Они приходили в Аршакаван группами и у самых городских ворот, как ветхое, ни на что не годное тряпье, как осевшую на одежке пыль, оставляли бедственное свое прошлое, свои муки, бессчетные унижения и голодные ночи. И поскольку имелась ограда, то словно бы въяве виделось, что за ней, этой границей, громоздились друг на друга горести, от которых тянуло тяжелым, густым смрадом, смахивавшим на вонь из отхожего места...
Ограда была низенькая, кое-где сколоченная из кольев, кое-где сложенная из камней; кое-где ее заменяла земляная насыпь, а кое-где — канава. Вдоль ограды растянулась цепочка стражников, охранявших рубежи города.
Что ни день, являлись сотни беглецов. Являлись измученные и истерзанные, миновав множество опасностей, когда их жизнь висела на волоске. Кое-кто, ступив за ограду, замертво падал наземь и засыпал, расцвечивая и украшая во сне еще не вкушенные свои восторги.
А многие приносили с собой тела близких. Это были те, кто столкнулся в пути с воинами и вступил в бой. Если беглецы выходили победителями, то брали тело погибшего брата, жены или ребенка, удлиняя тем самым дни своих скитаний и увеличивая число опасностей. Они приносили тела убитых с редкостным достоинством и мужеством, с глубокой уверенностью, что делается важное, чрезвычайно важное дело. И, достигнув города, они хоронили близких в таком безмолвии, с такой выдержкой, с такими строгими, бесслезными лицами, что это наводило на окружающих
ужас.Если же схватка оказывалась неравной, уцелевшие волей-неволей оставляли раненых или погибших и бежали, поминутно оглядываясь назад.Аршакаван еще не построили, но кладбище в городе уже было.
Многие из пустившихся в бега теряли по дороге друг друга и, добравшись до Аршакавана, принимались за поиски. Но попробуй-ка найти родственника в этой исполинской мешанине, в этой толпе голодных и измаявшихся, где все на одно лицо. Денно и нощно, не зная сна и покоя, люди искали, выспрашивали, бродили по улицам, путались под ногами. Сперва им сочувствовали, от всего сердца пытались помочь, но со временем число ищущих так возросло, что в конце концов к этому бедствию притерпелись и оно стало даже надоедать. Только отдельные счастливчики случайно, по прошествии нескольких месяцев, встречали кого-нибудь из родни и, когда иссякали уже слезы радости и прекращались пылкие объятия, с гордостью, как заправские аршакаванцы, задумывались о том, до чего все-таки велик их город. Беглецов становилось столько, что казалось, будто вся страна мечтает уместиться на этом клочке земли. Превратить Армению в город, а вернее — непрерывно расширяя городские границы, превратить город в страну. Границы Аршакавана и на самом деле постепенно расширялись, окружавшую город ограду чуть ли не ежемесячно отодвигали.
Ежедневно из царского дворца направлялись в Аршакаван десятки телег, груженных бревнами, глиной, песком, камнем и обильными припасами съестного. Для царева города не жалелось ничего. Крестьяне и ремесленники, не осмелившиеся бежать сами, в охотку уплачивали подати, твердо уверенные, что хотя бы часть налога достанется тем смельчакам, которые осуществили мечту остальных.
До самых глухих уголков страны волною докатилось это слово — Аршакаван, — оно проникало в глинобитные лачуги, звучало в напеваемых вполголоса песнях, во внезапных вздохах, виделось в молчаливых, угрюмых взглядах.
По дорогам шныряли воины, с подозрением поглядывая на всех, у кого две ноги и кто умеет ходить. Обычные связи в стране нарушились, люди не ездили в гости к живущим в смежной области родичам, не везли обменивать масло на зерно, излишек масла пропадал зазря, так и не превратившись в хлеб; не брали в жены девушек из соседних деревень, не выгоняли на пажити скотину, опустели большаки и проселки, стерлись следы, лесные звери потеряли страх, буйволы и лошади, волы и мулы ослабли от безделья и разленились.
Страну охватила подозрительность. Подозревали все. Подозревали всех. Воздух наполнился взаимным недоверием, загустел и отяжелел. Господа каждодневно выискивали злоумышленников — и не только на дорогах, не только в минуту бегства, но и у домашнего очага, когда людям хотелось побыть в одиночестве; подозрение вызывали обмен приветствиями двух повстречавшихся на улице селян или невесть откуда послышавшаяся песня, которая, не успев зазвучать, умолкала, испугавшись сама себя.
Главным становилось найти не тех, кто уже исхитрился сбежать — это было гораздо легче, — а тех, кто еще только вынашивал мысль о побеге, кто молча его задумывал — безразлично, осуществит он свой замысел или нет.
