роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Нерсес развязал широкий пояс, стянутый на спине, снял с себя свободно ниспадающую тунику, и на нем остался лишь набедренник из барсовой шкуры. Потом натерся маслом, чтобы тело стало скользкое и противнику нелегко было бы обхватить его. Еще и потому перед состязанием натирались маслом, что оно придавало уверенности и бесстрашия, обладая особым свойством освежать и удваивать силы. Совершив положенный ритуал, он поднялся на арену — на устланный коврами помост посреди просторного зала.
Всякий раз, когда Нерсес выходил на арену, в зале воцарялась тишина, обрывались вмиг шутки, остроты, и все как один, затаив дыхание, с невольным волнением на лицах следили за схваткой. И хотя Нерсес был всеобщим любимцем, встречаться с ним на помосте никому не хотелось, потому что развлечение он превращал в дело и ухитрялся повернуть простую игру так, будто в ней решалось — жизнь или смерть.
Нерсес подался к противнику, одной рукой крепко ухватил его руку, а другой пригнул за шею. Чужое горячее дыхание, запах чужого тела ударили ему в лицо, и, точно дикий зверь, почуявший кровь, он встрепенулся, напрягся, налился злостью. Он всегда загорался ненавистью к сопернику, кто бы тот ни был, пусть хоть ближайший друг, — в глазах вспыхивал мстительный огонь, ноздри подрагивали и расширялись, и такая овладевала им страсть, такая острая жажда победы, что казалось, она задушит его, если не утолится. Будь даже противник сильнее его и ловчее, это уже не имело никакого значения, не создавало ни малейшего преимущества, ибо естественные законы состязания уступали место в эту минуту самому простому, самому обыкновенному желанию победить.
Противник был почти повержен и напрягал последние силы, чтоб удержаться и не коснуться лопатками помоста. Когда ему чудом удалось вывернуться и вскочить, их руки опять сплелись, и все началось сначала. Два потных, измотанных схваткой тела в отчаянной ярости, с диким рычанием бились и перекатывались по узорчатому ковру, являя взору вовсе не зрелище красоты, а самой что ни на есть изнурительной, тяжкой работы.
— Итак, значит, ты отказываешься исполнять мою волю? — послышался вдруг громкий, разгневанный голос— И еще смеешь выставлять свое неповиновение перед всеми! Уж не затем ли, чтобы противиться мне, ты так усердствуешь тут?
Это был царь, который вот уже несколько минут как вошел в сопровождении телохранителей и сенекапета 1 Драста-мата в это расположенное при дворце помещение, но атмосфера здесь была до того накалена, что он остался не замечен. Стоя, в стороне, он наблюдал схватку; Нерсес был поистине великолепен, и это еще больше разгневало царя.
— Мне сообщили твое решение, царь, — застигнутый врасплох, Нерсес, как и все остальные, опустился на колени. — Но, прости меня за дерзость, ты ведь ни разу не спросил моего мнения.
— В этой стране лишь одному дано право на мнение. И моя воля такова, чтобы ты стал католикосом всех армян.
— Я воин, царь, — с достоинством ответил Нерсес, — и я не раз доказывал тебе свою преданность. Значит, за преданность я удостаиваюсь наказания? Значит, так расплачиваются за верность ?
— Роль воина легка, сенекапет. На это у меня людей хватает. Настоящее счастье в том, чтобы выполнить роль незаменимую, единственную. Я предоставляьо тебе такую возможность. Чего же тебе еще?
— Не хочу быть незаменимым. Боюсь, царь.
— А я не боюсь, что ли? — усмехнулся тот и, подойдя, похлопал его по плечу. — Ведь и моя роль тоже незаменима. Отныне мы будем бояться вместе: ни ты не будешь одинок в своем страхе, ни я.
— Тебе, царь, этот страх, наверное, приятен. А мне он и незнаком, и неприятен. Мы не можем вместе...
— Твое последнее слово! — грубо, нетерпеливо оборвал его царь.
— Я остаюсь твоим воином и слугой.
— Связать его! — последовал немилосердный приказ, и в ту же секунду стражи набросились на Нерсеса, заломили ему руки за спину и крепко связали. Опешивший Нерсес даже и не попытался сопротивляться. Все произошло до того неожиданно, молниеносно, что из него словно вышибло способность думать.
Теперь он уже только и мог, что чувствовать страх или голод, различать холод или тепло... Оцепенелым взглядом смотрел он вокруг, видел людей с такими хорошо знакомыми лицами, но различал он сейчас среди них только рослых или маленьких, толстых или худых, опасных или неопасных...
— Но я ведь грешен, царь! — опомнившись, с тревогой воскликнул Нерсес, удивляясь, как царю самому не пришло это в голову. — Если бы ты знал, какое множество у меня грехов и как они велики! Разве же я гожусь такой в пастыри? Вот видишь, мои грехи мне защита... Их-то ведь ты у меня не отнимешь? - Тревога Нерсеса перешла теперь в радость, он почувствовал за собой явное преимущество. — Сладость греха... Какое блаженство вспомнить! Подлость, предательство, жестокость, обман... Не отречься от этих грехов ты заставляешь меня, а тосковать по ним.
