Сознание обожествляло прежнего Гнела, а в глубине души, втайне даже от себя, она отдавала предпочтение этому.
Парандзем рассеянно озиралась по сторонам. Словно только-только заметила, куда попала. Ее взгляд скользнул вверх по замшелой ограде — где-то там, за оградой, садилось солнце. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть закат, точно назавтра она уже лишится такой возможности. И она затосковала по царственному своему супругу, по роскошным покоям, услужливым горничным, подобострастно склоняющимся перед ней придворным.
Вот почему она так разволновалась! Вовсе не предложение Гнела повергло ее в ужас. А то, что это была тайная ее мечта, мысль, зреющая в глубочайших глубинах души, решение, которое она в один прекрасный день бесповоротно примет и осуществит. И стоило Гнелу прочесть ее мысли, Парандзем оказалась обезоружена; не опору увидела она подле себя, не поддержку ощутила ее рука — нет, ее будто ограбили. Этот замысел принадлежал теперь не ей, а Гнелу. И даже не Гнелу. А царю, царю, этому дьяволу-искусителю, которого она ненавидела всю жизнь. Он принудил Парандзем встретиться с прежним мужем не только затем, чтобы унизить и приструнить их, но и чтобы заронить в них эту мысль. Вот почему он твердил:. Гнел посоветует тебе, как быть. И теперь, когда побуждение к действию исходило от мужчин — от них обоих, — Парандзем ужаснулась своему намерению.
— Сможешь? — донесся до нее голос коленопреклоненного Гнела.
Присев на корточки и затаив дыхание, царь с любопытством наблюдал за ними и внимательно вслушивался в разговор. И вдруг, почувствовав на своем плече руку, испуганно вздрогнул. Резко повернулся и увидел Айр-Мардпета. Тот поднес к губам палец, а затем примостился возле царя и украдкой глянул на князя Гнела и царицу Парандзем.
— Ты-то откуда узнал? — изумился царь.
— Доживи до моих лет, еще не то узнаешь,— шепотом ответил Айр-Мардпет и грустно усмехнулся: — Тебе не понять, до чего тяжела эта ноша.
— Смогу, — неожиданно сказала Парандзем.
Гнел поднялся на ноги и признательно склонил голову. Парандзем почувствовала, каким глубоким уважением, каким почтением проникся "он к ней, и это сделало его еще более отталкивающим.
— Но при одном условии, — присовокупила Парандзем. — Если мне все будет ясно.
— Говори, царица, приказывай!
— Я должна знать, почему ты хочешь этого. Ведь я же изменила тебе. Ведь я жена злейшего твоего врага.
— Что было, то прошло. Меня это не касается.
— Но ты обязан мне отомстить, — повысила голос Парандзем. — Не все ли тебе равно, кто унаследует престол?
— Ты, а не чужачка должна быть армянской царицей,— с исступленной убежденностью прохрипел Гнел и, мотнув головой, отбросил упавшие на лицо волосы. — На армянский престол должен взойти твой сын. И если ты не добьешься этого, то, клянусь всеми богами... Слушай меня хо-
рошенько... Клянусь былой нашей любовью — священней клятвы для меня нет, — тебе не остаться в живых. Я убью тебя.
— Я хочу уйти отсюда, — пролепетала Парандзем, побледнев.
— Ты не сделаешь ни шагу, пока не дашь мне слова.
— Я не знала такого человека, — сказала Парандзем слабым голосом. — Я пришла на свидание с другим.
— Даю тебе месяц сроку. Эти женщины должны умереть. Либо они, либо ты.
— Но это сулит царю верную погибель, — робко возразила Парандзем. — Он в западне. Он потерял голову.
— Не смей говорить о нем при мне! — Гнела совершенно некстати захлестнула дикая ревность, он побагровел и сжал кулаки.
— Речь о стране, Гнел, о стране, а не о царе.
— Убив этих женщин, ты только, поможешь ему. Вытащишь из ловушки. Ему не спастись в одиночку.
— Но я должна быть уверена, что ты убьешь меня, еслк я их не отравлю,— потребовала Парандзем ручательства; ей необходимо было знать, вправду ли закрыт путь к отступлению.
— Спроси царя, — с презрением бросил Гнел и снисходительно улыбнулся. — Он даст тебе верный ответ.
— Он непременно тебя убьет, Парандзем,— сдавленно прошептал царь.
Айр-Мардпет подхватил царя под руку и отвел в сторону. Царь безотчетно покорился главному советнику: он готов был идти хоть на край света, только бы уйти отсюда. Но сам он уйти не мог, ноги не повиновались. Между тем Айр-Мардпет отнюдь не собирался избавлять государя от неприятного зрелища. Ему нравилось видеть смятение царя, цареву подавленность и тревогу: ты ведь сам заварил эту кашу, вот и расхлебывай. Айр-Мардпет не жаждал водрузить на голову корону и стать царем, нет, он предпочитал созерцать унижение настоящего царя, которое доставляло ему величайшее, ни с чем не сравнимое наслаждение.
