Стоило Гнелу взять царя под опеку, и царь лишился самостоятельности, разуверился в собственных силах, глядя на каждый свой шаг его глазами: что, дескать, скажет Гнел? одобрит ли его поступок? Ума не приложу, как ему удалось окрутить и околдовать меня! Виновато окружение. На безрыбье и рак рыба, а Гнел был единственным, кто понимал - отечество необходимо сплотить. Кончено, слава богу, кончено! Я от тебя освободился. Ты никогда уже не понадобишься. Прощай.
А Гнел в царской опочивальне плакал от разочарования и обиды, невнятно бормоча:
- Жаль, царь, жаль, что ты не захотел умереть. Я не могу тебя убить без твоего на то согласия. Я не могу стать цареубийцей.
Перед дворцом собралась огромная толпа. Народ требовал встречи с царем. Где это слыхано, чтобы народ осмеливался выдвигать требования? Это же мятеж, перешептывались нахарары, это бунт. Пошатнулись прочные и незыблемые основы мироздания, покосились два его мощных столпа, один из коих — господа, другой — слуги. И единственный тому виновник - царь. Это он внушил простонародью, будто они - царь и чернь - союзники. А коль скоро они союзники, то и права у них в чем-то уравниваются. А по сути-то никакие они не союзники, они — сообщники, так как вместе подтачивают и рушат устойчивые, неизменные представления о мире. Аршакаван и весь этот ужас тому свидетели.
Царь не заставил подданных долго ждать и в согласии с неписаными законами союзничества незамедлительно вышел на площадь. Нет бы подняться на балкон и вести переговоры оттуда. Где там, стер и эту границу...
В который уже раз толпа и царь сталкивались в Аршакава-не лицом к лицу. Поначалу всегда устанавливалась гробовая тишина. То была минута подозрений — ведь стороны разделяла непроходимая пропасть. Сперва они, не таясь и не смущаясь, приглядывались, принюхивались друг к другу и, лишь одолев преграды внутри себя, вступали в общение.
Царя огорчило, что толпа забыла преподанный ей урок. После обычного, мгновение длящегося молчания она должна была слаженно, как один человек, прокричать ему здравицу. Она этого не сделала. Может, уподобиться терпеливому учителю — повторить, напомнить урок? Но едва он увидел, кто перед ним стоит, его прошиб озноб. Он увидел людей с истощенными лицами, впалыми глазами, иссохшими от жажды губами, бессильно подкашивающимися ногами, но все эти подробности сошлись в одном, общем впечатлении — никому одежда не была впору, на всех она болталась, люди утопали в ней и, казалось, вот-вот утонут.
Царь поразился, заметив в толпе и женщин, и даже детей. И присутствие детей — этих нежных, беспомощных созданий — окончательно его убедило: разговор предстоит не из легких.
Они пришли требовать хлеба и воды. Ну что тут поделаешь? В любом другом случае врагу недостало бы терпения, он снял бы небывало длительную осаду и, отчаявшись, убрался бы восвояси. Такова извечная логика войны. И -снабжение города продовольствием соответствовало этой логике. Но что же оказалось на поверку? Оказалось, что это не противостояние города наступающему войску, обычное и знакомое, не просто взаимная ненависть двух сторон и даже не месть. Дело обстоит серьезнее. Царь не понял этого с самого начала и не принял в расчет — тут-то и кроется его ошибка. Он рассматривал вопрос с сугубо военной точки зрения. А раз ошибся — держи ответ перед толпой!
Но какой ответ дашь на вековечное требование: хлеба! воды! Он вправе пообещать лишь одно: он и сам, как и его подданные, пребудет голодным и жаждущим.
— Где войско, царь? — послышался из глубины толпы голос. — Почему запаздывает?
— Какое войско? — изумился царь, ожидавший иного разговора.
— Войско, которое будет сражаться с врагом, — продолжил затерянный в толпе голос. — Будет защищать нас.
— Что-о? — обомлел царь.
Он чуть не потерял дар речи. А хлеб? А вода? Им что, нипочем голод и жажда? Отчего они позабыли про свои лишения? По какому праву? Почему не хватают его за глотку: накорми нас и напои? О каком, собственно, войске речь? И он в гневе ответил:
— Значит, вместо того чтобы самим защитить меня, вместо того чтобы костьми лечь за свой город, вы дожидаетесь помощи?
— Но ты обещал нам, царь.
Царь обалдело взирал на безмолвную и неподвижную толпу, смотревшую на него, как один человек, и слышал все тот же беззлобный, наивный голос. И поскольку царь не видел говорившего, голос казался ему неземным и внушал страх.
— Что я вам обещал ? — отчаявшись, крикнул царь. — Ну что, что?!
— Что мы неприкосновенны в твоем городе, — спокойно ответствовал голос. — Что ты покараешь всякого, кто посягнет на нашу свободу.