Махровым цветом зацвело и дало обильный урожай доносительство. Доносили соседи, друзья, свойственники, родня. Ради ломтя хлеба или собственного благополучия, из страха или в надежде свести старые счеты. Имущество тех, кого по доносу забирали, обычно доставалось доносчикам. И укоренялась, разрасталась, плодоносила клевета. Темницы были битком набиты крестьянами и слугами, тронутыми заразой преступных мыслей. Карали за сказанное и несказанное слово, за хмурый взгляд исподлобья или дурное расположение духа. И армянские селения наполнялись веселыми улыбками, шутками и праздничными нарядами. Люди стремились перещеголять друг друга, показывая возможному соглядатаю, как они счастливы. Потом, измотанные и издерганные, торопились домой, оставляя свое счастье у дверей, под присмотром собаки, чтобы кто-нибудь, упаси боже, не украл его, не стащил. И на глазах мрачнели — приходили в себя.
А заключенных становилось все больше. За решеткой оказывались родственники, друзья, соседи беглецов. Случалось и такое. Какой-нибудь бедняк жил ничуть не лучше тех, кто уже решился на побег, и мечтал податься в Аршакаван не меньше иных прочих. Мечтать-то мечтал, а духу на рискованный шаг не хватало. И он чах изо дня в день от тяжких внутренних борений, покамест зависть и досада не толкали его на донос. И, лишь оговорив закадычного приятеля или родича, он вздыхал свободно и возвращался к прежней жизни — убогой и безрадостной, зато спокойной.
Но чем больше народу бросали в узилища, тем быстрее росло население Аршакавана.И никакая на свете сила не могла приостановить строительство города.
— Возвращайся домой, Хандут... Это я, твой муж... Что ты с нами сделала... Корова меня не подпускает, так и норовит лягнуть... Не иначе, ты ей нужна... Стосковалась по твоим рукам... Сказать, о чем думаешь? С каким, думаешь, лицом я ворочусь? Так ведь? Да скажи я тебе хоть слово, попрекни хоть в чем, последним человеком буду... Иной раз приходит в голову: и чего она нашла, Хандут, в этом. Уж не хочешь ли, чтоб я его еще и по имени назвал? Чем он лучше меня? Я что, слепой, хромой, ни на что не пригодный? Я это не тебе... Я это себе говорю... Авось полегчает малость... Ну подымайся, подымайся, пошли... Ребятишки тебя ждут не дождутся... Прости, говорят, нашу мать... Может, простить, а, Хандут? Может, и впрямь простить? Что скажешь?
Коговит, большую часть которого занимали болота, ограждали со всех сторон естественные преграды — горы. Область славилась крепостью Даронк, стоявшей на перекрестке двух дорог: одна вела из Тевриза в Карин, другая соединяла Айрарат с долиной Арацани. Даронк был царской крепостью-казначейством и важным торговым центром. Область славилась также озером Гайлату и зарослями камыша. Не маловато ли? Чем гордиться бедняге коговитцу и чем украсить скудную свою жизнь? Камышом? Болотами? Одного Даронка не хватит на всех, ему не утолить мечтаний бедняка. И вот бог наконец смиловался и шепнул на ухо армянскому царю: жаль коговитцев, они как-никак тоже армяне, возведи на их земле город, пусть одна его оконечность смотрит на Масис, другая — на Тондурек...
Глядя на горы, армянин чувствует себя в безопасности. Чувствует себя защищенным от ветров, от суеты и хлопот, неизбежных при общении с новыми людьми, от врагов. И рубит сук, на котором сидит, ибо забывает о горных перевалах. Забывает потому, что они не мозолят ему глаза.
Когда население Аршакавана перевалило за двадцать тысяч, было решено обнести город каменной стеной, а стену опоясать глубоким рвом: случись, что нападет враг, ров наполнят водой и город будет вдвойне неприступен.
Но враг не показывался. А коли не показывался, то его и вовсе не было, его не существовало. Существуй он, этот враг, хоть разок бы да появился, хоть разок бы да напомнил о себе: я, дескать, здесь, вы у меня узнаете, как убегать от
господ и самовольно строить город. Враг, однако, не показывался и не подавал о себе вестей. Дело со стеной и рвом подвигалось медленно. Их с грехом пополам начали, и только... А дома росли и росли, будто грибы после дождя, строили их как бог на душу положит, кому где и как вздумается. Куда ни глянь, царил хаос. Тут теснились наполовину врытые в землю хижины, там — налезающие друг на дружку одноэтажные домишки, бесцветные, неразличимые. Странно, но этот-то хаос и ломал однообразие города, даже, пожалуй, придавал ему некую осмысленность, оживлял его лицо, потому что, будь это однообразие упорядоченно, город превратился бы в наводящее тоску кладбище.
