Да и о каком тщеславии речь, когда его, Гнела, вообще не было, не существовало, когда он, отрекшись от своего прошлого и всего личного, был просто-напросто живым трупом? Он не сумел и такой малости, как уговорить царя — во имя легенды, во имя песни, иными словами, во имя грядущего согласиться умереть. Ведь если бы царь не нашел в себе для этого сил, Гнел из любви к нему готов был его убить. Страна жива благодаря сказкам и легендам, а не благодаря битвам, недолговечным победам и поражениям. Стране нужны песни — песни, передающиеся из уст в уста, из рода в род. И наконец, достойные поминовения годовщины, которые свято отмечаются каждым новым поколением, оживляя, обновляя, увековечивая память народа. Нет, он не достиг этого, не продолжил оборванную на половине легенду о Тигране Великом и не довел ее до следующего армянского венценосца — царя Папа. И потому обязан умереть — именно так, обязан.
Что представлял из себя Самвел? В сущности ничего. А на поверку он мудрее порфироносного царя, потому что нежданно-негаданно стал этаким светочем в страдальческой нашей жизни. Всех нас предадут забвению, наши имена запорошит пыль истории, а вот его имя никогда не забудется. Потому что он сотворил сказку. Породил легенду. Сложил песню. Обеспечил себе, а отчасти и всем соплеменникам бессмертие. Жизнеописание народа создают люди, подобные ему, а не мне или Аршаку. Стало быть, решение не изменится. Благодарение богу — нет, не изменится. Смерть — вот ответ на наши преступления.
Ему бросился в глаза чудом уцелевший посреди развалин и пепелища цветок. Всю жизнь он был равнодушен к цветам, не чувствовал их благоухания, не замечал их прелести. Полагал, что мужчине не пристало любоваться цветами. Но тут нагнулся, сорвал цветок и перед лицом величайшей истины — смерти — не устыдился душевной слабости. Однако
так и не поднес цветок к лицу, не вдохнул его аромата — не знал, что цветы затем и срывают. Просто сунул за пазуху. Потом развязал кошелек, достал деньги и поровну раздал нищим.
Как тверд камень, как мягка земля, как жарок огонь, как холодна вода, как лазурен небосвод, как смертоносен меч, как высоки окрестные горы, как близок этот порушенный дом и как далек тот, другой...
Вот та запоздалая сладость жизни, те непререкаемые и священные истины, которые он постиг и ощутил всем своим существом на пороге смерти. И он мысленно попрощался с вещами определенными и совершенно четкими: с твердостью и мягкостью, холодом и жарой, близью и далью. Потому что так же определенно было его расставание со всем этим.
— Я умру у подножия вон тех скал, — деловито и отрывисто сказал Гнел. — Смотрите внимательно. И хорошенько запоминайте. Чтобы не спутать мой труп с другими. И чтобы сразу отыскать его, когда вернетесь. Покажите его маловерам, и они убедятся в правдивости вашего рассказа. Наха-рары непременно меня узнают.
Он обнялся с каждым из нищих и быстро направился к скалам.
Нищие воспользовались передышкой. Подчистую обирали умерших, прихватывая все, что могло сгодиться. Набивали котомки башмаками, поясами, шапками, бусами, гребнями, платками... В их движениях не было ни суетливости, ни поспешности, то есть сознания, будто они заняты чем-то предосудительным. Никто и не думал скрывать своих поступков. Ибо у любого человека на земле свое дело и свой, данный ему богом заработок.
— А у этого в кармане хлеб! — обрадовалась одна из нищенок и, присев на камень — от добра добра не ищут, — принялась за еду.
Только пожилой, очевидно по праву старшинства, не участвовал во всем этом. Он смотрел на скалы и терпеливо ждал. Он непременно сюда вернется и выполнит просьбу князя, хотя странновато, что на сей раз милостыню требуется заслужить. Получается, будто это не милостыня, а плата, иными словами, нечто зазорное для свободной от любого рода обязанностей, своевольной нищей братии. Может, он уже слишком стар и эта слабость — первый признак его немощи? Он потерял былую выносливость, быстро устает, насилу одолевает подъемы, тяжело дышит, а все это противопоказано настоящему христараднику. И он уверен: предложи он сото-
варищам воротиться и уважить просьбу князя, они сочтут его нарушителем вековых законов нищенства и сообразят, что давно пора приискать нового вожака.
— Этот человек покончил со своим делом,— сказал он; как ни жаль, а обещание, вероятно, придется нарушить...
Нищие собрали пожитки и заспешили из мертвого города. Они шли туда, где поспокойней, а таких мест день ото дня становилось меньше и меньше.