— Стало быть, вы надеетесь только на меня? — не утерпел царь и чуть ли не со слезами обратил вопрос к каждому в отдельности: — Только на меня?
— Мы же не выдумываем, - вроде бы даже обиделся доносящийся из толпы наивный голос. — Глашатаи заявляли об этом от твоего имени.
— Но разве не вы моя надежда? Вы, и только вы. Об этом и говорили мои глашатаи... И мой указ тоже об этом.
Царь вконец потерял самообладание. Его трясло. Он выкрикивал бессвязные слова и только сам понимал, что они значат. Поверял толпе свои мечты и замыслы. Страна стала бы независимой и единой. Люди жили бы, не зная страха и чужеземного ярма. Он преодолел бы свое одиночество вместе с ними, вместе со своим народом. Благодаря их, царя и народа, союзу Армения окрепла бы. Даром, что ли, он неустанно боролся с собой? Он мечтал смести преграды, отделяющие его от народа, и сделал так, что из бессильных его рук судьба страны перешла в руки его нищего, его голодного народа. Нахарары мнят себя, пупом земли, и родина для них — не более чем своя вотчина. Персы и византийцы в конце концов проглотят страну, а потом разделят добычу. Во имя настоящего и будущего отечества он сознательно утратил свое человеческое лицо, совершал поступки, противоречащие его природе и убеждениям. Он тоже хотел бы жить, как и все, по указке сердца, только для себя. Почему это все на свете цари наслаждаются славой и властью, на каждом шагу вкушая их, а его удел — работать не покладая рук, день и ночь, до изнеможения? Почему это другие люди вправе думать лишь о себе, а ему на роду написано взвалить на свои плечи заботы целого народа и тащить, тащить? Он кричал и бушевал, но никто так и не уразумел смысла его излияний, никому и в голову не пришло, что он винит толпу в неблагодарности и предательстве, а себя в самообмане и безоглядной доверчивости. И ответ толпы уложился в четыре словечка.
— У царя нет войска, — послышался все тот же голос.
«У царя нет войска...» «Нету войска, нету...» Весть волною прокатилась по толпе, передаваясь из уст в уста, вызывая страх и смятение.И началось повальное бегство. Почувствовав себя обманутой и беззащитной, обезумевшая толпа кинулась врассыпную. Подсказанное вековыми инстинктами, бегство представлялось ей единственным спасением. Было нечто удручающее в ужасной его бесполезности: со всех сторон высились крепостные стены, а за стеной стоял жаждущий крови враг.
Город охватило отчаяние. Потеряв голову, люди искали родных, выкрикивали имена, и голоса, едва возникнув, бесследно исчезали в сплошном гаме. Ни у кого и в мыслях не было пойти домой и собраться посемейно, ибо первым долгом бедствие означало, что у человека не остается отныне семейного очага.
Побуждаемые все тем же инстинктом самосохранения, люди стремились разойтись, отдалиться от прочих, потому как одиночество уже само по себе — тайное укрытие, опасности не так-то легко обнаружить сторонящегося других одиночку и расправиться с ним. А какая-нибудь орава или гурьба — это удобная мишень.
Но попробуй-ка оторваться от себе подобных! Толпа растеклась, разбилась на части, люди бежали куда бог на душу положит. Однако на узких подслеповатых улочках города поредевшие группки, стремившиеся еще более раздробиться и обособиться, вновь сталкивались и вновь пускались наутек... на сей раз друг от друга.
Только к вечеру паника, как и любое потрясение, как радость или горе, поулеглась, народ мало-помалу обвыкся с тягостной новостью, и в конце концов все разбрелись по домам, которые, как оказалось, несмотря ни на что, по-прежнему принадлежали старым хозяевам; люди хорошенько заперлись, и наступил черед ожидания, а оно невыносимей паники и любой горестной вести.
А царь, которому боль и разочарование широко раскрыли глаза и который смирился со своим поражением и немощью, неподвижно следил за бегством толпы и беззвучно плакал. Вот он — конец, конец всех мечтаний и мук. Сколь же он бесславен и жалок. За какой-то миг перед глазами царя промелькнули годы тяжких раздумий и бессонных, бесконечных ночей — скопившись и слившись воедино, они в итоге спцдо-били его этого краха. Кому еще доводилось, подумал он с горькой усмешкой, собственными глазами, отчетливо и со стороны лицезреть свою гибель - точно в театре, восседая на отведенном тебе наипочетнейшем месте?
