— Нет ли перемен в распределении мест за столом ?
— Порядок нахарарских кресел все тот же, царь!
— Рад слышать. Стало быть, наше согласие не нарушено. И поскольку никто не понес наказания, никто не согрешил против престола — против престола, а не меня, — пускай каждый займет полагающееся ему место.
— Будет исполнено, царь!
Царь, как это ни странно, ничего не ел, только отпивал мелкими глотками вино. Видел застланный тончайшими скатертями стол с изящными креслами вокруг. Слышал дружное бряцание множества вилок, ложек и ножей, размеренный хряск жующих челюстей. Входили во главе со стольником слуги с подносами и блюдами в руках. Сновали под началом кравчего одетые в белое виночерпии. Сидящие вдоль стены гусаны затягивали красивые душевные песни, а танцовщицы воздавали своими плясками хвалу плоти и славили радость жизни.
— Кто теперь правит Арменией? — внезапно спросил Аршак.
— Твой сын, царь. Пап.
— Что с царицей Парандзем?
— Живет не тужит вместе с сыном.
— Кто католикос?
— Нерсес, царь.
— А спарапетом по-прежнему Мушег?
— Мушег, царь.
— А Гнел? Остерегайтесь таких людей, Драстамат. Всякий раз, слыша ответ, он не выказывал никакого к нему отношения и лишь кивал головой. Точно вопросы он задавал просто так, из приличия. Разве что услыхав о Парандзем, он бросил на Драстамата беглый взгляд и вновь принялся смаковать вино.
Драстамат воодушевленно рассказывал, как полки копьеносцев, яростно нападая на войско Шапуха и громя супостата, возглашали: «За тебя, храбрый Аршак!» Каждого убитого врага воины посвящали прежнему своему царю, как посвящают жертву богу, и восклицали: «Это тебе, Аршак!»
Царь словно бы и не слушал и только машинально кивал. Между тем мысленно он давал советы сыну. Напоминал преподанные когда-то уроки. Способен ли ты различать дальнюю дробь барабанов? Распознавать голоса власти, заговора, возмездия, труда, одиночества, жестокости? Или мои старания пропали втуне? Он скорбел о смерти жены и с опозданием, непростительным опозданием признавался, что очень ее любил. Просто тяжелые, многохлопотные времена мешали их счастью. Прости меня, Парандзем, прости, ежели и там, в лучшем из миров, ты все еще гневаешься на меня. Молил Нерсеса, чтобы стал Папу опорой, не думал, будто так уж легко похоронить армянское царство, и понял, что
церкви надлежит не противостоять, а споспешествовать единому благу страны. А Мушега упрекал за то, что отпустил на свободу плененных Щапуховых жен и албанского царя Ур-найра, и по праву старшинства учил — ненависти нет и быть не может победы.
— А как же Аршакаван, сенекапет? — не без колебаний спросил наконец царь. Затем, набычившись, уставил на Дра-стамата покрасневшие от вина глаза. — Говори начистоту, нечего меня жалеть! Сегодня ты обязан быть откровеннее, чем когда-либо.
— И следа не осталось, царь, — как в добрые старые времена, ровно и бесстрастно ответил Драстамат. — Там только земля да пепелище. Там бродят бездомные псы. И подолгу воют на луну.
— Дальше, сенекапет? — нетерпеливо спросил царь и внезапно перешел на крик: — Дальше, дальше!
— Но люди, царь, люди туда приходят,— словно воодушевленный окриком господина, сказал Драстамат; он казался себе преступником, оттого что не мог уже быть прежним сенекапетом, сухим и черствым. — Со всех концов страны идет туда простонародье. Пустынная эта степь стала для него святыней. Воины разгоняют странников, наказывают, секут, бросают в темницы... А они все идут и идут.
— Вот видишь, Драстамат, моя идея, идея свободного города, послужит возрождению страны. — Печальные глаза царя увлажнились, и он, не сомневаясь, решил: это и есть счастливейший миг его жизни, единственное достойное возмещение перенесенных им страданий. — Идея любви, равенства и труда. Пусть армянские нахарары рвут и мечут, пусть я сгнию в этом зловонном остроге, но я создал легенду, сенекапет, я создал предание. Сказку, которая будет передаваться из поколения в поколение. — И теперь уже бодро, беспечно и весело повторил давнишний свой вопрос: — Ну, так что же случилось, что я натворил, что ты уразумел, Драстамат?
— Ты дерзнул обогнать время, царь,— прилежно разъяснил Драстамат, снова входя в любимую свою роль, — Тебя никто не понял. Даже народ. Ты остался в одиночестве.
— А я, сенекапет, я-то понял свой народ? — Он помрачнел, снял со стены принесенный стражниками факел, приблизился к спарапету и осветил его лицо. — Одинок. Очень одинок... Одинок, как могут быть одиноки лишь цари. Говори же, говори, не щади меня! Что еще случилось, что еще ты уразумел ?
— Но ты, царь, только мыслью обогнал время, только мыслью,— с прямотой, ставшей его призванием и убеждением, продолжал Драстамат. — Душою же и телом ты был накрепко связан с ним. Был его детищем. Грубым и жестоким деспотом. В этом разладе — корень твоей трагедии, царь.
— Спасибо, сенекапет. Спасибо за искренность.
Он опять укрепил факел на стене и вдруг начал в тревоге озираться, будто искал что-то важное. Молча прошелся из угла в угол, упорно глядя под ноги. Затем смущенно подошел к Драстамату, виновато посмотрел на него и пожал плечами:
— Однако что же я тебе подарю, Драстамат? Какую память по себе оставлю? Может, останки спарапета? Но он нужен мне как воздух. Прости, это невозможно. Без него я вконец свихнусь от одиночества. Может, это подобие кружки? Но она ржавая и покореженная. Может, мои рубища? Но они грязные и не пристали царю. Если уж настанет час разлуки,— вдруг обрадовался он, совершив в уме выбор, — я подарю тебе свои цепи. Обещай хорошенько за ними следить. Каждый день смазывай их. А на ночь клади в изголовье. Чтобы помнить меня. Чтобы не забыть царя...
— Благодарствуй, царь. Я знаю, в этих цепях живет частица твоей души.
Царь подошел к столу, взял яблоко и начал нашаривать что-то среди тарелок. Драстамат сообразил: он ищет нож. Нашел, но не отдал господину.
— Я сам! — шепотом попросил он.
Царь заглянул ему в глаза, улыбнулся, отрицательно помотал головой и забрал нож. Потом прошелся по каморке и стал чистить яблоко. Делал он это с великим тщанием.
— Я чищу его для тебя, Драстамат. Люди всегда служили мне. А я всю жизнь мечтал хотя бы единожды послужить кому-нибудь... Спасибо, Драстамат! Спасибо за то, что не отказываешься принять услугу своего царя.
Внезапно он как подкошенный рухнул наземь, скорчился с яблоком в руках, и жуткий вопль огласил темницу. Драстамат схватил факел, в смятении кинулся к царю, опустился на колени и увидел, что в груди Аршака торчит нож. Издав свой последний обращенный к миру крик, царь покоился на бугристом полу, и в открытых его глазах застыл все тот же вопрос: ну так что же случилось, Драстамат, что произошло, что ты уразумел?
— Хоть бы уж поел вволю, царь, — сокрушенно произнес Драстамат. — Какой славный стол... сколько вина в кувшинах...
1976 г.































1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60