— Я дал простолюдинам кое-какие льготы, чтобы побыстрее завершить строительство города. Временные льготы.
— Царь царей считает твои слова мудрыми, равно как и твое решение. Теперь он совершенно за тебя спокоен.
— Благодарю царя царей за столь заботливое отношение к младшему брату.
Царя тревожило, достаточно ли удачно он лицемерил и не выдал ли свою нечистосердечность. Впрочем, персидского посла занимают лишь слова, а не их искренность. Он все равно ничему не верит. Зачем же он тогда явился? Какова его цель? И царь тут же получил ответ на эти вопросы.
— Дабы еще более упрочить союзнические узы, царь царей решил послать тебе в жены свою сестру Ормиадухт. Полагаю, это будет драгоценнейшим даром моей страны царю Великой Армении.
Царь вздрогнул. В жены? Опять? Он увидел себя: вот он встает, с пеной у рта набрасывается на персидского посла и начинает его душить. Душить и при этом сыпать ругательствами. Но поносит он почему-то не столько шаха или византийского императора, сколько Армению и царя армян. Увидел также, как выбегает из тронного зала, удирает и прячется в собственном дворце. Не отправиться ли мне в Аршакаван, подумал он в тревоге, я тоже буду там неприкосновенен.
Между тем по знаку посла сестра шаха уже вошла в зал, а царь услышал свой голос:
— Чрезвычайно польщен. Это высокая честь для меня. Я почитаю долгом до конца дней любить и уважать рвою супругу. Ее обаяние и красота сообщат моему дворцу новый блеск и великолепие.
Ему почудилось, что на лице персидского посла мелькнула усмешка. Но это была какая-то ленивая, вялая усмешка, не самопроизвольная, а вымученная. По-видимому, она также входила в его обязанности и была предусмотрена загодя. Ну, а если он что-то напутал? Не беда, человек же он в конце концов, мог и напутать. Возможно, усмешка предназначалась для иного случая. Возможно, он уже уяснил свой промах и раскаивается. Ну, разумеется, разумеется, с чего бы это вручать дар одного царя другому с усмешкой?
Глава посольства низко поклонился. Остальные последовали его примеру и, приложив руку к сердцу, попятились к дверям.
— Временные льготы, — вдруг засуетился царь и счел нужным повторить: — Не забудьте передать царю царей... Временные...
Царь внимательно посмотрел на Ормиздухт. К сожалению, она была красива, и еще большее сожаление вызывало то, что она это сознавала. С ней придется труднее, она не станет унижаться, постарается поступать по-своему, делать все наоборот.
Ему ли не известно, что мужчина и женщина созданы, чтобы еженощно унижать друг друга, это в них заложено; каждая сторона молчаливо жаждет победы. Только в одном случае возможен ничейный исход: когда он и она любят друг друга. Надо сделать так, подумал царь, чтобы эта, в отличие от первой, полюбила меня.
— Не будь на то моего согласия, царь, брат не послал бы меня к тебе, — резко оборвала его мысли Ормиздухт.
Пока что царь умышленно не заговаривал. Он поиграет в молчанку, не предложит ей сесть и с ног до головы хорошенько, пристально разглядит, как разглядывают вещь: пусть помнит, что она его собственность. Сражение с ней нельзя откладывать, с первого же мгновения надлежит ринуться в бой. И он вовсе не ожидал, что персиянка с честью примет вызов и смело нанесет ответный удар.
— Ты хочешь сказать, что приехала добровольно, — усмехнулся царь, медленно расхаживая вокруг нее, потом остановился и откровенно задержал взгляд на ее пышной груди.
— Никто и ни к чему не мог меня принудить, царь, — как ни в чем ни бывало продолжила Ормиздухт.
Царь по достоинству оценил эти дерзкие слова, произнесенные голосом нежным и покорным.
— Это предостережение?
— Если бы царь не пришелся мне по душе, я бы непременно вернулась домой.
Значит, я пришелся ей по душе? Я ей нравлюсь? И ведь как спокойно на меня смотрит. А что она, собственно, сделала, в чем провинилась? Ей нравится царь, она к нему благосклонна, только и всего. Ясно, что все прочие слова произнесены ради короткого этого признания. И сколько в ней бесстыдства! Чарующего и влекущего женского бесстыдства.
— Насколько я понял, ты намерена с первого же дня упрочить свое положение в чужой для тебя стране. — Царь заметно повысил голос, словно давая знать, что с этой минуты беседа потечет по иному руслу. Он решил играть в открытую, понимая, что эту женщину можно одолеть, лишь истолковывая каждое ее слово вслух, а не про себя. Утомить ее, всякий раз выводя на чистую воду. Судя по всему, она хорошо себя чувствует только в тихом и темном омуте.
