодяя.
Я окончательно сконфузился. Подумать только, такой умный человек — и вдруг с самым серьезным видом утверждает о моем поистине необыкновенном могуществе. Я не знал даже имени губернатора, который якобы по одному моему слову готов заключить человека в тюрьму, да еще на четырнадцать лет. Но переубедить Монохора-бабу я не смог и в конце концов отправился на кухню. Там было темно, как в подземелье.
Слуга уже успел подслушать наш разговор и страшно перепугался, узнав о моем всесилии. Умоляюще сложив руки и чуть не плача, он объяснил мне, что не может оставаться в этом доме единственно потому, что тот кишит призраками. Он готов последовать за хозяином в любое другое место, ко здесь...
Упоминание о призраках меня ничуть не удивило — вообразить их в этой темной конуре было немудрено, но меня встревожил и насторожил резкий запах тухлятины, стоявший тут.
— Откуда эта вонь? — поинтересовался я у мастера на все руки.
— Да от крыс,— небрежно ответил тот.— Но я их уже выбросил.
— От крыс?—Я даже вздрогнул.—-Они здесь дохнут? Он безразлично махнул рукой и заявил, что каждое
утро выбрасывает их на улицу по нескольку штук.
Я велел ему зажечь керосиновую лампу и тщательно осмотрел помещение. И хотя дохлых крыс я не обнаружил, меня охватил ужас. Как мог я теперь требовать от этого малого, чтобы он не покидал больного бабу!
Я вернулся в спальню Монохора и увидел, что тот ждет меня, сидя на кровати. Усадив меня рядом с собой на постель, он принялся перечислять все достоинства своего нового жилья: очень невысокая плата, приятный хозяин, приветливые соседи — мадрасские христиане. Такие простые и непритязательные люди. Монохор самым решительным образом доказывал мне, что более замечательного дома не найти во всем городе. Единственное, что ему требовалось, так это оправиться после болезни. Тогда он немедленно прогонит своего слугу —и все образуется.
Неожиданно он спросил меня:
— Скажите, господин мой, вы верите в сны?
— Нет.
— Я тоже,— заявил он.—Но знаете, удивительная вещь! Приснилось мне вчера, будто я упал с лестницы. Просыпаюсь, и что бы вы думали? — в паху у меня опухоль. Вот приложите руку, попробуйте, какой жар!
Я похолодел. Со страхом потрогав опухоль, я убедился, что она действительно воспалена. Жар ощущался даже на ощупь.
Некоторое время я молчал, ошеломленный. Потом спросил:
— Почему вы до сих пор не позвали врача? Нужно немедленно послать за ним.
— Но, господин мой,— вскричал Монохор,— если бы вы знали, какой гонорар они берут! Не меньше четырех-пяти рупий! А лекарства! Еще почти две рупии!
— Все равно надо послать за врачом,— настаивал я.
— Да кого же мне послать? Мой слуга не знает, где он живет, да к тому же занят сейчас — готовит мне обед.
— Ну хорошо,— с досадой сказал я.— Я сам схожу.
Осмотрев больного, врач отозвал меня в сторону.
— Кем он вам доводится? — спросил он у меня.
— Никем.—Я рассказал, каким образом я здесь очутился.
— У него есть родственники в городе?
— Не знаю. Думаю, нет. Врач пожевал губами.
— Я выпишу лекарство. Кроме того, нужно класть ему на голову лед. Но лучше всего было бы отправить его в чумной госпиталь.
— Вам не стоит здесь оставаться,— предостерег он меня на прощанье.— И вот еще что — гонорара мне не нужно.
Когда врач ушел, я попробовал было заикнуться о больнице, но Монохор и слушать не хотел. Он был уверен, что больных там травят ядом и поэтому никто оттуда не возвращается.
Я заглянул на кухню, чтобы послать слугу за лекарством, но того уже и след простыл. Исчезли и его пожитки. Очевидно, он подслушал мой разговор с врачом и, хотя не понимал по-бенгальски, слово «чума» все ему объяснило.
Пришлось мне самому идти в аптеку. Купив пузырь со льдом и лекарство, я вернулся. Мы остались с Монохором одни. Я несколько раз пытался положить ему на голову лед, но он сопротивлялся и в свою очередь порывался положить его на голову мне. В такой бесполезной борьбе прошло несколько часов. Пробило уже два, когда он наконец, обессиленный, упал на постель. Временами он начинал бредить, потом сознание возвращалось к нему, и тогда он говорил со мной вполне разумно. Ближе к вечеру он снова ненадолго пришел в себя.
— Шриканто-бабу,— сказал он,— мне не выжить.
Я промолчал. Тогда он с усилием отвязал от пояса ключ и протянул его мне:
— У меня в сундуке лежит триста гиней. Пошлите их жене. Адрес в ящике.