Он усадил царя на полуистлевшую перевернутую скамью и без всякого выражения шепнул:
— Тебе, царь, незачем лезть в грязь. Мне еще куда ни шло, я старик. И потом, мне все любопытно.
С перевернутой скамьи царю ничего не было видно и слышно, однако весь его облик являл воплощенную покорность.
Айр-Мардпет вернулся на прежнее место, снова опустился на колени и, прищурившись, продолжал свои наблюдения. Тут его осенила важная мысль, он обернулся и, успокаивая царя, сказал:
— Я расскажу тебе обо всем.
Зная Мардпета как облупленного, царь был тем не менее глубоко тронут. В эту минуту тот был для него самым близким и преданным человеком, хотя бы уже потому, что стал свидетелем его унижения. Может, не посылать его к католикосу? Поздно ночью главный советник по внутренним делам должен был отправиться в Аштишат. Может, повиниться перед ним, признаться, какую подлую игру затеял, объяснить, что это попытка повторить излюбленную охотничью забаву, когда царь убивает одной стрелой двух птиц. Может, отказаться от давних пристрастий и убивать птиц поврозь?
— Деньги у тебя есть? — внезапно спросил Гнел.
— Есть,— опешила Парандзем. — А что?
— Дай мне.
Парандзем достала кошелек, открыла его дрожащими пальцами и протянула Гнелу несколько золотых.
— Мало,— недовольно буркнул Гнел.
Ничего уже не соображая, Парандзем положила ему на ладонь еще несколько монет.
— Не скаредничай. Давай все. Парандзем протянула ему кошелек.
— Но учти, я ничего не верну. Меня ваши обычаи не касаются.
Замолчав, они вновь посмотрели друг на друга, на сей раз с полным отчуждением. Они смешали с грязью и растоптали нечто очень дорогое — и, похоже, делали это намеренно. И препоны, которые чинило им минувшее, были сметены с пути, а тяжесть воспоминаний побеждена. Просто и безболезненно. Теперь Парандзем стояла в совершенно безлюдном месте перед незнакомым мужчиной, и ее глаза выражали страх — обычный и естественный женский страх.
— Он положил руки ей на грудь, царь,— обеспокоенно шепнул Мардпет.
Царь поднял голову и навострил уши. Поначалу до него как-то не дошло, что происходит, хотя он и догадался: Парандзем грозит опасность, огромная опасность, и надо любым способом — даже ценою собственной жизни — спасать ее. Но вот от чего — этого он не понимал.
— Его губы, царь, тянутся к ее губам...
В глазах померк свет, земля ушла из-под ног, и все окрест заволокло густым туманом. Царь сжался, точно пронзенный клинком. Выхватил из ножен меч и с налитыми кровью глазами метнулся вперед. Медлительный Айр-Мард-пет, каждый шаг которого был чем-то вроде торжественного обряда, с удивительным проворством преградил ему путь, и, как ни странно, у царя недостало сил оттолкнуть старика.
— Аршакаван, царь... Аршакаван, — шептал Айр-Мард-пет. — Твой город...
— При чем тут мой город? — с ненавистью спросил царь, силясь вырваться.
И поскольку царь тоже перешел на шепот, Айр-Мардпет понял, что нападение удалось предотвратить. Царь не станет уже сводить с Гнелом счеты. Шепот выдал его.
— Если ты убьешь Гнела, царь, Аршакавану не бывать, — стоял на своем Айр-Мардпет. — Он душа твоего города. Он единственная твоя надежда. Разумно ли бросать на половине великое твое начинание.
И чтобы царь наверняка уже не вышел из укрытия, Айр-Мардпет отпустил его. Удерживая насильно, рискуешь внушить дух противоборства, желание устранить помеху. А сейчас, когда царю никто не мешал, он стал по-детски беспомощен.
— Да, царь, тебе трудно, но ты должен проглотить обиду. Должен превозмочь боль. Еще не родилась женщина, ради которой стоило бы губить страну. Ты проникнешься еще большим к себе уважением, ты вырастешь в собственных глазах, если предпочтешь судьбу страны личной чести.
Айр-Мардпет взял присмиревшего царя под руку и опять усадил на полуистлевшую скамью. И царю не пришло даже в голову уйти, чтобы глаза его ничего больше не видели, а уши больше не слышали. Свалка влекла его к себе, как убийцу — место преступления.
— Ты ведь и без меня знаешь: быть царем трудно, очень трудно. — Мардпет заботливо поправил на царе пурпурную мантию и, воспользовавшись тем, что тот его не слушает, добавил: — Не беда. Поиграешь с Ефремом в шахматы. И все утрясется...
Прав старый пес. Надо всем пожертвовать во имя Арша-кавана — во имя единственной своей надежды, единственного упования, единственного для страны спасения. И теперь ему мнилось, будто благодаря этой жертве он приблизился к тому вожделенному дню, когда город окончательно станет на ноги. Отныне он самолично раз в неделю будет наведываться туда в сопровождении караванов, груженных продовольствием и всем необходимым для строительства, будет следить за порядком в Аршакаване, сместит Вараза Гнуни,
возможно даже назначит Гнела градоправителем — лишь бы оправдать свое сегодняшнее постыдное отступление.Да и кто видел, кто слышал? Парандзем и Гнел не догадываются, что он здесь. Старик советник? Но он этой же ночью отправится в Аштишат, откуда ему нет возврата. Обстоятельства складываются в пользу царя. Кто еще? Он сам? Себя он не боится, не стыдится, не совестится. Стало быть, ничего, ровным счетом ничего не случилось.