Что ж ему остается, кроме как вслед за толпой обратить-ся в бегство самому? Иначе говоря, стать обыкновенным че-ловеком, принадлежать только себе, заботиться лишь о своей особе. Он отправится в Картли к царю Мириану. Тем и отвмстит неблагодарным аршакаванцам. Пусть изведают, каково жить без царя. Отомстит и себе - за безоглядную доверчи-вость и склонность к самообману. Отомстит, отягчив душу новыми страданиями, поскольку ему доподлинно известно, что нельзя таить обиду на родной народ, даже если все до одного предадут царя и отвернутся от него. А еще ему из-вестно, что как раз тогда, когда его предадут, он, царь, будет особенно нужен своему народу. Ибо если народ, а не кто-то в отдельности утрачивает представление о том, что нрав-ственно, а что безнравственно, стало быть, народ в беде. Од-нако в конце-то концов царь тоже человек - так ведь? - и сотворен не из камня, не из железа. Должен же он однажды узнать, должен же вспомнить о человеческом своем происхождении — да или нет? Должен же понять, что он не господь бог, всевидящий и всепрощающий, а простой смертный — с самыми простыми и обыкновенными слабостями. Теперь, перед лицом величайшей неблагодарности, он узнал это, вспомнил и понял. И он отомстит им — пойдет к Мириану.
Он увидел, что от многотысячной толпы, за несколько минут исчезнувшей и образовавшей на подступах к дворцу безлюдную пустыню, — от огромной этой толпы остался только дряхлый старик. Он стоял в почтительном отдалении и терпеливо ждал, пока царь его заметит.
Царь его заметил и взглянул вопросительно. Старик раз-другой беззвучно открыл и закрыл рот, будто насилу выталкивая из себя слова.
— Зачем же ты сорвал нас с насиженных мест, царь? — спросил он бесстрастным старческим голосом, не попрекая и не виня. — Зачем поссорил с нашими господами ? Как мы посмотрим теперь им в глаза?
Царь почему-то испугался этой нежданной встречи с доживающим последние свои дни стариком; не отвечая на вопрос, он поспешно повернулся и пошел. Однако спиной почувствовал — тот идет следом. Царь прибавил ходу, свернул в садик позади дворца и вновь услышал шаги. Ему хотелось закричать, позвать на помощь, но он побоялся попасть в глупое положение. Сбегутся телохранители и кого же увидят? Дряхлого старика.
— Слава богу, худо ли, бедно ли, а жили, — не отставал старик и все говорил, говорил — ровно, невозмутимо и бесстрастно. — Зачем ты подучил молодых не слушать господ ? Ты ведь тоже господин. Зачем же встал супротив себя?
Царь думал только об одном — как от него избавиться. Старик ничего не делал, ничем не угрожал и не мог царю помешать преспокойно воротиться во дворец. Но царь не находил в себе сил повернуться и на одно только коротенькое мгновение столкнуться с ним.
И он поневоле двинулся дальше, чувствуя, что старик следует за ним по пятам и вовсе не намерен отстать...
— Как нам теперь быть, царь? — напрямую спросил он.— Что с нами станется?
Был лишь один выход — подлый, но единственный. Заставить его замолчать. Ударом кинжала. Только бы отвязаться от него, от бесстрастного его голоса, от его преследования, от простосердечной его тревоги — не за себя даже, а за положение дел вообще, что и смущало царя, что его и бесило. Но коль скоро убить старика было невозможно, царю приходилось не останавливаясь идти вперед, вперед и опять вперед, затылком чувствуя в почтительном от себя отдалении его присутствие и старческое дыхание.
— У тебя, царь, один только способ спасти нас,— еще ровнее и бесстрастнее промолвил старик. — Ежели ты дозволишь связать тебя и отдать им в руки. Тогда, может, господа и простят нас.
Царь резко остановился. Шаги за спиной стихли — значит, остановился и старик. Должно быть, в том же почтительном отдалении. Прямота и недвусмысленность предложения обезоружила и потрясла царя. Он обернулся, и ему показалось, что за эти две-три минуты старик еще больше усох, обессилел и безнадежно одряхлел. Он посмотрел на старика в упор, тот выдержал взгляд, а царь не выдержал. Отвел глаза и понял, что не способен ни гневаться на старика, ни обругать его. Вот он стоит перед ним, этот старик, — босой, в отрепьях, с единственным, как у младенца, зубом во рту и слезящимися глазами. В его возрасте говорят всё как есть, и он счастлив не знать, что можно, а чего нельзя.
Царь сорвал с себя какое-то подвернувшееся под руку украшение, бросил наземь и побежал. Нет, он бросил не милостыню. Старик ни за что не поднимет драгоценную вещицу — царь знал это наверняка. Просто отвлекал внимание. И правда, старик с ребячьим любопытством уставился на блестящий кусочек металла, который искрился, сиял и переливался под солнцем всеми цветами радуги. И, зачарованный этой занятной, невиданной игрушкой, привлеченный не ценностью ее, а блеском, совершенно позабыл о царе.
Несколько дней спустя колесные машины по прозванию «ослы», которые непрерывно подтачивали основание крепостной стены, пробили-таки в ней брешь — как на грех, вблизи ворот. После непродолжительной схватки воины передового отряда объединенных армяно-персидских сил ворвались в Аршакаван и открыли ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60