Единственное, что до некоторой степени поддерживало меня в этой ситуации, так это мысль о том, что за стеной находятся живые люди. Я слышал звуки их шагов, приглушенные голоса. К вечеру шум усилился, потом мне показалось, что соседи вышли и заперли дверь. Я выглянул наружу —так и есть, на двери висел замок. Я решил, что они вышли прогуляться и скоро вернутся обратно, но смутное беспокойство все больше овладевало мною.
Я вернулся в комнату. Монохор-бабу бредил и все время пытался встать с постели. Признаюсь, зрелище это было не из тех, которые доставляют удовольствие одинокому зрителю, тем более ночью. Время приближалось к полуночи, а соседи не возвращались. Замок по-прежнему висел на их дверях, а за стеной стояла тишина. И вдруг через щели в стене пробился свет. Я с любопытством заглянул в щель и в ужасе отшатнулся. На кровати возле стены лежали два молодых человека. Головы их покоились на подушке, и казалось, они спали. В изголовье кровати горело несколько свечей. Я знал обычай католиков зажигать свечи в головах у покойников, и мне сразу стало понятно, каким сном заснули эти сильные, цветущего вида юноши. Теперь их ничто уже не могло разбудить.
Монохор-бабу метался в агонии еще два часа, потом тоже затих. И слава богу.
Судьба словно в насмешку заставила меня караулить труп и сундук с деньгами человека, который недавно так настоятельно рекомендовал мне не навещать знакомых в случае их болезни.
Что ж, значит, так угодно богам! Я не имею ни малейшего желания рассказывать о том, как я провел остаток той ночи. Думаю, мне поверят, что, в общем, очень неважно.
Вся первая половина следующего дня ушла у меня на хлопоты. Нужно было получить удостоверение о смерти, уладить дело с полицией, отправить телеграммы, переслать деньги, организовать похороны. Наконец со всем было покончено. Наняв ручную тележку, я отправил Монохора в рай, а сам пошел домой.
Но рок преследовал меня,— придя к себе, я обнаружил на мочке правого уха болезненную припухлость. Возможно, она появилась по той простой причине, что я всю ночь теребил себя за ухо, но как знать, может, то был знак собираться в путь-дорогу, в места вечного блаженства, чтобы отчитаться в порученных мне деньгах. Одно я понимал: необходимо приготовиться к предстоящему путешествию, пока я в сознании. Возиться со льдом, как советовал врач, мне представлялось и никчемным и недостойным занятием. К тому же я не хотел взваливать на плечи какого-нибудь случайного человека тяжкую ношу своей отвратительной болезни. Шастры осуждают тех, кто обрекает на гибель хороших людей,— мог ли я пойти против шастр? И тогда, отдавшись недоброму чувству, я решил возложить этот груз жесточайших мучений на плечи Обхойи, падшей женщины, великой грешницы, к которой все это время испытывал безотчетную неприязнь. Пусть умирает, если ей суждено. Может быть, хотя бы смерть ей зачтется. С такими мыслями я послал за коляской.
ГЛАВА XII
Когда я с повесткой с того света прибыл к дверям Обхойи, меня страшила не сама смерть, а предстоящий процесс умирания.
Новость, которую я принес, заставила побледнеть молодую женщину, губы ее посерели, но она произнесла:
— Кто же позаботится о тебе, как не я? Кому еще ты здесь нужен?
Глаза мои увлажнились, но я решил не отступать.
— Я отправлюсь в дальний путь,— сказал я ей,— теперь уже никто не в силах удержать меня здесь. Мне не хотелось бы на прощанье осквернять твое новое жилище— коляска еще ждет у дверей. Сознание пока меня не покинуло, я могу сам добраться до чумного госпиталя. Соберись только с силами и скажи мне одно-единственное слово: «Уходи».
Она молча взяла меня за руку, провела в комнату и уложила в постель.
— Если бы я прогнала тебя,— проговорила она, легко поглаживая меня по горячему лбу,— я никогда бы не смогла создать себе новую семью. Пусть сегодняшний день благословит ее.
Болезнь моя оказалась не чумой, смерть только пошутила со мной. Дней через десять я оправился, но Обхойя не спешила отпускать меня к господину Да.
Как-то, когда я сидел и раздумывал, не взять ли мне в конторе дополнительный отпуск, рассыльный принес мне письмо. Вскрыв конверт, я увидел, что оно от Пьяри. Это было ее первое письмо в Бирму. При моем отъезде она взяла с меня слово изредка писать ей, даже если она не будет отвечать. В письме Пьяри напоминала мне это обещание. Она писала: «Если я умру, тебе сообщат о моей смерти, а при жизни со мной ничего не произойдет такого, о чем стоило бы уведомлять тебя. Значит, и писать мне тебе незачем. Все мои мысли теперь в твоей далекой стране, поэтому, хоть ты и не будешь получать от меня писем, посылай мне время от времени вести о себе.
