В Аштишат. Скажешь, что царь в восторге от его благотворительной деятельности. От того, что он просветил наконец нашу страну. Заронил повсюду семена человеколюбия. Научил власть имущих быть мягкими и незлопамятными. Жалеть тех, кто гнет на них спину. Не обременять их тяжкими поборами. Ибо и у них есть заступник на небе. А простолюдинов научил почитать господ... — Царь умолк и посмотрел на советника беззастенчиво-наглым взглядом. Если правда, что в любом человеке одновременно обитает несколько душ с взаимоотрицающими — от наидобродетельнейших до наигнуснейших — свойствами, то при главном советнике по внутренним делам можно было без стеснения дать волю последним, поскольку он сам к тому подбивал. — Ну а дальше что, Айр-Мардпет? Что я затеваю? Остерегайся: если угадаешь мою мысль, я сочту тебя человеком, опасным для престола...
— Уважение и любовь, которые повсеместно снискал себе святейший, тенью ложатся на твою власть, царь, — смакуя каждое слово, ответил Айр-Мардпет.
— Тебе не повезло, Мардпет, ты угадал. Нет, когда-нибудь я все-таки снесу тебе голову.
Айр-Мардпет тихонько рассмеялся и, убаюканный удачей, не заметил мелькнувшего в глазах царя злобного блеска.
Ладно, Нерсес, ладно! Неблагодарный двоюродный брат! Стало быть, так: ты был никто и ничто, я сделал тебя человеком и усадил подле трона, чтобы ты под меня подкапывался? Будь твоя стрела нацелена только в меня — полбеды, я бы скрепя сердце стерпел, проглотил бы это. Но ты опасен тем, что, подобно мне, несвоекорыстен. Добро бы думал о себе, и лишь о себе. Я бы тебя простил и любил, как прежде. Так нет же, твои действия направлены против армянских царей вообще, не только против меня, но и против царей грядущих. Против десятилетнего Папа, против его сына, и внука, и правнука. И как скрытно и хитро, как тонко, с какой выматывающей душу неспешностью и выдержкой ты добиваешься своего! По сравнению с этим меркнет даже моя сатанинская идея — создать Аршакаван. Детский лепет, и только.
Далеко до тебя всем моим нахарарам, они рядом с тобой — наивные пигмеи. Хваленая твоя благотворительность и твое просветительство — зряшное и никчемное дело. Огромный и надежный щит, укрывающий мирянина Нерсе-са. Они не радуют тебя, ты вовсе не любишь народ. Школа-
ми, богадельнями, приютами ты изо дня в день укрепляешь свое влияние, чтобы добиться для церкви права вмешиваться в дела государства. Тебя уже именуют Нерсесом Великим, с чем я тебя и поздравляю. А бежавших в Аршакаван ты судишь с такой суровостью, с такой жестокостью, которая не снилась и Меружану. Еще доказательства? Разве тебе не ведомо, что идет война, борьба не на живот, а на смерть? А коли ведомо, так зачем же ты с прежним размахом продолжаешь благотворительную свою деятельность? Кому они нужны, твои школы и богадельни, если не сегодня, так завтра враг растопчет нашу страну? Тебе ли, бывшему воину, объяснять: теперь нам нужно оружие, нужны деньги, нужно твое богатство. А ты, закусив удила, знай открываешь новые школы, строишь новые приюты и больше заботишься о прокаженных, чем о стране и народе.
С ума схожу, едва подумаю, за чей счет ты все это вытворяешь. За мой, за мой! За счет земель, моих денег. Я собственноручно воздвиг перед собой исполинскую гору, перекрыл себе дорогу, лишил обзора и окоема.
— Изыщи любой предлог, Айр-Мардпет, прибегни к любым средствам, — под нос, чуть слышно сказал царь, — но заставь святейшего допустить такую ошибку, в наказание за которую я буду вынужден — слышишь, вынужден! — отобрать земли, дарованные мною церкви. После чего благотворительность будет осуществляться на доходы с этих же земель, но уже от моего имени.
— Это не тщеславие, царь, — успокоил его Мардпет. — Народ должен испытывать признательность к царю, а не к католикосу. Народ должен славить царя, а не церковь. Это нужно стране, именно стране.
— Нет, Айр-Мардпет, — зловеще улыбнулся царь, — я не намерен оставлять у тебя на плечах такую голову.
— Будь спокоен, царь, — опять тихонько рассмеялся главный советник. — Когда я вернусь, все уже уладится.
Поклонился и вышел из тронного зала.Если вернешься. Он, видите ли, ни с кем, сам по себе! Он, видите ли, очень стар! И кто сказал, что он не умышленно сообщил об убийстве Гнела при католикосе, дабы тайна раскрылась и стало ясно как день: убийца — царь.
Если вернешься. Коль скоро Нерсес таков, каким я его знаю, едва ли ты вернешься, Айр-Мардпет. Считай, что католикос уже совершил ошибку. И она стоила тебе жизни.