- Забрать и сжечь Одежду! Испепелить до нитки!
Нерсес только сейчас заметил, что царские стражи принесли сюда с собою всю его одежду, побросали одно на другое и связали в огромный узел. Он увидел также свой меч в золотых ножнах и украшенный каменьями, расшитый жемчугом пояс - их сложили, как трофеи, к ногам царя. Двое стражей унесли одежду. Сейчас они сожгут ее, обратят в пепел, чтобы ничто уже не напоминало о прошлом.
Прошлое представилось сейчас Нерсесу чем-то и в самом деле осязаемым, материальным, и такое у него возникло чувство, будто все, что составляло до сих пор его жизнь — его волнения, радости и печали, и то, что было его гордостью, и то, что было стыдом, и все самые заветные мечты и надежды, - сгребли и связали в один узел, схватили чужой грубой рукою и унесли, чтобы предать огню. Вот-вот все это загорится, поднимется дым и рассеется в воздухе без следа.
Он вдруг подумал, что ни разу не было у него случая видеть, что остается от сожженной одежды. И если что-то остается, то как это называют? И как это выглядит? Как выглядит, как пахнет его прошлое? Каким оно зовется именем, чего стоит? Тут он вспомнил про тунику и пояс, которые снял с себя перед поединком. Невыразимая радость хлынула в сердце, яркая, ослепительная надежда, что, может быть, их не заметили, и тогда, значит, у него останется хоть
что-то, хоть какой-то лоскут от прошлого. Но нет, все унесли, сожгли.
Нерсес почувствовал ком в горле, и по щекам его потекли слезы. Посреди зала перед царем стоял полунагой человек — лишь бедра его были прикрыты барсовой шкурой, — растерянный, сникший, не знающий, кто же он есть теперь.
— Вы все нечестивцы и грешники! - вскричал он в отчаянии. — Я не могу стать вам пастырем и принять на себя ваши грехи. Если я приму их на себя одного, вы еще больше натворите зол и бесчинств. Вам всем, значит, грешить, а мне — нельзя? Одному только мне?
— Остричь его!
Один из стражей подошел к связанному Нерсесу, силою усадил на стул и, ловко орудуя ножницами, принялся остригать его мягко вьющиеся, отросшие чуть не до плеч волосы.
И надо же было царю оборвать поединок! Испортить такой момент! Опоздай он хоть на минуту, и Нерсес уже победил бы, обязательно победил...
— Я люблю распутную жизнь, ты же знаешь. — Одним движением Нерсес сбросил себя со стула на колени, подполз к царю и с мольбою в голосе продолжал: — Вино люблю... Разврат... Благоухание наложниц, прохладу их тел... Тебя не пьянило это благоухание, царь? Не бросало в дрожь от этой прохлады ?
И на мгновение — до боли ясно, отчетливо — он увидел на ложе себя вместе с нею. С нею, у которой не было имени, потому что, пленительнейшая из женщин, она была так дивно, так несказанно прекрасна, что поневоле казалась неземной, нереальной. Он лежал рядом с нею, чуть отодвинувшись, с ощущением праведной и чистой усталости, с простым и светлым чувством блаженства, за которым не крылось никакого иного смысла, не таилось никакой иной глубины.
— Омыть и умастить тело! Пусть вокруг распространятся опьяняющие ароматы.
По знаку, поданному Драстаматом, стража и все другие, кто находился вокруг, покинули зал. Вместо них появились старухи, одетые в черное. Они притащили с собой и поставили на помост наполненную нагретой водой лохань, освободили Нерсеса от пут, погрузили его в воду и начали обмывать, тихонько напевая что-то однообразное, усыпительное. Это были настоящие старые ведьмы с морщинистыми, уродливыми, серыми лицами, с жутко костлявыми большими руками. Нерсес плакал навзрыд, не сдерживаясь, но они не видели его и не слышали. Не иначе как их обычное занятие — обмывать и обряжать трупы. Нерсес уже сдался,
примирился с судьбой. Произойди все иначе, чин чином, он, может, и нашел бы в себе силы противиться. Но враг на сей раз был слишком ловок, слишком коварен, и правила этого состязания были неизвестны Нерсесу.
- Не уходи еще, умоляю, - в глазах у Нерсеса зажегся лихорадочный блеск, и, приподнявшись в лохани, он зашептал царю:-Я хочу насладиться... в последний раз... Дай один только день, до завтра... до утра... Разреши мне...
- Не разрешаю, нет. Потому что по глазам вижу, как велико твое желание и как искренна просьба. - Царь повернулся и быстро направился к выходу, но в дверях вдруг остановился и прокричал оглушительно: — Ложь все это! Ложь!
- О чем ты, царь? Какая ложь? - смутился Нерсес, нагишом стоявший в лохани.
