Хочет обмануть отца. Именно обмануть, никаких сомнений. И это — его малыш, едва доходящий ему до пояса, его смазливень-кий, нахальный щенок. Царь помрачнел и вперил в сына строгий укоризненный взгляд. С лица мальчика постепенно исчезла улыбка, ноги стали раскачиваться медленнее, а немного погодя и вовсе замерли. Мгновение он был недвижим, как изваяние, потом слез с трона, с обиженным видом присел на ступеньку подножия и понурился.
Царь подошел к нему и, ни слова не говоря, сел рядом.А если император и шах узнают, что он тишком да молчком принял обеих жен? Пусть даже послы не известят их об этом, нахарары-то уж точно донесут. А может случиться и похуже: узнают, но и виду не подадут, прикинутся, будто ведать ни о чем не ведают. С какой целью? Да чтобы армянский царь корчился в их, императора и шаха, руках, а они затевали бы во дворце свои козни и через посредство царевых жен помаленьку разлагали страну. При этом женам нет нужды что-либо предпринимать, пусть они палец о палец не ударяют, пусть даже хранят верность новому своему господину, все равно — уже само их присутствие ускорит разброд и загнивание. Подумать только, что творится: они послали к нему не войско, а женщин, каждый по одной. Не говорю уж о том, что они проложили себе теперь дорогу во дворец.
А царю-то еще мнилось, что если бог дает большому силу, то малому — взамен — хитрость, изворотливость, сметливость. Как маленьким и беззащитным лесным зверькам, которые, смотря по погоде и обстановке, меняют окраску и скрываются таким образом от недобрых глаз. Да ничего подобного: бог все дает одному, лишь одному, а другого бросает на произвол судьбы.
— Пап...
— Слушаю, царь.
— Дворец захвачен врагом. У себя дома я как в плену.
Пап прикрыл рот ладонью и прыснул. Очень уж забавными показались ему слова отца. Точно тот предлагал условия игры, которые, как и всегда, были плодом воображения.Аршакаван, Аршакаван, вдруг осенило царя, только и только Аршакаван. Не обижайся, сынок, и да не сочтет это грехом господь, но мой первенец, лучшее мое детище, моя опора, завтрашний мой день — Аршакаван. Я создал этот город из своего ребра. Я люблю его больше всего на свете, верю ему больше, чем тебе, Пап, больше, чем моему войску, спарапету, моим реющим на ветру знаменам и вытканным на них горделивым орлам, чем себе самому, своему упорству, своей преданности этой стране, своей силе и уму. Что вам еще сказать, чтобы вы не унывали?
Эти угрюмые, суровые, кряжистые мужики, в которых ключом кипит ненависть, в которых скопилось столько горечи, которые никогда, даже в первую брачную ночь, не знавали нежности к женщине, которым отродясь не приходило на ум погладить по голове сына или дочурку, которые с легкостью перечтут по пальцам дни, когда они наедались досыта, эти неулыбчивые, злобно и настороженно взирающие на мир мужики — единственный покамест оплот страны, о чем сами они не догадываются и догадаться не должны. Пускай себе живут и плодятся, сажают и поливают деревья, празднуют Навасард и устраивают попойки, день и ночь вкалывают, тянут свою лямку, судачат, любят и ненавидят; ведь стоит им только узнать, что они — надежда страны и царя, они, во-первых, не поверят, а во-вторых, перепугаются. А вот если не узнают, то в последний миг чутье подскажет им, каково будет снова посадить себе на шею господина, платить ему оброк, терпеть удары его плети, жениться с его соизволения и лишь с его согласия наведываться на денек-другой в соседнюю деревню...
Он встал и принялся расхаживать по тронному залу взад и вперед.Пап тоже встал и тоже, как и отец, принялся расхаживать взад и вперед.Аршакаваном начинаются и Аршакаваном кончаются границы этой страны. Здесь произойдет решительная битва, а уж после нее-то мы и потолкуем, исчезнет или не исчезнет Армения с лица земли. Врагу об этом уже известно, и тот дрожит как осиновый лист в страхе перед его городом, в котором нет великолепия ни Константинополя, ни Тизбона, который Арташату и то не соперник. И пусть себе! Зато он и не изнежен, не бескровен, как те, ему незачем припудри-
вать морщины, это молодой и крепкий город, его обитатели довольствуются ломтем хлеба и стаканом воды, у них здоровые легкие, они неразговорчивы и грубы. Это-то и делает Аршакаван таинственным, непонятным и отталкивающим в глазах врагов.
Царь заложил руки за спину и заметил, как Пап последовал его примеру. Только теперь он взял в толк, что сын во всем стремится подражать ему. Остановился и вопросительно посмотрел на мальчика, не зная, то ли ему смеяться, то ли гордиться.