В этом месяце я собираюсь женить Бонку. Что ты думаешь по этому поводу? Я в определенной степени согласна с тобой в том, что человеку следует жениться тогда, когда он становится самостоятельным и моэюет сам содержать свою семью. У Бонку такой возможности нет, а я все-таки хочу женить его. Тут положение особое, и, чтобы все понять, тебе нужно приехать к нам и увидеть все собственными глазами. Поэтому умоляю тебя: приезжай во что бы то ни стало».
Конец письма посвящался Обхойе — Пьяри отвечала на мое послание, написанное под впечатлением ухода Обхойи от изувера мужа, когда она решила связать свою судьбу с любимым человеком. Вызов, который она бросила этим общественной морали, так взволновал меня, что я не мог не рассказать обо всем Пьяри. Она писала: «Если Обхойя слышала от тебя обо мне, то передай ей, пожалуйста, мой нижайший поклон. Не знаю, старше она меня или моложе, да это и не имеет значения. Важно то, что она очень муэюественный человек и достойна восхищения таких заурядных женщин, как я. Последнее время мне часто вспоминаются слова моего гуру. Это было в Бенаресе, когда должно было состояться освящение моего дома. Гуру сидел, о чем-то задумавшись, а я украдкой наблюдала за его просветленным лицом. И вдруг невыразимый страх охватил меня. С плачем бросилась я ему в ноги: «О отец, я не смею внимать твоим мантрам!» Он удивленно посмотрел на меня и, положив мне на голову правую руку, участливо спросил: «Почему не смеешь, мать?» —«Я большая грешница»,— ответила я ему. «Что ж, тогда мои мантры тем более необходимы тебе»,— просто заметил он.
И тогда я призналась ему, что стыд не позволял мне до сих пор открыть ему, кто я на самом деле: я боялась, что тогда он не захочет переступить порог моего дома.
«Нет,— с улыбкой возразил он мне,—я и тогда пришел бы к тебе и благословил бы тебя. Возможно, я не вошел бы к Пьяри, но почему я должен избегать дом моей Раджлакшми ?»
Я сказала ему, что гуру моей матери считал, что меня даже благословлять нельзя. Это грех, он осквернит благословляющего. «Неужели это правда?» — спросила я его. Он опять улыбнулся. «Ну, раз он не мог тебя благословить, то, наверное, правда,— сказал он.—Но почему бы не благословить тебя тому, кто не боится этого греха?» И он все с той же улыбкой спросил меня:
«Ты знаешь, почему в одной и той же семье болезнь одного человека убивает, а другого щадит?» — «Болезнь никого не щадит,— не согласилась я,— просто сильный человек выздоравливает, а слабый погибает».
Тогда гуру опять положил руку мне на голову и сказал: «Никогда, мать, не забывай этого, помни: одного человека грех уничтожает, а другого не может сломить, он находит в себе силы преодолеть себя и свой проступок. Поэтому-то и нельзя подходить к разным людям с одной меркой». «Значит, все, что недозволено и грешно, не одинаково недозволено и грешно для сильного человека и для слабого?—неуверенно спросила я его.—Ведь это несправедливо!» —«Нет, мать,—ответил гуру,—ты не права. Ведь какими бы одинаковыми ни казались проступки людей со стороны, на самом деле это не так, поэтому и последствия бывают разные... А иначе сильный человек ничем не отличался бы от слабого. Сравни действие яда: почему пятилетнего ребенка он убивает, а для тридцатилетнего человека не так опасен? Ну а если тебе мои слова непонятны, то ты просто запомни: нельзя взвешивать на одних и тех лее весах поступки тех, у кого в груди пылает огонь, и тех, кто хранит в себе лишь остывший пепел. Это неправильно».
Брат Шриканто, твое письмо напомнило мне слова моего гуру о людях с пламенной душой. Я не знакома с Обхойей, но мне кажется, я даже в твоем письме вижу отблески бушующего в ней огня. Не спеши давать оценку ее поступкам и не меряй ее грехи и добродетели той же меркой, что и поведение обыкновенных женщин!»
Я передал письмо Обхойе.
— Раджлакшми кланяется тебе. Вот прочти.
Она несколько раз внимательно прочитала письмо, потом бросила сто на постель и быстро вьппла из комнаты, видимо не желая показывать мужчине своих чувств — боль и огромную радость женщины, честь которой в глазах общества была растоптана и которой другая незнакомая женщина, находящаяся за тридевять земель от нее, выражала теперь глубочайшее уважение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77