- Ты хочешь стать католикосом. Если бы не хотел, если бы не был согласен в душе, то не дерзнул бы так нагло, так развязно себя вести, не посмел бы оскорблять меня при народе. Ты говорил со мною, как равный. Как завтрашний католикос... - И, усмехнувшись, добавил: - Попался, святейший? Знай, все решает первое испытание. Ты плохо выдержал его. И впредь никогда уже меня не обманешь.
В сопровождении телохранителей и Драстамата царь вышел из зала. Нерсес оцепенело смотрел на захлопнувшуюся за ними дверь и сам себе боялся признаться, что в словах этих, возможно, была правда. Возможно, в глубине души он вовсе не прочь был стать католикосом, но хитроумно скрывал это от самого себя. Мысль эта еще сильнее уязвила его, и он снова заплакал, не замечая, не чувствуя, как старые ведьмы принялись умащать его благовонными маслами. А дурманящий аромат и был той резкой гранью, где кончалось его прошлое и начиналось неведомое. Это неведомое представлялось столь заманчивым и пугающим, что Нерсес невольно вздрогнул, и мелкие мурашки пробежали по его омытому, умащенному телу.
Старухи сделали свое дело и ушли, и на некоторое время - до прихода священников, которым надлежало облачить Нерсеса, — он оставался один в огромном зале без окон. Тут-то и появился нежданно-негаданно Айр-Мардпет - главный советник по внутренним делам. Тот самый, что натравил отца Аршака, царя Тирана, на самых знатных в стране нахара-
ров; тот самый, по чьему наущению Тиран безжалостно истребил два старейших рода - Рштуни и Арцруни, всех, вместе с женами и детьми. Как повествует о том историк, только лишь двое грудных младенцев — Тачат Рштуни и Шавасп Арцруни — чудом спаслись от убиения, ибо в то время, как шел погром, оба они находились на попечении воспитателей. Тиран приказал уничтожить и этих двоих, дабы ненавистные ему роды прекратили существование. Но тут уже, как добавляет историк, пестуны царского сына Аршака Артавазд и Васак Мамиконяны обнажили свои мечи в защиту младенцев и, спасая их, бежали в собственные владения в Тайк, где и жили долгое время, от всего отстранившись. Они вырастили спасенных Тачата и Шаваспа, отдали им в жены своих дочерей, и таким образом роды Рштуни и Арцруни с годами вновь умножились и обрели силу.
Обо всем этом Нерсес был осведомлен, и потому он обычно старался избегать этого человека. Судя по давности событий, выходило одно из двух: либо что в те времена Мардпет был слишком уж молод, либо что теперь он невероятно стар. Между тем все вокруг и всегда знали и помнили его именно таким. Возраст его был загадкой, которую никто не мог разгадать. Личность придворного советника, казалось, была окутана таинственной, непроницаемой пеленой, а это внушало невольное к нему уважение и придавало особый вес и влияние. Одно время даже пошли слухи, что вовсе не этот самый Айр-Мардпет навел царя Тирана на жестокую мысль, а другой, из того же рода и с тем же именем. Нашлось немало таких, кто охотно поверил,— ведь всем не давало покоя сознание, что до сих пор среди них как ни в чем не бывало живет и здравствует подлый клеветник и сами же они мирятся с его безнаказанностью. В глубине души сильно сомневаясь в таком объяснении, они тем не менее, ради успокоения совести, сочли удобным принять предположение за истину. Сам Айр-Мардпет оставался единственным человеком, который не отрицал и не подтверждал этих слухов.
Его появление сейчас было полнейшей внезапностью. Мгновение он постоял вдалеке, за колонной, потом быстро пошел по направлению к Нерсесу, но промелькнул мимо него тенью, словно даже не заметил. Потом стал появляться то здесь, то там - в самых различных уголках зала, из которых ни один не связывался с другим: то оказывался возле дверей, то у противоположной стены, то рядом, то где-то в глубине зала... Он шагал сосредоточенно, опустив голову, так,
будто что-то высматривал под ногами. Взгляд его ни разу не обратился к Нерсесу, словно того тут и не было. «Наверно, не увидел», — подумал Нерсес. «Наверно, не заметил», — пытался он убедить себя. И все же что-то необъяснимое, неуловимое выдавало, что Айр-Мардпет заметил его, что уже до прихода знал, кого здесь найдет. Потому-то как раз и пришел и чувствует сейчас, что Нерсес тоже обо всем догадывается, все знает.
«Не увидел, не заметил...» Замысловатые, неожиданные перемещения Мардпета родили у Нерсеса беспокойство и даже страх. Что же это такое? Да к тому же еще в эту невероятную, ну просто дикую минуту, когда в целом мире не сыскать, наверное, человека, не имеющего чем бы прикрыть свою наготу. Даже у самого убогого, самого последнего нищего и у того есть свое рубище, свои лохмотья, а он, Нерсес, внук католикоса Усика, праправнук Григория Просветителя, сын Атанагинеса и сестры царя Тирана Бамбиш, стоит в чем мать родила, ему одному в целом свете нечем прикрыться — старую одежду сожгли, новую не приносят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60