— Ты не человек, Нерсес... Ты святой... Святой...
Глава четвертая
— Следует ли мне начать издалека, Айр-Мардпет?
— Таков, князь Тирит, порядок, установленный свыше.
— Следует ли мне подготавливать тебя, прощупывать твое настроение, плести тончайшую паутину?
— Это было бы знаком уважения ко мне, князь.
— А если я сразу выложу, что у меня на уме?
— И это, в свою очередь, будет воспринято как доверие. То есть тоже как своеобразное свидетельство уважения, князь.
— Ну что ж, я люблю действовать своеобразно. Люблю отличаться от всех.
— Значит, Тирит мой должен действовать всегда честно и благородно. В наши дни только этим можно отличиться от всех.
Уже давно Тирит искал этой встречи и все ломал себе голову, где бы ее назначить. Перебирал самые несусветные, нелепые места, так чтоб никто ничего не заметил, не заподозрил. Айр-Мардпету известно было только одно — что Тирит хочет переговорить с ним по «сугубо секретному делу». Со снисходительной улыбкой отверг он все предложенные Ти-ритом места и назначил встречу в выходящей в дворцовый сад колонной галерее, то есть у всех на виду. Тут-то и было как раз надежное, безопасное место.
Глянь-ка на них, на этих молоденьких петушков! И развелось же их нынче! Куда ни ступишь, наткнешься... Ему жалко было этого худосочного, невзрачного юношу. Весь бледный, взвинченный, сплошной комок нервов. Мард-пету по душе были люди неудачливые, несчастные. Если
кто-либо из сильных, влиятельных нахараров, будь то хоть злейший его враг, терпел неудачу, оказывался сброшенным со своей высоты, Мардпет немедленно протягивал ему руку, последнюю рубашку готов был ему отдать. Всеми средствами он помогал ему снова стать на ноги, вернуть себе прежнее свое положение. Ничего, ничего ради этого не жалел - ни сил своих, ни покоя, ни денег, не щадил своих интересов, своей безопасности. Но как только цель оказывалась достигнутой, как только неудачливый нахарар восстанавливал свое влияние и силу, Мардпет сейчас же охладевал к нему и порывал с ним всякие связи. Теперь представься только повод свалить этого нахарара, Мардпет будет первым в ряду заговорщиков и нанесет ему самый беспощадный удар, потому что он, этот неблагодарный, этот бессовестный, это ничтожество, упоенное своим богатством и властью, подвел, обманул собственного благодетеля и, стало быть, заслуживает суровой мести.
Меружанова шайка выбрала безошибочно, наметив в престолонаследники этого хлипкого, отталкивающе некрасивого, неприятного малого. Айр-Мардпет всецело разделял этот выбор, хотя и именовал про себя шайкой любезных его сердцу приверженцев Персии. Никогда он не участвовал в их сходках, не раскрывался перед ними, к групповым разговорам доверия не питал. Всех вместе, скопом их не любил, но с каждым в отдельности поддерживал близость, каждому доверял.
А впрочем, было ли из кого выбирать? Был ли другой еще Аршакуни ? Скопцы! - мысленно выругался Мардпет. Несчастные скопцы, без семени, без плода. Есть, правда, еще один Аршакуни — князь Гнел, но на него уже нацелились греколюбы. Так что Тирита и не выбирали. Судьба его выбрала. Судьба уготовила ему на голову венец. Будь он даже сама чистота и добропорядочность, он просто вынужден замышлять против дяди. Вынужден замышлять и против Гнела. Что он такое, этот бедняга, это ничтожество, чтобы измена или верность зависели от него?
В стране налицо два престолонаследника и две политические группировки. Стало быть, по одному — на каждую группировку. Некуда вам деваться, царские племяннички, да и тебе тоже, Аршакуни Аршак, хочешь не хочешь, а все вы трое должны ненавидеть друг друга, ненавидеть и предавать. Два престолонаследника. Две группировки. И один царь. Простая арифметика, простая неизбежность, судьба. Что поделаешь? Никто ни в чем тут не виноват — ни сам он, ни царь, ни его племянники, ни красавец Меружан, ни новоис-
печенный святой владыка Нерсес. Не в нас тут вовсе вина и беда, а в том, что ежели у тебя три яблока и одно забирают, то остаются два. Не три, не пять, не двенадцать, а только два. И все. И точка. Ни тебе сомнений, ни колебаний, споров, ни угрызений, ни раскаяния. Два яблока - и все. И морали тут делать нечего. Мораль поднимает голову лишь в спорных вопросах. А это уж для тебя, Паруйр Айка-зазан, ах нет, прошу прощения, для тебя, Проэрессий, примени в своих речах, где найдешь уместным, примени, перед римлянами краснеть не придется.
— Если ты замышляешь против кого-то и просишь моей помощи, то я готов тебе помочь, — начал без околичностей Айр-Мардпет. Нарочно так начал, в поучение князю, который слишком уж издалека подбирался к тому, что вблизи. — Но если тот, против кого ты замышляешь, попросит меня замыслить что-то против тебя, то, не скрою, я не в силах буду ему отказать.