— Напрасно пугаешься, царь, — снисходительно улыбнулась Ормиздухт. - Если муж придется мне по душе, я сумею ему покориться. Отречься от себя, стать его тенью. Неотлучной от него, но незаметной. Разве это не на руку любому мужчине, царь?
Ему захотелось спросить без обиняков: я тебе и впрямь пришелся по сердцу? - и он с трудом сдержался. Как все-таки просто купить человека медовыми речами. Знаешь и понимаешь — тебя собираются обвести вокруг пальца, но не в силах этому противиться. Видишь ее насквозь и тем не менее развесил уши, потому что чрезмерно, надо полагать, себя любишь.
- А тебе известно, что в этом дворце есть еще одна женщина? — неожиданно спросил царь. — И знаешь кто? Родственница врага твоего брата.
- И кроме того есть еще армянка, — добавила Ормиздухт. — Царица Парандзем.
- Царица ни при чем,— нетерпеливо продолжал царь, торопясь поставить персиянку на колени. — А византийка? Что ты скажешь насчет византийки?
- Я услышала о ней в твоем дворце, царь. От твоих приближенных. Тотчас по приезде. Тебя это не беспокоит?
Царь обескураженно замолк. Намек был донельзя прозрачен. Тут пахло предательством, подлым и гнусным предательством. Измена притаилась прямо у него под носом, изменники — его люди. И он не нашелся с ответом. Эта игра за тобой, подумал царь.
- Отчего же послы твоего брата не изъявили по этому поводу неудовольствия? - полюбопытствовал царь, ведь не приходилось долго ломать голову, чтобы смекнуть: персы должны были расценить присутствие византийки как отступничество армянского царя.
- Я уже сказала. О византийке услышала я, а не они.
- То есть? - почти что крикнул царь, сгорая от нетерпения.
- Я промолчала, царь. Они в неведении.
- Отчего же? - удивился царь.- Ты была обязана поставить их в известность. Памятуя о брате, памятуя о себе самой.
- Это наше семейное дело, царь, - отшутилась Ормиздухт. — И касается оно только нас четверых: меня, тебя, византийки и царицы.
- Неубедительно, - не уловив шутки, рассердился царь, не способный уже разглядеть под ногами ловушек. - Мне нужен обоснованный ответ.
- Ты получил его, царь, - искренне удивилась Ормиздухт. — Если муж придется мне по душе, я сумею ему покориться.
И эта игра за тобой, подумал царь. Ничуть не лукавя. Хоть ты и лжешь, но лжешь так, что не подкопаешься. Сколько нужно тонкости, сколько умения и хитрости, чтобы поставить меня на колени. А после этих слов я на коленях.
Размышляя таким образом, он вновь задался прежним вопросом: а может быть, я ей и вправду нравлюсь? Что здесь такого? Почему бы и нет?
— Одного я не понимаю, — по-деловому продолжил царь. — Обыкновенно твой брат, да и предшественники его тоже для надежности брали у нас заложника. Как по-твоему, не заложница ли ты теперь? И не кажется ли тебе это странным?
— Нет, царь, я не заложница. Я твоя жена.
— Оставь эти глупости! — внутренне возликовал царь, потому что хитрость Ормиздухт впервые выглядела нагой и жалкой. — Ведь я же смогу использовать тебя как орудие против твоего брата. И если меня вынудят... в крайних обстоятельствах... я пожертвую тобой, верно? Точно так же, как твой брат — моими родичами.
— Прости, царь, но мне придется тебя разочаровать.
— Ну-ну?
— Чтобы я считалась заложницей, брат должен очень меня любить. Иными словами, он должен очень дорожить моей жизнью, а мою смерть воспринимать как величайшее бедствие. Верно?
— Верно,— согласился царь.
— А как ты полагаешь, люби он сестру, послал бы он ее на чужбину ради собственной выгоды? Ты бы, к примеру, послал ?
— Нет, не послал бы, — признался царь, чувствуя, что опять терпит поражение.
— Брат не любит меня, — весело сказала Ормиздухт и победительно добавила: — Запомни, для него нет на земле ничего святого. Видишь, царь, меня едва ли назовешь заложницей.
— Ладно, — сделал царь последнюю попытку, — допустим, что брату и впрямь безразлична твоя жизнь. А тебе-то, тебе? Я могу тебя убить, чтобы нанести ему оскорбление. Пускай твоя смерть его не опечалит, но она ударит по его самолюбию. Это будет пощечина. На глазах у всего мира. Что
скажешь ?