Аршакаван, которому не минуло и десяти лет, исчез с лица земли. Там, где скрещивались пути Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезуида через подножие Масиса к Персии, не было более такого города.
И не было меры и предела ликованию нахараров. Они словно захмелели от радости. Расхаживали по городу, который сровняли с землей, и с величайшим удовлетворением разглядывали плоды достославной своей победы.
Победа победе рознь, а за эту им должны быть признательны подданные всех стран и племен, и господа и слуги. Отныне мир прост и понятен, как и прежде, всем и каждому ведомо, кому что делать, вновь входят в силу установленные богом порядки, в том числе закон равновесия: по одну сторону черты — господа, по другую — слуги. Если кто-то думает, прочим уже нет нужды утруждать себя тем же. Этот человек подумает за всех. Более чем достаточно одного познающего истину, а другие пускай занимаются своими делами. Обязанности надлежит распределять с умом. Что получится, если не будет господ и слуг? Или — по-иному — если человек будет одновременно и господином и слугой? Противоестественного этого положения не вынесет никто — не только князья, но и простолюдины. В один прекрасный день они взбунтуются и потребуют от господ: извольте-ка выполнять свой господский долг. Потому что если один защищает право властвовать, другой с равным успехом может настаивать на своем праве — быть подвластным. Важно наличие прав, а не то, господин ты или слуга. Роковая ошибка царя в том и заключалась, что, упразднив извечное это разделение, он, в сущности, отнял у людей главное их достояние — право.
— Стена все еще мозолит глаза! — вознегодовал красавец Меружан, который в отличие от остальных князей — а все они перенесли за время осады немало лишений — сиял чистотой и выглядел щеголем, что свидетельствовало отнюдь
не о слабости или изнеженности — о железной дисциплине. — Почему она целехонька? Я же сказал — камня на камне не оставить!
Он никогда не кривил душой, заявляя, что боится стать изменником. Совсем не просто отпасть от царя и заключить союз с врагом. Но царь вынудил его пойти на это. Царь не захотел прислушаться к голосу разума и взять сторону одного из двух могущественных соседей. Положился на свои силенки. Простолюдин, видите ли, спасет страну! Словом, царь поставил все с ног на голову, создал путаное, противоестественное положение, потому что дело холопа — кормить страну, а отнюдь не спасать ее. И когда виновника путаницы и хаоса изобличили и всесторонне доказали — да, он и есть преступник, — Меружан успокоился и уже не испытывал угрызений сбвести.
Если кто и в состоянии спасти страну, так это он. К чему понапрасну скромничать, почему не сказать этого открыто? Он достигнет своего с помощью врага. Да, Персия — враг. Но разве использовать врага в своих целях — ход менее смелый и хитрый, чем строительство Аршакавана? Он получит из рук шаха корону и вот тогда-то и покажет по-настоящему, на что горазд. Подумаешь, вероотступничество! Речь идет о вещах куда более существенных — о жизни и смерти. Я буду считаться изменником лишь в том случае, если мои замыслы лопнут, если я потерплю крах. Тут уж никто не пожелает слушать, сколь благородны были мои побуждения. Ну а добейся я своего, никому и в голову не придет меня попрекать. Так устроен мир. Победителей не судят.
— Клянусь, — угрожающе заявил Нерсес Камсаракан, владетель Аршаруника и Ширака, — тому, кто попытается из жалости спасти хоть одного младенца, не миновать моего меча!
— Захваченное продовольствие уничтожить! — приказал Паргев, владетель Артаза, который не стерпел нанесенного ему царем оскорбления и перешел в стан изменников, из самого ярого защитника Аршакавана превратившись в одного из неистовых его врагов.— Любая кроха порождает память. Сжечь, а пепел развеять!
— Обойдемся и без сокровищ этого города, — выслуживался, доказывая свою преданность, бывший градоправитель Аршакавана Вараз Гнуни; он ждал теперь от победителей новой должности. — Всякий, кто позарится даже на самую малость, будет сурово наказан. Не оставлять ничего, что могло бы со временем стать святыней.
— Разрушить водопровод! — подголосками вторили другие нахарары. — Изменить русла ручьев! Вытоптать посевы! Чтобы нигде не зеленели ростки! Чтобы эта земля на веки веков стала безводной пустыней!
И, не в силах перебороть страх и ненависть, опять и опять добивали и без того уже мертвый город. Губили малейшие проявления жизни, все, способное привлечь взгляд. Если что-то еще сохраняло свою былую форму или валялось, скажем, недоломанным, эту вещь тут же стирали в порошок. День-деньской разносили в щепы и доламывали руины, выдававшие присутствие здесь в прошлом человеческого жилья. Там и тут кипела до ужаса бессмысленная работа. И бессмысленность ее и бесцельность лишь усугублялись рвением и усердием.
