Что же теперь? Радоваться или грустить? Боже ты мой, как же ему быть перед лицом своего открытия? Если он не в силах ее убить, то, значит, должен изыскать иной способ, прибегнуть к другому средству. Но скорей, скорей, покамест она еще не вышла.
— Я не боюсь тебя, Парандзем, — спокойно сказал царь.
— Лжешь! — Парандзем уловила в его словах нотку слабости. — Еще как боишься!
— Ты не можешь причинить мне никакого вреда, — невозмутимо продолжал царь.
— Лжешь! Ты боишься моей мести.
— Мне и в голову не приходило убить тебя.
И, как всегда перед бурей, он нагнулся, развязал и снова завязал тесемки на башмаках.
— Опять лжешь. Я для тебя столь же опасна, сколь император и шах.
— Я справлюсь с тобой, Парандзем, — беззлобно и устало улыбнулся царь.
— Никогда. Все равно на этот трон сядет мой сын. Больше никто.
Не будь положение так серьезно, царь бы даже получил удовольствие от этого препирания. Он тосковал по спорам между мужем и женой, которые казались ему знаком семейного счастья и уюта. Но где же его семья, очаг, дом? Этот огромный дворец? Это не дом, а постоялый двор, и он в нем временный жилец. Да и какой армянский царь умер в этом дворце своей естественной смертью? Счастливцев вроде Хосрова Коротышки — раз, два и обчелся. Разве он твой, этот дворец, если ты до сих пор не знаешь всех его закоулков? Оказывается, у царя нет на то права. Ему, видите ли, не пристало совать нос в любую дыру. Ну а жена, где она, твоя жена? Что это за жена, если ты так и не отведал приготовленного ее руками обеда, если она обыкновенную яичницу и ту не умеет сделать, если ни разу в жизни не постирала тебе?
— Ты еще пожалеешь об этом. Ты еще вспомнишь день своего заката.
— Гнел жив, Парандзем.
— Какой Гнел?
— Гнел. Твой прежний муж, тот, кого ты любишь больше, чем меня.
— Какой Гнел?
— Тот, кому ты отомстила, став женой его палача.
Парандзем застыла. А все то, что годами было неподвижным и застывшим — тронный зал, высокий этот трон, его подножие, леопардовые шкуры, висящие на стенах рога и кабаньи головы, мечи, кинжалы, колчаны со стрелами и копья, масляные светильники о пяти и о трех фитилях, накидки и покрывала, шелковые и полотняные занавеси, все убранство этого зала, все, все — неудержимо пошло кругом, причем кружилось не в одном направлении, не вместе, нет, каждая вещь кружилась сама по себе, сталкиваясь с другими и мешая другим.
— Какой Гнел? — слабым голосом повторила Парандзем и закрыла глаза. Но кружение не прекратилось. С прежней скоростью оно продолжалось перед мысленным ее взором.
Она уперлась обеими руками о дверной косяк, но, не устояв, бесшумно скользнула вниз.
— Когда ты хочешь повидаться с ним? — с подчеркнутой деловитостью спросил царь.
— Ложь! — полная злобы и ненависти, крикнула Парандзем, безоговорочно для себя решив, что это не может, не должно быть правдой. — Ты все выдумал... Ты боишься меня...
— Так когда же ты хочешь повидаться с ним? Может, прямо завтра?
— Ты пытаешься отсрочить мою месть...
— Где бы ты хотела с ним встретиться?
— Ты стремишься выиграть время.
— Где тебе удобнее?
— Его нет... Клянусь, его нет... Ты и сам знаешь, что его нет...
— Завтра. Завтра ты встретишься с ним.
— Я ненавижу тебя... Твое появление на свет... Твою мать...
— Завтра, завтра, завтра!
Царь только теперь вспыхнул и поддался распиравшей его жестокости, сам того не особенно желая. Как-то непроизвольно. Словно подхваченный и увлеченный стремниной. У него не было больше сил противиться. Даже главная цель — сломить Парандзем и поставить ее на колени, — даже она стала вдруг второстепенной. Первостепенной целью стало утоление жестокости и самодовлеющая беспощадность, которая подобна скатывающемуся под гору снежному кому: чем дальше, тем лютей. И как ни странно, он смекнул, в чем тут дело. Понял, что жалеет Парандзем. И потому, что жалел, он ее мучил, а потому, что сострадал, терзал ей душу.
— Завтра, — повторил он, тяжело дыша.
Парандзем быстро поднялась и отчаянно, исступленно, уже поверив известию — она поверила ему с первых же слов, — бросилась на мужа.
— Я оставлю тебя в покое. Клянусь чем хочешь... Но скажи, что ты лжешь... Умоляю тебя... Скажи! Ты же видишь, я побеждена. Скажи, скажи!
— Завтра ты увидишься с ним. Гнел посоветует тебе, как быть.
Царь оттолкнул ее. Парандзем безвольно упала и, до крови кусая губы, приглушенно заплакала у его ног.