Нерсес, мой двоюродный брат, моя кровь и плоть, храбрый воин, любимец женщин, а ныне — замечательный первосвященник. Да, его шаги направлены против царя. И что с того? Да, власть и могущество церкви растут. А как же иначе? Разве сам-то он вел бы себя по-другому?
Глава девятнадцатая
По требованию царя перед ним предстала Олимпия. Однако, к великому своему разочарованию, она увидела, что ее препровождают отнюдь не в спальню, а в тронный зал. Она уже довольно долго жила в этой чужой стране и еще не встречалась с царем. Царь не вызывал ее и не посещал.
Олимпия не покидала отведенных ей во дворце покоев, потому что, даже огражденная стенами, ощущала косые взгляды, которые бросали на нее здешние обитатели. В особенности она боялась двух царевых жен и собственного уродства.
Она не могла роптать: палаты были роскошны, а слуги и горничные внимательны и предупредительны, но ее душа противилась однообразию открывающейся из окна картины. День-деньской, словно узница, простаивала она у окна, и картина... нет, не менялась...
Однажды, когда отчаяние мертвой хваткой вцепилось ей в горло, Олимпия скатала из хлебного мякиша шарики и один за другим побросала на проходивших внизу слуг и воинов. Выглянуть и проверить, достиг ли какой-нибудь из шариков цели и в кого угодил, у нее недостало духу, однако отчаяние чуточку отступило и ослабла стиснувшая горло петля, потому что хоть чей-то взгляд, наверное, устремился-таки кверху, к окну.
А царь все не шел.Олимпия не знала и не желала знать, красив он или уродлив, благороден или подл, знала только, что он для нее — единственная живая душа в этом дворце, единственное утешение, и ничего другого ей не оставалось — она любила его и страдала. Ибо не будь любви и страдания, не было бы и утешения, а не будь утешения, она выбросилась бы из этого окна. Она пошла бы на такое, чтобы в этой однообразной и постылой картине хоть что-нибудь изменилось. Пусть даже она сама этого не увидит.
А царь все не шел.Олимпия попыталась было сойтись поближе с горничными и поверить им свое сердце. Однако поняла: обрушься даже небо на землю, она и тогда этого не сделает. Отцовское богатство и положение никоим образом не позволят. А что было у нее в жизни, кроме них? Только это и придавало ей
силы, когда она направлялась в плен из страны в страну, только это скрашивало уродство и помогало высоко — с гордостью и достоинством — держать голову. И она никогда не упускала случая — кстати или некстати, впопад или невпопад — напомнить, кто таков ее отец.
А царь все не шел. Нет, не шел.По ночам Олимпия раскладывала на постели привезенные с собой украшения и драгоценности, подобных которым не сыщешь и в Византии, не говоря уж об этой небольшой скромной стране. Раскладывала свои великолепные наряды, о каких не могли и мечтать царевы жены. Каждый день облачалась в них, но этот блеск ослеплял разве что ее самое да еще зеркало.
Нет, не шел.Другие — те приходили. Из страха перед императором. Приходили и обессмысливали отцовское богатство и положение. Обесценивали ее драгоценности и наряды. Давали взамен человеческое дыхание и тепло. И, помышляя об императорской благосклонности, лгали, будто любят ее. А она знала, что лгут, и все же обманывалась. Не было у нее иного выхода. Нет бы пришел и он, как приходили другие, и, точь-в-точь хлебные шарики, вышвырнул бы вон имя и положение ее отца и эти тяжело лежащие на ее плечах жемчуга.
И вот явились сообщить, что он зовет ее.Сердце зашлось от радости, голова закружилась, перед глазами все поплыло. Она в тот же миг подумала: пусть лицо у нее и некрасиво, зато тело прекрасно. А это немало. Нет, немало. Из-за спешки она пошла в чем была, в простеньком, почти никак не украшенном наряде. Но куда? Не в спальню, а в тронный зал.
— Мне показалось, что в тот день ты чего-то не договорила, — сразу же начал царь; голос у него звучал на удивление мягко и дружелюбно.
Сглотнув слюну, Олимпия отрицательно покачала головой.
— Стало быть, и впрямь показалось,— успокоил ее царь. Он задумчиво вышагивал перед троном. Затаив дыхание,
Олимпия следила за ним, словно даже неприметное его движение могло осчастливить ее или ввергнуть в несчастье. Первая их встреча была слишком мимолетна, и лицо царя почти стерлось у нее из памяти. Олимпия представляла его себе несколько иным. И получалось, что она была влюблена в другого человека, из-за другого человека терзалась днями напролет у окна.
Теперь она лихорадочно пыталась примирить того, кого она рисовала в воображении, с тем, кого перед собой видела. И безысходность, несопоставимая с любым злом и бедствием, сделала свое дело. Примирение было полным.
Царь резко обернулся и спросил:
— Что наказал тебе император, посылая сюда?
Смешавшись, Олимпия почему-то вновь отрицательно покачала головой.
— Император, ну, император, — мягко повторил царь. — Он ведь велел потребовать, чтобы... Император, ну же, император...
