— Тирит!
Тот ни секунды не промедлил, ударил рукой по столу, и это был знак, что состязание начинается.Пальцы царя и князя переплелись, ладони сцепились намертво, и каждый из них собрал сейчас и сосредоточил в руке всю силу, какая была в нем, всю свою злость и решимость. Ни царя, ни нахарара теперь уже не было. Было двое
горящих злобой мужчин с налившимися кровью глазами, с багровыми шеями. И — толпа, затаивши дух глазеющая на состязание. Нет, не на состязание, а на схватку, на бой! Время от времени раздавались дружные восклицания зрителей, возгласы восхищения или разочарования.
— Ждете, что проиграю? — охрипшим голосом, с явной издевкой выкрикнул царь. Он знал, что все сейчас за князя Камсаракана, что каждый из них собрал сейчас и отдал ему всю силу своих рук, всю свою злобу и ненависть. Да разве только свою? Еще и отцовскую, и дедовскую, и всей своей родни — ближней И дальней. Пускай! У царя все равно преимущество. Преимущество, которое дается не молодостью, не силой. Что молодость? Что сила? Ничего они не стоят, ничего не решают в такую минуту. Пускай хоть сила сотни разъяренных быков вольется сейчас в мышцы Нерсеса Камсаракана, все равно победителем будет царь. Будет, ибо нет у него иного выхода. Он вынужден победить, и в этом его преимущество. Он должен, обязан. И он победил. Рука его противника поддалась, обмякла и обессиленно легла на стол.
Царь тяжело перевел дыхание, медленно разогнул и потер пальцы. Потом он встал и, по-юношески возбужденный и радостный, вернулся на свое место.
- Зря ты тут хорохорился, Нерсес... Пришлешь, стало быть, несколько сот людей. Самых отменных, самых сильных. И сыновей своих пришлешь. И зятьев. И племянников. А не то — клянусь вот этим дубовым столом! — истреблю, вырежу весь твой род...
Победа царя принесла облегчение всем, не исключая и самых лютых его врагов. И даже, наверное, Нерсесу Кам-саракану, хотя он и сопротивлялся изо всех сил. Ведь это значило, что власть как таковая не поколеблена. А стало быть, и каждый из них в отдельности по-прежнему остается при своей власти. Но к удовлетворению примешивалось и чувство обиды — ведь вековое, освященное представление о власти оказалось нарушенным, свергнутым с высоты. Все, все можно было простить царю, но только не святотатство. Где слыхано, чтоб венценосец, точно мальчишка, мерился силой с каким-то там нахараром? Царь должен отличаться от всех своим видом, осанкой своей, поведением, речью, он должен всегда, оставаться на пьедестале, чтобы другие обращались к нему снизу вверх, вставали на цыпочки, вытягивали шею. Вот это и только это требуется от царя. Только это от него нужно стране и народу. Все остальное нахарары сделают сами.
А тут, смотрите, этот сумасброд Аршакуни хочет взять на себя все остальное, а главную обязанность царя армянского — светиться, сверкать, подобно алмазу, — он топчет, топчет на каждом шагу, не оставляет никакой возможности, чтобы каждый из нахараров и на себе почувствовал бы отсвет алмаза и, ослепленный им, еще сильнее зауважал себя, еще выше вознесся в собственных же глазах, еще тверже поверил в свое могущество — так вознесся бы, так поверил, что, не ведая страха, восстал в один прекрасный день на царя, да, да, восстал и скинул его с престола.
— С нами со всеми будешь состязаться, царь? — спросил престарелый Кенан Аматуни. — И кто победит тебя, тому, значит, не слать людей в Аршакаван?
— Это еще кто? — изобразил изумление царь.— Знать не знаю. Кто ты? Откуда взялся? Даже имени не помню. И не смей мне напоминать! В голове у меня нет для тебя места, понял?
— А у меня вот в голове...
— Ну что, что там у тебя в голове?
— Для строительства города нужны наемники, царь.
— Не война же... Зачем нам объединять свои силы? — после долгих колебаний вмешался в разговор и князь Вардза Апауни. Болезненно честолюбивый, он просто не мог остаться в стороне от чего бы то ни было.
— А ну-ка встань! Встань! Подойди сюда.
Вардза Апауни повиновался, подошел к царю, мысленно себя ругая, что не удержал язык за зубами, по своей же глупости угодил в беду.
— На колени перед царем! — При этих словах волна возмущения прокатилась по трапезной, и царь изумился, с недоумением пожал плечами и, обращаясь ко всем, произнес с улыбкой:— Я говорю — на колени перед царем...— Вардза Апауни, покраснев до ушей, опустился на колени. Ничего, это они сейчас так возмущаются. Пройдет денек, другой, и все будет позабыто. Одно лишь запомнится — что князь стоял на коленях. — Целуй на мне одежду, — напряженно проговорил он, и, когда князь Апауни припал губами к его платью, напряжение, все возраставшее в нем, дошло до предела, и он истерически закричал: — Подол целуй! Ниже! Еще ниже! — А когда было исполнено и это требование, царь разозлился еще сильнее, потому что возникло препятствие и оборвало его разгон. — Вот и все, что ты есть, владетель Апаунийский. И еще хочешь учить меня уму-разуму? Думаешь, у царя твоего нет силы?