Она ненавидела сейчас Гнела. Сильнее, чем царя. И мысленно молила бога, чтобы Гнел умер. Жив? Гнел жив? Какой еще Гнел? Кто он такой, Гнел? Давнишний сон, жуткое видение, сладостный обман. Нет, он должен умереть. Царь сам убьет его. И пусть у богомерзкого этого человека не дрогнет рука. Она вдруг ощутила, что, равнодушная к царю, тем не менее сочувствует именно ему, а не своему прежнему, некогда возлюбленному супругу. И ее сердце не сжалось от этого.
— Персы одержали у Амиды решительную победу, — издалека, словно пробиваясь сквозь туман, послышался голос Драстамата. — Византийцы разбиты наголову.
— Ошибся!.. — прохрипел царь и, стиснув пальцы в кулак, что есть мочи ударил по ладони другой руки. — Ошибся я, Драстамат!
— Император пролил слезы на руинах погибшего города, — не удостаивая вниманием волнение царя, Драстамат добросовестно исполнил свою обязанность и до конца сообщил полученное им известие.
— Надо было назначить царицей Ормиздухт, — с досадой сказал царь, бросив взгляд на Парандзем. Пусть эта глупая женщина поймет, что дела обстоят гораздо сложнее, чем она думает. — Но не говорить пока о победе персов.
Парандзем молча прислушивалась к разговору мужчин. Она видела: ее поражение — полное. И не оттого, что она слабая, а царь сильный, а оттого, что почувствовала: надвигается огромное, неслыханное бедствие.
Волоча по полу мантию и ни на кого не глядя, медленными, неверными шагами покинула она тронный зал и прикрыла двери. Мантию зажало в дверях. Парандзем тянула ее, тянула, но без толку. Открыть же дверь сызнова недоставало духу. Она махнула рукой на злополучную мантию и ушла.
Драстамат попал в глупейшее положение. Он неукоснительно исполнил свой долг, сообщил царю все, что узнал, ничуть не считаясь с тем, какую бурю вызвал у того в душе. В этом равнодушии не было умысла, просто сострадание и сопереживание не входили в круг его обязанностей. Если б от него их. потребовали, он бы сострадал и сопереживал — и возможно, с немалым успехом, — но ведь никто же не требовал.
Теперь он стоял на месте, как изваяние, и не уходил.Обычно царь не отсылал его, Драстамат сам решал, когда именно ему надлежит удалиться. Он знал даже, когда нужно войти, а это куда сложнее. Потому-то царя и не удивило, что
сенекапет по-прежнему стоит у трона.Минуты мучительно следовали одна за одной, но Драста-мат не издавал ни звука. Наконец царь отвлекся от путаницы своих мыслей и вопросительно поднял глаза.
— У меня просьба, царь.— Слова точно клещами вытаскивали из рта, и они беспомощно выстраивались в ряд.
— Говори, сенекапет. Ты же знаешь, я тебе не откажу.
— Отпусти меня...
— Ты свободен. Покойной ночи.
Драстамат не шелохнулся. А вот это было более чем странно. Царь с недоумением взглянул на ничего не выражающее лицо Драстамата и поневоле подумал: кто он такой, чем занимается на досуге, есть ли у него возлюбленная, друзья, родные? И неужели его лицо никогда не менялось и взгляд ничего не выражал? А когда он ложился с блудницами? А когда радовался или печалился? Когда попивал из кубка вино? Когда ему нездоровилось? Царю очень бы хотелось увидеть, как меняется у него взгляд, чтобы получше и поближе узнать сенекапета. Потому что он любил его, своего Драстамата, безгранично ему верил и не представлял без него своей жизни.
— Навсегда? — обеспокоенно спросил царь.— Но почему? Неужто ты не хочешь служить мне?
— Я больше не нужен тебе, царь.
— Как то есть не нужен ? — осерчал царь. — Кому об этом лучше знать — мне или тебе?
— Мне,— смело сказал Драстамат.
— Но почему, почему?
— Потому что, царь, меня заменил Гнел.
— Гнел? При чем тут Гнел?
Драстамат решил перейти к обычным своим обязанностям: доложить царю все, что было ему известно. Необычно было лишь одно. На сей раз ему предстояло рассказывать о себе. Он никогда не выпячивал своей особы в присутствии царя, напротив, всячески старался держаться в тени. Никогда не обращался к царю с просьбой, касающейся его лично, хотя был уверен, что тот поможет и посодействует ему во всем. А сегодня вот пришлось обратиться. Иного выхода он не видел. Непривычно было и то, что теперь ему предстояло рассказывать не о каком-то определенном событии, а о душевном своем состоянии. И он начал рассказывать, точнее — излагать сведения о том, что он пережил и передумал; голос его звучал по обыкновению бесстрастно и ровно, и сокровенные мысли и чувства становились не чем иным, как очередным сообщением.
— Я привык считать себя человеком значительным и незаменимым. Ходил по дворцу скромно, тише воды ниже травы, но в душе был горд и мысленно смеялся над всеми, включая и нахараров, ибо никто не догадывался, что царь доверяет мне одному. В соседстве с тобой мое ничтожество приобретало цену.
- Что это за цена, Драстамат, если никто о ней не знает?