Олимпия была как на иголках. Немо, затравленно взирала на царя. Хотела отвести от него потухший взгляд, но ее словно околдовали.
— Он велел потребовать... Что потребовать? — продолжал царь. — Император... Брат твоего покойного жениха...
Царь наподобие учителя терпеливо дожидался ответа на свой несложный, ясный вопрос. А еще создавалось впечатление, будто Олимпия должна, как младенец, совершить сейчас первый свой шаг и кто-то, раскинув руки, ободрял и ласково уговаривал ее.
Что он тебе сказал? Сказал, что... Что велел? Велел потребовать, чтобы...
— Он велел потребовать, чтобы ты сделал меня царицей.
В конце концов Олимпия подчинилась колдовству, и слова сами собой сорвались с ее губ. Царь кивнул ей и, сочтя вопрос исчерпанным, сел на трон.
— Прости, что я доставляю тебе столько огорчений, — в слезах кинулась на колени Олимпия. — Я бы никогда не сказала тебе этого. Ты сам меня заставил.
— Что же нам теперь делать? — раздумчиво спросил царь.
— Я напишу императору и буду умолять отказаться от этого намерения.
— Стало быть, не хочешь стать царицей? Ты что же, не от мира сего?
— Я боюсь, царь, — в глазах Олимпии мелькнул ужас. — Твои жены меня отравят.
— Не посмеют, — улыбнулся царь.
— Я знаю, что смерть неминуема, но я не хочу умирать здесь.
— Не все ли равно, где умирать, — усмехнулся царь, даже не попытавшись поднять ее.
— Я хочу умереть там, где не буду временным человеком.
— Я назначаю царицей тебя.
— Не делай этого, царь, — зарыдала Олимпия и обняла его ноги.— Не губи меня...
— Царица моей страны — ты. Раз ты действительно этого не хочешь, стань ею.
— Ты унижаешь сейчас не императора, царь. Ты меня унижаешь... Ради бога, не надо видеть во мне императора... Я — это я, царь. Олимпия. Твоя жена. — И для вящей убедительности она пошла на полное самоуничижение: — Твоя некрасивая жена...
Царь посочувствовал ей. Олимпия, видимо, была единственным во дворце человеком, достойным подлинного уважения. Но ему доставало царских забот и горя, он хлебнул их с лихвой, и его тошнило от них. Трагедия Олимпии была ему лишней обузой, приводила в ярость, злила. И сострадание мало-помалу сменялось жестокостью, болезненно-сладостным желанием раздавить, растоптать слабое, беспомощное существо. Ощущение было приторным и отвратительным, как кровь.
— Нет, ты станешь царицей, — окончательно решил он и грубо оторвал от себя руки Олимпии. — Станешь восседать обок трона. Император будет доволен... Не нам с тобой ослушиваться его повелений.
Они не заметили, как в тронный зал бесшумно вошла Ор-миздухт, стала у дверей, вслушалась в их разговор и презрительно скривила губы.
— Император что-то знает, если повелевает сделать именно так, — с налитыми кровью глазами продолжал царь и, растравляя Олимпии душу, вымещал на безответной женщине всю свою злость: подумать только, что творится в мире, какое злосчастное для него, армянского царя, стечение обстоятельств ! — Он знает все. А мы с тобой не знаем ничего. — Может, сам император и слабосилен, но под рукой у него — сила. А у царя, преисполненного внутренней мощью, под рукой ничего нет. Как тут не беситься? Й не вымещать свою злость. — Ты станешь царицей... Мы должны снискать благоволение императора. Должны задобрить его. Таков наш жребий. И нам его не избегнуть. Где уж нам!
— Зачем ты губишь меня, царь? — упав ему в ноги, рыдала Олимпия. — Почему не видишь во мне меня ? — Она уже тосковала по своему окну, по унылому и однообразному виду, открывавшемуся оттуда, по мучительным своим ожиданиям. — Пощади меня Христа ради! Ведь я твоя жена...
- Царь прав, останавливая выбор на тебе, — внезапно раздался спокойный, холодный голос Ормиздухт. — Удача в войне пока что сопутствует Византии.
Царь с Олимпией окаменели. Затем Олимпия тяжело поднялась и, смущенная, кивнула Ормиздухт, даже вроде улыбнулась. Она впервые видела персиянку, которая прямо-таки излучала очарование. Нет, Олимпия не ведала зависти. Она оценила красоту соперницы и восхитилась ею.
Царь прорычал что-то, вскочил с трона и широченными шагами подошел к Ормиздухт. Долго стоял перед ней, озирая с головы до пят, потом положил руку на шею и слегка сжал, желая то ли приласкать, то ли причинить боль; немного погодя рука медленно поползла вниз, к груди, но тут царь резко ее отдернул.
— Ночью я приду к тебе, — раздельно сказал он, прикрыв глаза; он хотел сдержать ярость и говорить спокойно, под стать персиянке. — Только если ты и в постели так же искусна, как в речах, я, пожалуй, позволю тебе изредка быть со мной дерзкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60