Сыну десять лет, у него большие черные глаза, курчавые жгуче-черные волосы, он как стрела тонок и упруг и похож на отца как две капли воды. Открытие запоздалое и постыдное, хотя одновременно радостное и окрыляющее. Ему следовало самому воспитать сына — ему, потерявшему голову, бьющемуся как рыба об лед, мечущемуся словно в клетке царю, самолично, самостоятельно, а не передоверять это пестунам да мамкам. Он выучил бы сына загонять на охоте зверя, прыгать ему на хребет и, вцепившись жертве в горло, душить, душить, покуда у той не ослабнут ноги и она не повалится наземь. И алчно наслаждаться собственной жестокостью, чтобы не почуять, упаси боже, запаха крови и не содрогнуться. И свежевать добычу, и поедать ее. Потому как все это враки, на свете не существует добродетели и подлости, смелости и трусости, дозволенного и недозволенного, хорошего и дурного, черного и белого — нет, не существует, мир разделен в своей основе на две простые и ясные половины: на тех, кто ест, и на тех, кого едят.
Твой отец, сынок, самый несчастный человек на земле, он несчастнее любого крестьянина, у которого на роду написана принадлежность к числу поедаемых. И знаешь, отчего твой отец несчастен? Оттого, что он входит и в разряд тех, кто ест, и в разряд тех, кого поедают. Способен ты вообразить положение более гнусное и трагическое? Ну а ты — ты должен быть среди едоков, хищников с острыми клыками и длинными когтями. Но добьешься ты этого за счет моих страданий и мук, не иначе. Чем-то смущенный, он прикоснулся рукой к лицу сына, и тот неожиданно и с улыбкой хлопнул отца по руке. Отец шутя дал мальчику легкую оплеуху, а тот, все так же улыбаясь, вновь ударил отца по руке, но уже посильнее...
Царь схватил Папа в объятия, усадил на трон, долгим взглядом посмотрел в глаза, взял за подбородок и бережно, как ваятель, придал его лицу нужное выражение; приподнял голову, положил руку на подлокотники с резными льва-
ми, затем снял пурпурную мантию и накинул сыну на плечи. Слышишь, Пап, дальнюю дробь барабанов? Это глас власти. До чего ж он сладок, верно? Пусть не обманывает тебя эта сладость, не то проиграешь все.
Это глас заговора. Остерегайся его. Он способен заглушить все прочие звуки.Это лесть. Будь начеку. Бывает, она звучит подкупающе искренне. Бойся ее.Это глас труда и забот. Люди сбросят со своих плеч ношу и взвалят ее на одного, только одного человека. На тебя. Тебе придется работать, мучиться, отдавать и раздавать, не получая ничего взамен. И все-таки доверяй этому голосу.
Это глас одиночества, Пап. Горчайший, душераздирающий. Как ни затыкай уши, от него не спасешься. Это глас жестокости. Не избегай ее. В этом шуме сокрыта мелодия, сынок. Ищи ее.
Эти голоса преходящи. Победа... Поражение... Любовь... Ненависть... Возмездие... Тоска... Не старайся сохранить их в памяти, потом ты и сам, без моей помощи, с легкостью будешь улавливать их и различать.
Ну, так какой же среди этих голосов тебе по душе? Какой из них запал тебе, сынок, в память?
Первый, царь, ответствовали лукавые, смеющиеся глаза Папа.Глас власти? Смотря как ты его расслышал. Во всяком случае, теперь я за тебя спокоен. Спокоен, потому что, невзирая на предостережения, невзирая на увещевания, ты упрямо указуешь на него. Я спокоен, сынок, спокоен. Привет же тебе, царь Пап!..
Разве не об этом искони мечтал армянин? Не о том, чтоб трон не пустовал? Хороший или плохой, удачный или неудачный, любимый или ненавистный — лишь бы только был царь. Об одном этом он и мечтал, честное слово, и ни о чем больше. Потому что только с исполнением этой мечты мог он мечтать о чем-то своем.
Конечно, царь не произнес приветствия вслух: вместо этого он медленно попятился, отвешивая глубокий и почтительный поклон.Двустворчатая золоченая дверь широко распахнулась, и, словно сметающее плотину половодье, в тронный зал волна за волной ворвалась предводительствуемая католикосом Нерсе-сом толпа нахараров. Пап испуганно съежился на троне, спрятался с головой под пурпурной отцовской мантией и затих.
Нахарары словно сговорились: приверженцы Персии и приверженцы Византии перемешались, и лишь мелочи одежды да еще, пожалуй, прически выдавали принадлежность к той или другой стороне. Это становилось уже опасным, ибо царь и в мыслях не держал, что две враждующие стороны способны хоть на полчаса найти общий язык и объединиться против него.
Кто хорош, так это Айр-Мардпет, вы только гляньте, гляньте на него: просторная, складка на складке рубаха — это по-армянски, поверх нее белая туника — это по-гречески, завитые волосы — это уже по-персидски. С ума сойти, ей-богу!
— Приверженцам Персии стать справа от трона, — со злым смешком приказал царь, — приверженцам Византии — слева!
— Отправь Ормиздухт обратно! — исполненный негодования, потребовал католикос Нерсес.