Аршакаван стоял на холмах. И свои лачуги аршакаванцы зачастую рыли прямо в холме. Стены такой лачуги выкладывали груботесаным камнем и обмазывали глиной. Внутри этих домишек было обычно по одному помещению, и единственное это помещение звалось — ни больше ни меньше — главное жилище, иначе говоря, оно было само себе голова, само себе украшение, само себе сердцевина и средоточие. Само себе главное жилище. Крышу делали куполообразной: стелили бревна, поверх которых насыпали землю. В верхней точке купола проделывали отверстие — ердык, сквозь него падал свет и выходил дым. Ну а если зима выдастся многоснежной и двери завалит, через ердык можно выбраться наружу и посмотреть, что творится на белом свете.
Люди в этих лачугах обитали вместе со скотом, которому выделяли самое теплое и надежное место, дабы животина, не дай бог, не обиделась, не стала бы хуже доиться, давать меньше мяса, не упрямилась бы и исправно несла яйца, дабы шерсть у нее не запаршивела. Люди льстиво называли животных братьями, не сознавая, что и на самом деле любят их больше, чем себе подобных.
Дома стояли впритык друг к другу и часто имели общую стену. Между домами возникали узенькие проходы и тупики. Улочки были глухие, подслеповатые — туда выходили только деревянные ворота, окна же смотрели в сторону маленьких двориков.
Что еще? Да что ж еще-то? Такое оно и было, жилище аршакаванца. Теперь об утвари: стол с короткими ножками, глиняные, деревянные и медные подойники, которые держали в нишах, кастрюли для кипячения молока, крынки для сливок, кувшин для сыроварения... Людских судеб, страстей, мечтаний, тоски, ожиданий, подозрений, страха было в доме аршакаванца куда больше, чем вещей.
И посреди этого хаоса стоял на самом высоком холме до нелепости в таком окружении прекрасный, украшенный колоннадой двухэтажный дворец из гладкотесаного, напоминающего мрамор камня. Нелепы были его прочность, изысканность, законченность каждой линии, завершенность каждой части. Ибо он не имел ничего общего ни с этим городом, ни со своим обитателем, шестнадцатым царем из рода Аршакуни.
— Вернешься — поставлю тебя надзирателем. Станешь приказывать бывшим сотоварищам. Они будут тебя бояться. А ведь всю жизнь боялся ты сам, верно? Нынче же будешь бояться меня одного. Больше никого... Чего тебе еще надо? Ну, подай голос, воды, что ли, в рот набрал? Небось привык день-деньской спину гнуть? Нравится тебе голодать? Ах, ты боишься жить по-человечески?! Тебя тошнит, когда желудок полон. А уж теплая комната — это еще хуже сытого желудка... Что ты за человек! Не хочешь, стало быть, бояться одного господина, подумай-ка, только одного?! Ладно, хоть сбил тебя с панталыку... Не видать тебе теперь ни сна, ни покоя... Попомнишь ты мои слова...
Так чего же ради аршакаванцу забивать себе голову строительством стены, чего ради рыть ров да еще наполнять его водой, коль скоро из дворца знай шлют ему припасы на зиму, царь радеет и печется о нем и то и дело внушает подданным, что ни в коем разе не оставит их бездомными, холодными и голодными? Зимние припасы поровну раздаются жителям, и те прячут их в кладовых. А обитатели земляных лачуг держат их прямо в доме, и вот к запаху людей и скота примешивается еще и запах этих припасов.
Доводилось ли кому слышать, чтобы армянский крестьянин ни в чем не испытывал нужды, чтобы у него были деревянные сосуды для хранения сухих продуктов и глиняные — для хранения жидких, чтобы зерно у него хранилось в амбаре, яблоки и сливы — в карасе, ягоды, сушеный инжир и постное масло — в кувшине, свежий инжир — в крынке, гранаты — в горшке, каштаны — в корчаге, а коренья, семена и целебные травы — в коробах... Доводилось ли ему иметь все это, а если даже доводилось, было ли чем все это заполнить ?
Будь этого добра в кладовых малость, самую малость меньше, судьба страны, возможно, сложилась бы по-иному.
— Я отдал тебе последнее. У детей отнял, дал тебе. Посейчас слышу отчаянный твой голос... Так и знай, ежели не вернешь долга сам, все одно — заберу. Беги хоть на край света, эти деньги будут мои. От меня не уйдешь... Царь, по-твоему, только о тебе подумал? А обо мне не подумал... Я тоже поселюсь в этом городе. Поставлю дом рядом с твоим. Поглядим, что ты тогда запоешь... Куда еще сбежишь...
Курица закукарекала по-петушиному, и хозяйка, усмотрев в этом дурной знак, зарезала ее и сварила.Молоденькие девушки забавы ради загадывают свою судьбу. Отрывают от земли здоровенные булыжники, и если найдут под камнем седой волос, девушке предстоит выйти замуж за старика, а если черный — значит, за молодого. Вокруг тяжелобольного собрались знахарки и беспрестанно зевают, чтобы злые духи изошли из его тела. Бросают в воду огоньки, чтобы избавить хозяина дома от сглаза. Расплавляют свинец, заливают в наполненный водой кувшин и ставят на грудь младенца — как средство от поноса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60