Раньше всех просыпался и позже всех ложился. Где бы что ни строилось, он тут как тут. Где бы ни вспыхнула ссора, он полюбовно ее уладит и восстановит справедливость. Гнел незамедлительно появлялся везде, где требовалось навести порядок. Поразительным образом чуял, когда и кому нужен. Распределял полученное из дворца продовольствие, следил за соблюдением в городе законов, заботился о его охране. Руководил строительными работами — и не только руководил, но и сам в поте лица ворочал камни. И потому ставшая всеобщей неприязнь к нему немного смягчалась.
Вот он проезжает на белом коне по улице, его жесткие и прямые волосы спадают на лоб, в руке у него плетка, которой он, едва возникает нужда, беспощадно охаживает шалопаев и лодырей, включая даже тех, кто нерадиво работает на строительстве не общественных сооружений, а собственного жилья. Он мог ворваться посреди ночи в чью-нибудь хижину, пинком разбудить хозяина и, угрожая высечь, заставить все семейство — от мала до велика — отправиться в кромешной тьме доканчивать дом: «Для себя ведь строите, лентяи!» Впоследствии он зачастую наведывался, по обыкновению верхом, проверить, как идут дела, иной раз и подсоблял, впрягался в самую тяжелую работу и только на заре позволял коротенькую передышку.
— Где тебя носит по ночам? — знай наседали на Тороса. — Не ровен час что случится. Кто будет отвечать? Кого возьмут за грудки?
— Нас, нас! — задыхались они от переизбытка самоотверженности.
Гнела поразила злость, с какой эти люди выражали свою аботливость. Того гляди в клочки беднягу растерзают — и се от любви.Когда нападки окружающих мало-помалу ужесточились, орос внезапно присел на корточки, замер на миг в непо-
движности, затем подобрал с земли два-три камушка и стал перекидывать с ладони на ладонь.Приятели разом замолчали и с недоумением уставились на него. А немного погодя напустились с еще большим остервенением. Они, мол, в ответе за него и не могут спокойно спать, пока он шатается невесть где, а будь, мол, Торос на их месте, вел бы себя точно так же, потому как он вроде них — честный человек и хороший товарищ.
Торос попытался было отыскать лазейку и улизнуть, но его схватили, сызнова обступили со всех сторон и давай доказывать, какой он добряк и до чего внимателен к товарищам.
— Где тебя носит по ночам? — неожиданно вырвалось у Гнела.— Почему не отвечаешь?
Заметив того из десяти помощников градоправителя, которого все боялись, толпа расступилась, а Торос нехотя поднялся. Посмотрел на Гнела, выпятил нижнюю губу и прищурился, явно заставляя повторить вопрос.
— Где ты таскаешься по ночам? — вместо того чтобы вспылить — видали, дескать, мы таких тугодумов, будет дурака валять! — Гнел и впрямь повторил вопрос, потому что это занимало уже и его.
— Сплю,— не выдержал Торос; нижняя губа вовсе не выпячивалась, прищуренные глаза широко раскрылись, и он с вызовом добавил: — По ту сторону ограды.
Окружавшая Тороса толпа с минуту встревоженно бурлила, потом все смолкли и испуганно уставились на мужичонку. Гнел понял, что они без того все знали, но хотели удостовериться, услыхать эти слова от самого Тороса. Торосу же не терпелось раскрыть свою тайну. И хотя вид у него был куда недовольный, он, похоже, изнемогал под тяжестью невысказанного, дожидался, что его вынудят признаться, силком вырвут правду. Теперь он поуспокоился и понуро ковырял носком башмака землю, засыпая ногой ямку и утаптывая.
Еле сдерживаясь, Гнел с напряжением, до боли потер рукоятью плетки о ладонь.
— По ту сторону ограды опасно, — послышался наконец робкий голос кого-то из горожан.
— Тебя могут убить,— проронил другой.
— Там у нас уже нет права убежища...
— Мы не дадим тебе делать глупости...
— Не дадим тебе погибнуть...
— Посади его за решетку, господин надзиратель. Молод он еще. Не ведает, что творит.
В ответ Торос загадочно улыбался и молча посматривал на взбаламученных страхом — и не только страхом — приятелей. Но вот, сопровождаемый неотрывными, выжидающими взглядами толпы, он подошел к невысокой деревянной ограде, на мгновение замешкался, потом решительно ее перемахнул и очутился по ту сторону границы...
Это предательство, тут же, нимало не колеблясь, определил Гнел, обыкновенное предательство. Измена царю и отечеству. Но что ж это за убежище, если я у всех на глазах прибью его как собаку? Гнелу и в голову не приходило, что может создаться положение, когда кому-нибудь вздумается уйти из Аршакавана. Оттого он и не знал, как ему поступить. И только поглаживал коня по гриве, ободрял, успокаивал, хотя конь вовсе не проявлял признаков тревоги.