Убей он Гнела, Аршакавану и впрямь пришел бы конец. Вранье все это — царские указы и приказы, призывы глашатаев на площадях городов и селений, повозки, груженные продовольствием и всем необходимым для строительства, льготы простому люду, — все это вранье, тогда как истина — человек, способный повести за собой чернь и предводительствовать взыскующей пастыря толпой.
И он, основатель и творец Аршакавана, он, породивший дьявольский этот замысел, он только теперь, под тяжестью великой боли и срама, до конца постиг, до глубины души уразумел, как счастлив он был, когда из суеты сует, из хаоса мыслей, из клубка затруднений вдруг, подобно праведному утреннему светилу, блеснуло то единственно верное решение, к которому человек приходит лишь единожды в жизни. А куда чаще — вовсе не приходит. Его отец, царь Тиран, не знал такого светозарного мига. Хосров Коротышка всего-навсего посадил рощу.
Убей он Гнела, и цель, которой служила эта сегодняшняя встреча, обернулась бы против него. Парандзем не только бы не унялась, но и осуществила бы все свои угрозы. Ну что, Гнел, видишь — прав был я, а не ты. Жестокость, с которой мы зачастую вынуждены действовать, — оружие слабых. Какой прок в моей жестокости, то бишь в сегодняшней вашей встрече? Нет, ничего, ровным счетом ничего не случилось.
А Парандзем и Гнел по-прежнему отчужденно смотрели друг на друга.
— Помни, ровно месяц. И ни дня больше.
— Уходи, Гнел. Я закричу, позову на помощь.
— Может, и пояс дашь? Я продам его и буду сыт до лета. И другим кое-что перепадет.
Не проронив ни звука, Парандзем расстегнула ушитый самоцветами пояс и протянула Гнелу. Едва ли по доброй воле. Скорее из страха. Как если бы она имела дело с разбойником, безжалостно грабившим, обиравшим ее.
— А если еще золотые серьги да яхонтовое ожерелье в придачу, мы с товарищами обеспечим себя и на зиму.
Парандзем безропотно сняла серьги и ожерелье и скрепя сердце отдала.
— Ты красива, Парандзем,— когда брать уже было нечего, нагловато усмехнулся Гнел, смерив ее взглядом с ног до головы. — В Аршакаване нет красивых женщин.
— Представь, ты тоже мне нравишься, — так же откровенно смерив его взглядом и не смущаясь, ответила Парандзем, и Гнел ощутил в бархатистом ее голосе волнующую дрожь. — Ты груб и опален солнцем...
— Твои шелка шуршат маняще и таинственно...
— Я не знала, что ты так широкоплеч и мускулист...
— Но я давно не мылся, Парандзем...
— Мне надоели чистюли...
Гнел повелительно простер руку и медленно попятился. Очарованная его силой и грубостью, Парандзем шагнула к ждущей ее, к зовущей руке. По завалам хлама, по узеньким, то и дело пропадающим тропкам, окруженные высокими замшелыми стенами, они бок о бок, оскользаясь и поддерживая друг друга, уходили в глубь этого чужого, неведомого мира к дальнему, утопавшему во мраке углу, к старым, мертвым вещам, которым предстояло ожить и еще на день продлить свое бытие.
— Увел, царь...
Царь стиснул руками голову, плечи его содрогнулись, и он беззвучно зарыдал. Он раз в неделю будет самолично ездить в Аршакаван. В сопровождении караванов, груженных продовольствием и всем необходимым для строительства. Самолично будет следить за порядком в городе. Сместит Вараза Гнуни. Возможно даже, назначит Гнела градоправителем.
Рыдания душили его. Он проклинал всех царей, их пращуров и потомков, бранил страну и народ, поносил Аршакаван и его обитателей, своих друзей и врагов. И более всего — мечту о сплоченном, едином отечестве.
— Не горюй, царь, — с искренним сочувствием сказал Айр-Мардпет. — Ведь никто же не видит. Никто не узнает...
Глава двадцать вторая
Историк повествует:
«В это время персидский царь Шапух пригласил к себе армянского царя Аршака и почтил его великими почестями и славой... В часы увеселений они садились на одну тахту, облачались в одинаковые одеяния одного и того же цвета, с одними и теми же знаками и украшениями. И каждодневно
персидский царь готовил одинаковые венцы для себя и для него... Царь Шапух заставил армянского царя Аршака поклясться на божием евангелии в том, что тот не обманет его и не предаст, а останется верным своему обету и будет блюсти договор с ним.
...А то святое евангелие, на котором поклялся царь Ар-шак, приказал перевязать железной проволокой и, запечатав перстнем своим, повелел бережно хранить в сокровищнице».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60