Ни слова больше не говоря, он поднялся с места и быстрыми шагами направился к выходу. Телохранители подскочили было последовать за ним, но он рукою отстранил их и вышел из трапезной.
В саду он распрямился, сделал глубокий вдох, посмотрел в сгустившуюся темноту и двинулся вперед, словно торопясь куда-то. Свернув с дорожки, посыпанной гравием, угодил ногою в грязь, поскользнулся и чуть не упал. Острые сучья оцарапали ему лицо, в руки и ноги вцепились колючки. Он обозлился и зашагал еще решительнее и быстрее. Потом вдруг остановился, тяжело дыша, и замер на месте, словно почуял что-то, словно прояснилось внезапно, зачем его сюда потянуло, что привело в эту тьму. От пробегающего ветерка шелестели листья, что-то говорили ему, нашептывали. Он весь обратился в слух, в надежде уловить что-либо внятное в шелестящем, шепчущем говоре листьев, получить ответ на терзающие его вопросы. В трудные, безвыходные минуты вот так же вели себя, на это же уповали, уединившись в дворцовом саду Армавира, его не очень-то отдаленные предки-язычники, и сейчас впервые в жизни он, зрелый уже мужчина, почувствовал, как силен в нем голос крови, как крепко он связан с предками, и мысленно взмолился ко всем своим дедам и прадедам о том, чтоб помогли ему, разгадали, растолковали невнятный шелест и шепот листьев. И они выступили из мрака, но только молча, беззвучно, все на одно лицо, все одного и того же роста, одних и тех же лет и одетые одинаково. Слезы подступили к горлу, и он едва с ними справился и вынужден был признать, что забыл, запамятовал уроки отцов, что их язык ему уже непонятен, их молитвы чужие ему. И тут он обнаружил вдруг, что, покружив в темноте, снова оказался... перед трапезной. Ну что ж, улыбнулся он сам себе, значит, великодушные боги язычников еще раз пожалели его, еще раз простили и снова вывели своего блудного сына к трапезной, чтоб он вернулся и довел задуманное до конца.
— Если каждый станет рассуждать так, в этой стране ничего больше не родится и не построится, — раздался в трапезной голос Тирита.
— Тебе легко так говорить, князь царского рода, — ответил ему с усмешкой Ваан Мамиконян. — У тебя нет ни своей земли, ни людей. Тебе легко заботиться об общем благе страны.
Спор ожесточился, перешел в остервенелую перебранку. Все повскакали с мест, накинулись друг на друга. Припомнили, чьи владения ближе к Аршакавану, а чьи от него подальше. У кого больше людей, у кого меньше. Кто хорош, кто плох. Кто хитер, кто честен. Кто сроду был и остался бес-
честным. Чей отец какую совершил подлость. Кто законный сын, кто незаконный. Кто у кого отнял землю сто лет назад. Чей род стариннее и богаче. Кто чистокровный армянин, а кто нет. И пошло, и пошло. Слово за слово выплеснулось, полилась вся история армян от начала ее начал, от прародителя Айка до князя Вачака.
Царь, незаметно вошедший в трапезную, стоял в уголке, весь как-то сжавшись, поникнув, и широко открытыми от боли глазами наблюдал это воистину печальное зрелище — постыдную, дикую свару своих нахараров. Потом он медленно прошел во главу стола и подождал, пока заметят его и, может быть, замолчат. Заметили, смолкли. И тогда он заговорил, вкладывая в каждое произнесенное слово, в малейшее свое движение, в глаза и голос всю ту любовь, какая только была в нем, всю свою боль и искренность, всю веру и убежденность:
— Если я буду слаб, будете слабы и вы. Мною, царем, этим престолом определяется ваша сила. Неужели вам это неясно? Неужели не понимаете? — Он замолчал, словно от обиды, что на такую простую истину ему пришлось сейчас потратить столько чувства, столько волнения. — Если я буду слаб, вы съедите друг друга...
— Уж хоть бы на меня обрушился гнев твой, царь, — широко улыбнулся Меружан Арцруни, показав свои белые ровные зубы. — Я люблю оказываться в центре внимания.
— Прошу прощения, князья... Я вел себя недостойно. Смиреннейше прошу у вас прощения. В особенности у тебя, владетель Апаунийский. И у тебя, князь Аматуни. Имя твое я отлично помню. Да и как не помнить, ведь я рос у тебя на коленях. Что же касается моего приказа, то я беру его назад. Тем более что все нахарарства отдалены от Аршакавана.
— Значит, наконец-то нам будет подан обед, — попробовал пошутить Меружан Арцруни, и все вздохнули с облегчением, втайне довольные, что добились своего, вынудили царя к уступке. Ничего, так и надо, впредь пусть не зарывается. Пусть помнит, что он и сам-то не более чем наха-рар. Пускай хозяйничает у себя в Айрарате. Пусть попридержит аппетит, окоротит руки. И помнит пускай, хорошенько помнит, что каждый из них в своих владениях царь. Вот так вот притихнешь, сын Тирана, вот так присмиреешь, прощения попросишь...