— То есть как? - растерялся Тирит, не разобравшись в услышанном.
— Вправе ли я кому-то отдавать предпочтение? — в голосе у Мардпета прозвучала беспомощность, беззащитность, и хоть самому ему и казалось, что в эту минуту он лицедействует, однако сказано это было с полнейшей искренностью. — Я помогу вам обоим. И пусть тот из вас победит, кто изворотливей и хитрее. Таков закон природы, и грех его попирать.
— Ладно, я согласен,— отрезал Тирит и попытался в свою очередь дать урок старикашке: — Ты должен внушить царю, что Гнел посягает на трон.
— Ты влюблен в Парандзем?
— В кого?
— В жену Гнела.
— Если ты намерен читать мои мысли, князь, — вспыхнул Тирит, — то я потеряю к тебе доверие. Будь добр, не понимай меня, чтобы я мог тебе доверять.
— Парандзем... Красавица Парандзем... Нестерпимый зуд пробирает меня при виде всего красивого. Красивой женщины, коня, красивого уголка природы... — На мгновение Айр-Мардпет отрешился, ушел в себя, но только лишь на
мгновение, после чего опомнился, вернулся на землю, к стоящему рядом Тириту, и вынес очередной свой решительный приговор, даже, можно сказать, исторический приговор: — Ты прав. Эти двое должны расстаться. Счастье отупляет людей, делает вялыми и бесчувственными. Душа заплывает жиром...
— Но позволь, не слишком ли ты воодушевился? — остановил его с сомнением Тирит. — В этом деле у тебя не должно быть своей корысти. Не должно быть никаких личных твоих побуждений. Тогда и только тогда ты легко добьешься успеха.
— Ты лучше не вторгайся в мои пределы, — добродушно улыбнулся старик. — Не стоит. Увязнешь, князь.
— А поверит ли Аршак?
— Царь, сын мой, царь,— одернул его с мягкой укоризной Мардпет. — Не пристало тебе называть его по имени.
— Поверит ли Аршак? — с нетерпением повторил Тирит.
— Поверит. Дела у него плохи.
Красавец Меружан и его приспешники хоть и ласкают сейчас Тирита, однако не посвящают его в свои замыслы. Так же, наверно, противная сторона обходится с Гнелом. Ничего, ничего, придет время — увидят. Дождутся своего. Наступит же день, когда кому-то из этих двоих возложат на голову венец. Ну и счастливчик же, однако, этот сумрачный юноша! Толком-то и понятия ни о чем не имеет, а вот пришла ему в голову блестящая мысль — влюбиться в жену своего соперника и через это расчистить себе дорогу. Внимание! — одно из трех яблочек съедается. Ну до чего простая и справедливая истина! У Мардпета даже сделалось как-то кисло во рту, и он поневоле сглотнул слюну.
— Вот что я думаю, князь, — он легонько тронул плечо Тирита, и они медленно, рядышком зашагали по галерее. — Пройдет сто лет, эти деревья так же будут стоять тут, а нас с тобой не будет. Тебя это не возмущает? Почему дух умирает, а материя остается? Все наши страсти, порывы, страдания, все борения и муки улетучатся вместе с последним дыханием, вот так вот, — он округлил губы и дунул, — и все, и растаяли без следа. То волнение, то напряжение, которое испытываешь ты сейчас, разве оно не стоит целого мира? И что же? От него следа не останется. Разве это не обидно, скажи на милость? Избитые слова? Не спорю, князь. Но можешь ли ты сообщить мне большую истину, чем то, что в данный момент мы шагаем?
— Мы в данный момент обдумываем, как настроить царя против Гнела, — нетерпеливо внес уточнение Тирит.
— О нет, князь, несомненно лишь то, что мы с тобой в данную минуту шагаем. А в том, что ты сказал, сколько спорного и сомнительного!
— Прошу тебя, ответь мне окончательно, — отчаялся Тирит. — Да или нет?
— Сначала давай разберемся, сынок. Посмотрим, что к чему. А то как бы не ошибиться. — И он снова заговорил с самим собою, искренне пытаясь решить, что можно, а что нельзя. — Если дух умирает, а материя остается, то, стало быть, честность и бесчестность равны и нет, стало быть, разницы меж добром и злом. Да и какая может быть между ними разница, если единственная долговечная ценность на свете — вот это вот дерево? Ну и корявое же, как назло... Скажешь, что после человека дела его остаются? Что таким образом и после нас дух наш живет в материи? Выдумка. Мы сами с тобой это выдумали, дабы утешить себя, приукрасить свой удел. Итак, мой милый Тирит, мы приходим к выводу, что возжелать жену своего брата такой же грех, как и не возжелать ее. И что опорочить своего брата перед царем вещь столь же невинная, сколь и не опорочить. — Мардпет улыбнулся доброй улыбкой, потому что с «да» и «нет» все теперь прояснилось. — А хочешь, выберем второе? Не опорочим? Ты увидишь, что и это куда как просто...