— Но я-то знал. И ты тоже, царь. Разве двоих недостаточно ?
— И ты от меня уходишь?
— Да, царь. Я уверен, Гнел тебе нужнее.
Царь понял: у Драстамата нет собственной жизни. Он безраздельно, всем своим существом предан господину. И хорошо, что эта преданность соотносится не с какой-то определенной личностью, а с царем вообще. С государем. Будь на троне кто-нибудь другой, Драстамат служил бы точно так же. Следственно, это не привязанность человека к человеку, а дело, исполнение которого доведено до высокого совершенства.
— Я был могущественнее любого из твоих нахараров,— он добросовестно, без утайки раскрыл свое сердце, чтобы господин, упаси боже, не остался бы в неведении. — Я неизменно был первым при дворе. Ты возразишь мне и будешь прав. Ну и что? Я никогда не променяю своих ощущений на самую очевидную действительность.
— Дальше, Драстамат, дальше?
— Я был даже рад, что это не так. Ибо самую-то суть действительного положения вещей знал только я. И никто другой. И этим я обязан тебе, царь.
— Если такова твоя мечта, я пожалую тебе одно из своих имений и возведу в княжеское достоинство.
— Нет, царь, это не мечта. Это нечто большее. Я глубоко тебе признателен, но я не хочу становиться князем. Пожалуйста, отпусти меня.
— Но при чем тут Гнел? У тебя свое место, у него свое. Чем он тебе мешает?
— Он твоя вера, царь. Твое второе «я». К тому же более совершенное, нежели ты сам.
— Но я не люблю его, Драстамат. Даже боюсь. Ты скажешь, что же вас в таком случае связывает?
— Он не существует как человек, царь. Ты любишь В нем частицу себя. Свои мысли и мечты. Лучшую свою половину. Себя, свободного от слабостей.
Царь понял, что Драстамат не из тех, кого можно уговорить, уломать, заставить. Отныне ему нечего было делать во дворце, потому что то, к чему он стремился, другой исполнял лучше. Ревностью тут и не пахло, просто он считал, что его присутствие утратило смысл.
— Ступай, сенекапет, — с грустью и волнением сказал царь. — Я тебя отпускаю.
— Благодарствуй, царь. Я знал, ты поймешь меня.
— Но я привык к тебе... Без тебя мне будет очень уж одиноко...
Драстамат преклонил колени и поцеловал царю руку. Царь поднял его с колен, прижал к груди и заметил, что глаза сенекапета увлажнились. Впервые за столько лет, да и то в последнюю минуту, в минуту расставания, он видел лицо верного своего сенекапета, своего любимого Драстамата изменившимся.
— Я приду к тебе, когда понадоблюсь.
— Хорошо, — сказал царь. — Я дам тебе знать.
— Не нужно, царь. Я приду сам.
Драстамат не допустил, чтобы царь занимался его особой слишком много. Поклонился и вышел из тронного зала. Царь проводил его.Стоя в дверях приемной, царь смотрел, как великан Драстамат удаляется по длинному, полутемному, иссеченному тенями коридору. Широкими и неторопливыми шагами, статный, ладный, с холодным и безжизненным взглядом — снова холодным, снова безжизненным. Вот-вот он достигнет мраморной лестницы, свернет за угол и скроется с глаз.
— Сенекапет! — окликнул царь.
Драстамат остановился в дальнем конце коридора, обернулся и посмотрел на господина.
— Ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
— Ты остался в одиночестве, царь, — по-прежнему бесстрастно и ровно сообщил сенекапет последнюю свою весть. И чтобы избежать любой недосказанности и неясности, он уточнил: — Твой слуга тоже тебя покинул.
Глава двадцатая
Кто такой Торос? Что он за человек, этот Торос, с чего ему быть предметом всеобщего внимания? Покуда не столкнешься с ним лоб в лоб, его и не приметишь. Окажись рядом с ним хоть кто-нибудь, он исчезнет, сольется с домами и деревьями. Пропадает по ночам? Вот и хорошо, вам-то что? Какой он ни замухрышка, а все ж таки мужик, есть у него, наверно, свои мужские дела. И ведь с какими глубокомысленными лицами обступили его у границы Аршакавана друзья-приятели, с какой страстью, как зло и ревниво выспрашивают. Да потрать они малую толику этого напора на строительство города, подумал один из очевидцев, Гнел, Ар-шакаван давно бы стал на ноги.
Гнела, выделявшегося среди аршакаванцев поистине неуемным рвением, назначили одним из десяти помощников градоправителя Вараза Гнуни. Вараз Гнуни ужасно любил свою должность и чванился ею. Всю жизнь он добивался не столько богатства, сколько должности. Родись он от матери-служанки и отца-слуги, непременно бы выбился в начальники над прислугой, иначе он не мыслил самого себя. Но ничуть не меньше Вараз Гнуни любил, когда его обязанности выполняли другие. И с неизменной готовностью препоручал эти. свои обязанности помощнику. И помощник брался за них с жадностью и твердым намерением никогда уже не отдавать взятого.
Гнел стал душой Аршакавана. Не знал ни сна, ни роздыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60