Словно подчиняясь колдовству, толпа разом устремилась к ограде. Кто-то безотчетно опустился на колени, положил на ограду подбородок и оторопело, будто на чудо, воззрился на худосочного Тороса, который казался им теперь богатырем.
Поодаль, в бескрайней степи, стояло одинокое строение, откуда днем и ночью доносились песни и музыка и, медленно расплываясь в воздухе, опоясывали город наподобие зеленого и прохладного леса.
— Ты что, Торос? Мы же здесь свободны...
— Чего тебе еще-то надо? Чего недостает? Воротись, Торос!
Приятели и соседи с мольбой и злостью взывали к нему, а Торос уходил себе все дальше, вышагивая по просторному привольному полю, принадлежавшему теперь ему одному. Уходил от убежища, которое, вроде опекуна, поминутно нанизывало Торосу свое покровительство, провозглашая его неприкосновенным. Уходил от надежного крова, от выделенной ему доли счастья. А ведь пришел сюда когда-то, волоча следом былое, взвалив на плечи ношу привычных отношений с людьми, стародавних обычаев, нравов и предрассудков, и никак не мог от всего этого избавиться, стряхнуть, сбросить с плеч. Он шел теперь туда, где минувшему суждено было стать настоящим. Шел в твердой уверенности: хорошо там, где нас нет. Там, и только там...
— Посади его за решетку, господин надзиратель... Видишь ведь, пропадает человек.
И тот, кто стоял на коленях, положив подбородок на ограду, неожиданно встал во весь рост и аж взмок от напряжения, будто силясь вспомнить, для чего он поднялся на ноги. Глаза выдавали, что в его душе мучительно рождается
решение, но он все еще колеблется, борется с собой. Казалось, будто он вот-вот нагнется, подберет булыжник и запустит вдогонку беглецу. Но вместо этого он тоже внезапно перемахнул через ограду. Сперва страх пригвоздил его к месту, и он диву дался, что еще жив. Потом заулыбался. Глупой, глупейшей улыбкой. Неповторимый этот миг был откровением всего сущего, праздником жизни, ликованием
бытия.Глуповатая эта улыбка словно подала знак другим, и с десяток аршакаванцев бесшумно перепрыгнули ограду и очутились по ту сторону границы. Никто не сомневался, что они сделали это, намереваясь получше разглядеть беглеца. Побагровевший от негодования Гнел тотчас повернул коня и второпях ускакал, чтобы привести отряд стражников и приструнить смутьянов.
Он повесит всех, а еще лучше — придумает каждому особую казнь, одну ужаснее и невыносимее другой, небывалую, невиданную и неслыханную. Он покарает не только верховодов, не только самих смутьянов, но и свидетелей. Не только свидетелей, но и тех, кто просто-напросто узнает о происшествии, услышит о нем от соседей или знакомых. Он устроит суд на городской площади, и поскольку сам он волей-неволей был очевидцем грязной этой смуты и собственными глазами наблюдал мерзкую эту картину, которая может, подобно чуме, заразить всех подряд, — так вот, поскольку он тронут скверной, то и расправу он начнет с себя. Распорядится, чтобы ему нанесли пять ударов плетью. Пять, не более. Потому как это он предупредил распространение заразы и учредил общегородской суд...
Воцарилось гробовое молчание. Но на лицах у всех играли счастливые улыбки, ведь они снова — в который уже раз! — отведали запретного плода, а тот пришелся им по вкусу.И случилось неожиданное. Грянул дружный, безудержный мужской хохот. Хохотали вдоволь, всласть, с какой-то ненасытностью, освобождаясь от себя, своего имени, одежды, прошлого и настоящего, чутьем предвкушая тот самый ничейный миг, который не принадлежит ни тому, ни другому — ни прошлому, ни настоящему. И было в этом согласном мужском хохоте что-то безумное и жуткое, что-то не имеющее касательства ни к радости, ни к горю.
А Торос уходил все дальше, причем прямо-таки сводило с ума, что он не бежал, не улепетывал во все лопатки, а шагал вразвалочку, с ленцой, будто показывая каждым движением, до чего он уверен в своей правоте. А когда, остановив-
шись передохнуть, спокойно огляделся по сторонам и через минуту снова продолжил путь, то вконец всех обезоружил. И смех мало-помалу стих. Смеялся лишь кто-то один, изнеможенно и устало, словно и рад бы замолчать, да все как-то не получается.
Не оборачиваясь, лицо к лицу и один на один с пространством, Торос шел себе и шел, покуда не затерялся на бескрайней и неоглядной равнине, не слился с дикими кустарниками, не скрылся с глаз.
Толпа быстренько повернула вспять и суетливо бросилась к ограде, кое-кто даже поскользнулся и упал в спешке; вскоре по ту сторону границы не осталось ни души. С минуту они опоминались, опять почувствовав себя в безопасности. Будто побывали вне времени и потеряли ощущение ночи и дня, утра и вечера. А теперь, слава богу, в Аршакаване полдень.