Историк говорит, что в правление царя Тирана Армения продолжала оставаться яблоком раздора между Византией и Персией. Но нигде ни словом не скорбит историк о том, что «статный, рослый, быстроокий, с божественными кудрями, с крепкими мышцами, славившийся между исполинами храбростью» Айк-прародитель не нашел для роду-племени своего побезопаснее места на этой огромной земле с ее югом и севером, востоком и западом и, словно проклятую, кинул страну своего народа вечным яблоком раздора на перекресток путей.
Император Констанций был занят войнами против западных своих противников, полагая, что укрепления, воздвигнутые в Междуречье императорами Диоклетианом и Константином, обеспечивают ему надежную защиту от персов. Почувствовав ослабление Византии, Тиран склонился на сторону Персии, но при этом, однако, хранил и верность императору, тем более что уже отправил к нему трех заложников — своего младшего сына Трдата и двух внуков — Тирита и Гнела. Три заложника, три зайчонка, которые день
и ночь скоблили, начищали предназначенные для них сковородки, следили, чтоб не погас вдруг огонь в печи, и самих же себя изо дня в день услужливо подносили на блюде хозяину...
Когда в 348 году, покончив со своими делами на западе, император Констанций, лично возглавив войска, пошел воевать против Шапуха, Тиран был вынужден присоединиться к нему И выступить против друзей своих — персов. В битве у Сингары персы наголову разбили противника, и Тиран понес жесточайшее наказание. Шапух ослепил его, как некогда Навуходоносор Седекию, последнего царя Иудеи, который осмелился отложиться от Вавилона, хотя Вавилоном-то и был посажен на царство.
Тиран не столько страдал, сколько стыдился учиненного ему ужасного наказания, ибо было в том что-то хоть и трагическое, но смешное, вроде как сказывалась превратная судьба армянина. Ведь он же поддерживал дружбу с персами, а значит, должен был воевать против византийцев, ан нет, связанный по рукам и ногам, точно подхваченное ветром перышко, пристал к византийцам и пошел с ними против персов. Его должны были бы ослепить его враги — византийцы, и это было бы, как говорится, в порядке вещей. Было бы — но для других, для армянина же — нет, — и его ослепили друзья его — персы! После всего этого одно только непонятно: зачем им нужны от тебя заложники?..
Шапух посадил на армянский престол среднего сына Тирана — Аршака, а император, дабы расположить к себе нового царя, отпустил заложников — Тирита и Гнела.
Сговор был достигнут, и Тирит наконец успокоился. Лицо его, на котором каждая мышца так и прыгала от напряжения вкривь и вкось, теперь совершенно разгладилось, прояснилось. Он сразу преобразился почти до неузнаваемости, одна крайность сменилась другой. Во взоре у него появилась самоуверенность и даже вовсе уж удивительная легкость, беспечность. И держался он теперь чуть ли не покровительственно, словно, заключив сделку, облагодетельствовал Мардпета и тот до гроба должен быть ему благодарен.
— Но имей в виду, Айр-Мардпет, что Гнел замечательный человек, — спокойно сказал Тирит, глядя в упор на сообщника.
— В Армении нет нахарара, который бы не любил его,— с такой же невозмутимостью подхватил Айр-Мардпет.
— Своих сыновей они отдают Гнелу, дабы те воспитывались на добром примере, — охотливо добавил к сказанному Тирит.
— Гнел — несравненный воин и атлет. Он превосходит всех в фехтовании, скачках, стрельбе из лука, толкании ядра.
— И меня превосходит,— вставил Тирит с гордостью.
— Он честен, благороден, великодушен, дружелюбен, — продолжал добросовестно перечислять Айр-Мардпет.
— И прекрасный муж, — подчеркнул Тирит. — Многие позавидовали бы их счастью.
— Я восхищен тобою, — проговорил Айр-Мардпет, и в самом деле восхищенный его бесстыдством.
— Не забудь, что он мне двоюродный брат, — в довершение всего с достоинством напомнил Тирит.
И Айр-Мардпет, который чего только ни видал на своем веку, к каким только сделкам ни прилагал руки и давно уже привык ничем не смущаться, не удивляться ничему и ничем не брезговать, сейчас вдруг почувствовал себя так, будто вымарался, будто к коже его пристало что-то склизкое и противное. Он и сам, правда, способен был на любое бесстыдство, даже еще более наглое, еще более чудовищное, но ведь то был он — он, а не кто-то другой! Были пределы, вне которых он уже не прощал другим подлости и бесстыдства и искренне возмущался. Вообще он обладал поразительным свойством — уже издалека чуял запах подлости, даже и той, которая еще затевалась, вынашивалась, и если сам не имел касательства к ней, то любой ценою старался ее удушить, не допустить, чтоб она созрела и родилась на свет и причинила несчастье честным и доверчивым людям, старался по возможности и о том, чтобы затеявшие ее понесли наказание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60