— Созови глашатаев, Драстамат, и вели им немедля разнести во все стороны, огласить во всех городах и селениях, на всех перекрестках и площадях новый указ царя. Пусть объявят во всеуслышание, что там, где скрещиваются пути
Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезунда через подножие Масиса к Персии, строится новый город Аршакаван, в котором будет дано право прибежища всем, кто сумеет туда попасть, кто поселится и будет работать там. — Он смягчил голос и в самом будничном тоне обратился к нахарарам: — Еще минутку, князья, и обед будет подан. — Потом продолжал торжественно, победительно, с горящими от радостного возбуждения глазами: — Если кто-то кому-то должен, если кто-то кому-либо причинил вред, пусть приходит в Аршакаван, и он будет там в безопасности. Если кто-то присвоил чье-то имущество, или пролил чью-то кровь, или боится кого-то, пусть приходит в Аршакаван, и не будет ему там ни суда, ни казни. Если кто-то кому-то должен и одолжавший явится в Аршакаван и потребует уплаты долга, взять его и выгнать в шею из города. Сейчас, князья, сейчас, потерпите еще немножко... Я приглашаю воров и казнокрадов, грабителей и убийц, обманщиков, клеветников, клятвопреступников, женщин, изменивших своим мужьям, мужчин, сбежавших от своих жен, и особо...— Тут он умолк, улыбнулся, снял с рукава прицепившуюся колючку. — Особо я приглашаю в Аршакаван слуг, которые недовольны своими господами.
Словно молния ударила в трапезную. Нахарары вскочили на ноги, окружили его и молча уставились растерянными глазами, как будто сочувствуя свихнувшемуся царю, который снова свесил голову и занялся ремешками сандалий.
— Ты губишь нас, царь, — склоняясь над ним, произнес вполголоса Нерсес Камсаракан.
— Царь губит прежде всего себя, — еще не веря своим ушам, шагнул вперед Меружан Арцруни. — Этот сброд разорит, разграбит страну и сделает это от твоего же имени, царь.
— Опомнись, царь,— положил на плечо ему руку Андовк Сюни. — Ты берешь под защиту преступников.
— Ты наказываешь этим и своих близких, своих друзей, — укоризненно вымолвил Смбат Багратуни, — тех, кто всегда повиновался тебе.
— Где католикос? — чуть ли не с отчаянием вскрикнул Кенан Аматуни.. — Почему он до сих пор не возвращается из Кесарии ?
— Откажись от своего решения, царь, — раздался голос Ваана Мамиконяна. Услышав отца, Самвел так и вспыхнул и, до ушей залитый краской стыда, отвернулся, чтобы не встретиться глазами с Мушегом, тем более что спарапет Ва-сак за все это время не проронил ни звука, ни в чем не
принял участия и один-одинешенек так и остался сидеть за столом. — Скажи, что пошутил... Скажи, что теперь, после этой шутки, для гостей твоих накроют роскошный стол, придут гусаны, польется вино... Что пойдет, мол, пир и веселье до утра. Не забудь добавить, царь,— до утра...
— Есть у меня в доме раб. Зовут его Аспураком. Эдакое бессловесное, тупое животное. Правой руки от левой не отличит, — заговорил старейшина рода Мамиконянов, старший брат Ваана и Васака Вардан. — Нанял я учителя, чтоб обучал его греческому. За каждое верно произнесенное слово получал от меня мой дурень кусок сахара. За каждую ошибку — удар плетью. А теперь выходит что же?..— Он огляделся вокруг в полнейшей растерянности и глуповато улыбнулся: — Выходит, что Аспурак, мой раб, мой добродушный, славный дурень, может уйти от меня, удрать безнаказанно... А попадись я ему, так он, не ровен час, и обругает меня. Вы только представьте себе, если он вдруг выругается по-гречески!
— Разрешите, князья, и мне вставить слово, — вмешался тихо и скромно Тирит. — Царь прав. Почему он должен нам доверять, если никто из нас дальше своего носа не видит и не желает видеть? С одной стороны на нас наседают персы, с другой — грызут византийцы. Царь хочет создать свою собственную силу, привлечь на свою сторону простой народ, дабы иметь могучую опору. Вот что следует вам понять и оценить.
— Ах вот как! А я-то думал, это просто прихоть, — откровенно признался Нерсес Камсаракан. — Молодец Тирит! Как верно он догадался! — И, уяснив себе, какая надвигается опасность, он помрачнел лицом и смело обратился к царю: — Даем тебе время, царь. Подумай до завтра. Быть может, ты ослеплен гневом и сам не понимаешь, сколь чудовищен твой указ.
— Нет, царь, не завтра, а сейчас, сию минуту! Одумайся, пока я не замолчал, — еще решительнее подхватил Меружан Арцруни, и царь посмотрел на него с восхищением и с сожалением, подумав:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60