О людях и говорить нечего. С ними было покончено. В ров, опоясывающий бывшую кретгостную стену, скидывали тысячи и тысячи трупов; в братской этой могиле хоронили всех. А тем, кто выдаст чудом скрывшихся и нашедших где-нибудь приют аршакаванцев, нахарары обещали огромное вознаграждение. И мало-помалу вновь подняло голову доносительство. Беглецов, угодивших в руки победителей, заживо закапывали по соседству с согражданами, у которых, как оказалось, было несомненное преимущество — то, что они мертвы.
Но наилучшую возможность упиться сладостью мести, излить годами копившийся яд и желчь нахарары получили, расправившись не с тысячами, а с одним человеком. Несчастным человеком, не бедняком и не богачом, одетым не хорошо и не плохо, обремененным большой семьей и бесконечными заботами. Он давно уже ничего не понимал в этой заварухе. И когда его связали, оторвали от дома и каждодневных дел и привели в далекий Аршакаван, его душа переполнилась горестным недоумением.
— А-а, наконец-то попался! — возликовал Меружан Ар-цруни и воодушевленно обратился к споспешникам: — Он есть главный виновник. Опаснейший преступник! Ближай-ий друг царя. Это с ним царь мечтал сыграть в шахматы. С ним советовался по любому вопросу. Из-за него и начались наши злоключения. Он зачинщик этой бойни.
И, позабыв о своем положении и титулах, нахарары окружили связанного пленника и давай осыпать площадной бранью, проклинать, как старухи, плевать в лицо и таскать за волосы... А представления азата Ефрема о мире вконец и бесповоротно запутались. Еще немного, и он поведал бы своим мучителям, хотя бы в двух словах, о домашних заботах и хлопотах, потому что других доказательств невиновно-
сти у него не было. Еще чуть-чуть, и он попросил бы позвать сюда своих детей, каждый из которых являл собою воплощение красоты, честности и трудолюбия, ибо если что и свидетельствовало о полной его непричастности к здешним событиям, так это они, его дети. И он рассказывал бы, неумолчно рассказывал, какой тяжкой ношей ложилось ему на плечи желание царя сыграть с ним в шахматы, сколько рассветов встретил он в царской приемной, сколько всего пережил в эти изматывающие, изнурительные часы бесплодного ожидания. И о том, что их с царем дружба была ему и дорога, и непосильна, что она и влекла его, и угнетала. Но поскольку все в этом мире стало с ног на голову, он в испуге прикусил язык: уж не накажут ли его, отзовись он о царе непочтительно...
— Мы придумаем для тебя страшную кару, — пригрозил Меружан Арцруни и с прежней торжественностью заявил: — Царь никогда больше не сыграет в шахматы с аза-том Ефремом.
И, так ничего и не поняв, невольно втянутый в круговерть загадочных для него событий, с выражением мучительного вопроса на лице, Ефрем, окруженный стражей, шех сквозь дымящиеся руины, чтобы безропотно принять уготованную ему страшную кару...
И лишь после этого нахарары сочли свою победу полной и окончательной.Историк повествует: «Объединившись, армянские нахарары двинулись на царский город Аршакаван и предали там мечу всех мужчин и женщин, пощадив только грудных младенцев, потому что были озлоблены на слуг своих и преступников. Нерсес Великий, хоть и был извещен об этом заранее, не успел упредить кровопролитие и застал в живых лишь младенцев, отделенных как детей неприятеля для угона в плен. Нерсес Великий приказал снести их в корзинах в хлев, назначить им кормилиц и содержание. Со временем это место разрослось, и образовался небольшой городок, названный посему корзина
Глава тридцатая
На второе приглашение Шапуха, равно как и на первое, царь вполне мог не откликнуться. Но по возвращении из Картли он почувствовал глубокий упадок духовных сил и внутреннее опустошение, чему не было вроде бы никаких видимых оснований. Картлийский царь Мириан предоставил ему не только убежище, но и внушительные воинские подразделения, с помощью которых царь сводил счеты с преда-телями-нахарарами. И потому весьма странным показалось, что окрыленный удачей царь внезапно изъявил желание помириться с противниками, исключая, разумеется, вероотступников. Многие истолковали этот его шаг как дальновидный, потому что, одержи даже царь полную победу, он остался бы в совершенном одиночестве. А тут — плохие ли, хорошие ли, а все ж таки его нахарары. По всей вероятности, царь очень хотел примирения и его желание не терпело отлагательств — чем иным объяснишь, что в посредники он выбрал бывшего католикоса Нерсеса. Новый первосвященник Чунак — царский ставленник — не пользовался в стране никаким авторитетом, что в высшей степени царя устраивало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60