Так или иначе, кое-кто тепло и с завистью поглядывал в сторону беспредельной равнины, которая походила на видение — так она была тиха и покойна...
Потом разбрелись кто куда и взялись за брошенные на половине дела: тесали камень, возили песок, таскали сообща бревна...
Они возводили крепостную стену. Взамен невысокой деревянной ограды ставили высокую каменную стену...
Гнел вернулся со стражниками. Но увидел, что все на местах. Точно ничегошеньки не случилось. Не хватало только одного человека.
— Да здравствует царь! — гарцуя на белом коне, крикнул он что было сил.
И, откинув со лба прямую и жесткую прядь, приказал стражникам задержать присутствующих. Он представит Вара-зу Гнуни жалобу и потребует отрезать им языки. Но и градоправителю не расскажет он правды, выдумает что-нибудь: вдруг тот проговорится, и о случившемся узнают. А он, Гнел, шесть месяцев кряду по сто раз на дню будет бить перед святыми образами земные поклоны и даст обет, что унесет тайну в могилу.
Кроме того, он приказал стражникам незаметно последовать за беглецом, а настигнув, убить его на месте и поздно вечером подбросить тело к городской границе. Пусть думают, что это дело рук нахараров. Завтра он созовет всех аршакаванцев и устроит торжественные похороны. Точно так же поступил в свое время царь с неким князем.
— Да здравствует царь! — послышался чей-то слабый и запоздалый отклик.
Глава двадцать первая
Дворцовая свалка. Огромное кладбище всевозможной рухляди, обнесенное замшелой оградой.Если бы сюда пустили нищих, те разжились бы одеждой, не идущей ни в какое сравнение с их рваньем. Отпала бы у них и нужда спать на земле: на свалке там и сям виднелись мягкие лежанки и диваны. А найдись среди нищих предприимчивые ловкачи, они бы разбогатели, занявшись распродажей свалочного добра. Здесь, на этом пространстве запросто бы уместилось целое селение обездоленных со своей особой потайной жизнью, покой которой нарушался бы лишь в минуты, когда откуда-то сверху сбрасывают старье и шум падения отдается кругом раскатистым эхом.
Царь впервые очутился в этом таинственном уголке своего обиталища. Ошарашенно озирался, потому что, как в кривом потрескавшемся зеркале, видел здесь отражение дворцового быта. Возможно, тут имелись и вещи, некогда принадлежавшие ему. Встреча хозяина с отслужившими его вещами — это и приятная неожиданность, и мучительное воспоминание. Вот это, к примеру, старая его кровать, он узнает ее. Сколько самых скрытных, а подчас и самых зазорных ночных мыслей, сколько тяжких дум и мимолетных, случайных радостей похоронено вместе с нею; на ней, этой кровати, нередко рождались важнейшие для судеб страны решения, вместе с нею погребены его ошибки, а также — почему бы и нет? — кое-какие великие свершения... А женщины? Свидетельницей скольких побед была эта отжившая свое кровать, грубых побед не царя, но обыкновенного мужчины, побед, начисто лишенных чувства и любви, иначе какие ж это победы. А теперь кровать колченога — должно быть, низкие ножки поломались, когда ее сбросили с высоты, — по углам скопилась паутина, и вся она теперь — пристанище пыли и грязи.
Таким же, как свалочное барахло, воспоминанием был и этот человек, вполне соответствующий окружению. Казалось, из-за горы хлама перед царем вырос постоянный и единственный обитатель этого кладбища. Гнел — бывший князь, бывший отпрыск царского рода, бывший племянник. И нынешняя их встреча тоже диковинна. Будто встретились в загробном мире господин и старый слуга.
Стоя лицом к лицу, они долго всматривались друг в друга. Гнел изменился до неузнаваемости. Не будь царю заранее известно, с кем именно ему предстоит увидеться, он решил бы, что столкнулся с нищим бродягой. Прежними бы-
ли у Гйела только глаза — острые и колючие — да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадающие на бледный лоб.Положив ладонь на рукоять меча, царь медленно двинулся вперед; Гнел попятился в замешательстве. Не обидно ли, если царь убьет его сейчас? Сейчас, когда благодаря его, Гнела, нечеловеческим усилиям Аршакаван мало-помалу становится на ноги. Гнел подумал об этом, но на его лице не мелькнуло и тени самодовольства или уверенности в том, что он достоин воздаяния за пережитое. Его заботило лишь одно. Как объяснить все это царю, как внушить, что тому на пользу, а что во вред.
— Это не мой город, Гнел. Здесь я не связан никакими обязательствами.
— Не убивай на свалке, царь.
— Странно, что ты все еще считаешь себя живым.
— Ты меня обманул. Знал, что только имя Парандзем заманит меня в ловушку...
— Я же говорил, ты воскреснешь цветком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60