— Изгони Олимпию, — дружелюбным голосом добавил Меружан Арцруни, и царь так и не взял в толк — просьба это или распоряжение.
— Драстамат! — во все горло крикнул царь, хотя ясно видел, что тот, на голову выше всех, стоит у дверей. — Позови моего друга детства азата Ефрема. Хочу сыграть с ним в шахматы.
В глубине души он обрадовался, что им не найти общего языка. Уже самые первые их слова несуразны и курам на смех. Почему отправить обратно одну только Ормиздухт? Почему изгнать одну только Олимпию? Выходит, кому-то из двоих все-таки остаться?
Он подошел к трону, увидел съежившегося под пурпурной мантией, словно завернутого в нее, напуганного сына, взял его на руки и вынес. Пусть ему и в голову не придет, что подданные царя когда-либо дерзнут предъявлять требования своему государю, попытаются прижать его к стене или вывести из равновесия. Почему-то он отнес сына в спальню, извлек из-под мантии, как из пеленок, стал перед ним на колени, взял за руку и с умилением заглянул в глаза.
В глазах у Папа был страх. Отпечаток того мгновения, когда внезапно распахнулась двустворчатая золоченая дверь и в зал — волна за волной — ворвалась взбешенная свора нахараров. Значит, он уже в состоянии улавливать запах опасности, умеет различать дробный перестук барабанов. Никто его этому не учил, никто не рассказывал о барабанах, да
и какая в том нужда; должно быть, есть нечто, с кровью передающееся из рода в род. Это хорошо, но отчего же он испугался, ведь отец-то был рядом. Когда я рядом с тобой, ты не вправе бояться. Слышишь, не вправе!
— Завтра мы отправимся с тобой на охоту,— мягко сказал царь. — А вечерком зайди на конюшню и выбери себе коня по вкусу. Я его тебе подарю.
Поднялся, с виноватым лицом взъерошил черные волосы сына и медленно направился к выходу. Он лебезил перед сыном. Чтобы тот уверовал в мощь отца, во всемогущую отцову силу, чтобы в детскую его душу не закралось сомнение.
— А меч подаришь? — послышался вдруг голос Папа. Царь обернулся и с удивлением взглянул на него. Сын
что-то понял, уловил чутьем. И хотел побольше выгадать, покуда отец угождает ему и потакает. Будь ты обыкновенным мальчишкой, я бы тебя, паршивец этакий, попросту выпорол, но, коль скоро ты наследник престола, твои слова никоим образом не возбраняются, напротив, они достойны всяческого поощрения. Сын затеял с отцом торг. Чтобы забыть яростный и беспомощный голос отца. И ворвавшуюся в двустворчатую золоченую дверь непотребную свору наха-раров. Чтобы отец оставался для него воплощением силы и могущества. Нет, он из тех, кто ест, он едок. С отменным аппетитом, до того отменным, что не прочь отведать и отцовского мяса. И, невзирая на охватившую радость, царь пожалел сына, потому что — увы! — заслуживающие порицания свойства похвальны, весьма похвальны у престолонаследника. Сколь же, стало быть, ущербна та разновидность рода человеческого, к коей принадлежат престолонаследники и цари.
— Подарю, — улыбнулся он. — Непременно подарю.
— Настоящий? — уточнил сын.
— Настоящий.
И быстро направился к тронному залу, довольный, что припоздал и заставил ждать виднейших царедворцев. Толкнул ногой дверь, решительно вошел и, ликуя, стал очевидцем свары персолюбов, греколюбов и прочих «любов»; те уже вцепились друг другу в глотки, и сызнова зазвучала набившая оскомину песенка: наша связь с персами теснее, наши цари и те персидского происхождения; нет, мы христиане и крепче связаны с Византией. И никто не говорил, кто же мы сами такие и куда держим путь. И поскольку то был для царя день противоречивых чувств, он не захотел перестраиваться, и его ликование сменилось глубокой грустью.
Не лучше ли, если бы они хоть единожды сплотились против царя ? Двинься они против царя объединенными силами, ему было бы совестно не обрадоваться их единству, не испытать гордость.
— Персолюбы — направо! — весело подтрунил он. — Гре-колюбы — налево!
— Зачем ты над нами издеваешься, царь? — оскорбился Смбат Багратуни, повергнув царя в изумление: с чего бы это тугодум аспет, вместо того чтобы принять услышанное всерьез и стать слева от трона, уловил насмешку?
— Какое уж тут, прости господи, издевательство? — Царь придал лицу невинное выражение. — Просто я хочу говорить с каждой стороной в отдельности.
— Нас не проведешь, царь, — выступил вперед католикос и добавил с благородным своим негодованием: — Я хорошо тебя знаю, ты заверишь обе стороны в своем сочувствии.
— Нерсес! — укоризненно посмотрел на него царь и с сожалением покачал головой.
Царь совершенно не узнавал двоюродного брата. Он еще мог кое-как смириться с тем, что в один прекрасный день Нерсес перейдет в стан врагов, но что Нерсес разучился понимать насмешку — вот это уж непростительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60