Царь почувствовал, что создалось довольно-таки странное положение. В сущности, он не угрожал Ормиздухт, а, волей-неволей считаясь с ее умом и смекалкой, пытался разрешить вместе с ней кое-какие вопросы, до конца в них разобраться.
И получалось, будто все, о чем шла речь, касается отнюдь не их и будто у них есть другая, общая забота.
— Ты не можешь меня убить, царь.
— Садись,— предложил царь.
— И не потому, что ты великодушнее брата, а потому, что он могуществен, а ты слаб.
— Садись же, в ногах правды нет.
— Даже в миг безысходности и отчаяния ты не посмеешь пойти на такой шаг. — Ормиздухт села в кресло, и царь сразу успокоился. — Потому что для тебя, царь, этот шаг неестествен. Представь, нищему дали много денег. Он же все равно не сумеет их истратить.
Что верно, то верно. И эта игра за тобой. Есть народы, рожденные давать заложников, и есть народы, рожденные заложников захватывать. А если они вдруг чудом поменяются местами? Неважно, ты опять же ничего не сделаешь. Будто тебе в руки попало грозное, невиданное боевое оружие, а ты не знаешь, как его применить. Ну-ка попробуй, только попробуй тронуть Ормиздухт. Пускай себе брат ее не любит и ее смерть нимало его не огорчит. А оскорбление, а попранное самолюбие?
Не полагаешь ли ты, часом, что в них сокрыта меньшая, чем в любви, сила? Увидишь, как шах разрушит твою страну, как растопчет ее. Разорит, сожжет дотла, и пройдут века, пока ты опомнишься. Ради собственной твоей пользы откажись поскорее от мысли, будто у тебя есть заложница, иначе приманка слишком далеко заведет тебя по ложному пути... Слава богу, что ты не угодил в западню и не искал удачи там, где ее нет и в помине. Благодаря Ормиздухт. Может, и вправду, если муж пришелся ей по душе... А что? Чего тебе недостает? Помимо сложнейших законов бытия имеются еще и простейшие. И, насильно себя остановив, не докончил оборванную на половине фразу: она сумеет ему покориться.
Ормиздухт поднялась, поклонилась и медленно направилась к двери.
— Но я не позволял тебе уйти! — От удивления царь даже простер вперед руку.
Ормиздухт с улыбкой обернулась:
— Первый разговор между супругами не должен затягиваться. Это опасно, царь.
Вновь почтительно поклонилась и вышла. Царь ошарашенно глядел на затворенную дверь; простертая рука застыла в воздухе.
Он хлопнул по ней ладонью, опустил руку и — в полном одиночестве — громко засмеялся.
Глава восемнадцатая
Стало быть, клещи сжимаются. Персидский шах и византийский император взяли его за горло. Тут — огонь, там — полымя. И он еще смеет думать, будто у него две заложницы, тогда как заложник-то он сам, и не где-нибудь, а на собственной земле. Сколько можно хитрить, тянуть время, играть в прятки с теми и другими? Кончится это так. В один прекрасный день его спросят: где твои полки, где твои клятвы? И когда он примкнет к одним, другие разорят страну. Потом примутся делить ее — точь-в-точь яблоко. Согласно писанным на пергаменте и скрепленным печатями договорам.
Дверь отворилась, и в тронный зал вбежал десятилетний Пап. Увидев отца, он на мгновение растерялся — должно быть, не ожидал застать его. Однако вскоре смущения как не бывало. Мальчик с заискивающей улыбкой посмотрел на царя, затем прошел к трону, уселся и принялся болтать ногами, постукивая пятками об основание.
Аршак слыхал, что в его отсутствие сын зачастую пробирается в тронный зал и играет там. Именно в тронном зале — ни больше ни меньше. Во дворце щенку уже тесно, подавай ему новые пространства. И в какую же, любопытно, игру играет он один-одинешенек, удрав от сверстников? Не просто же так является сюда, усаживается на трон и постукивает ногами. А если это ему еще и приятно, если мысленно он отдает приятелям приказы, карает их, одного одаряет должностью и званием, другого изгоняет?
Плохи твои дела, Аршак, беззлобно усмехнулся царь, чересчур уж рано твой сын засматривается на трон; коли он начал с такой игры, то чем же займется, когда подрастет? Глянет на тебя в упор и не моргнув глазом скажет: не слишком ли ты одряхлел, отец, по-моему, пора уже передать трон мне; иной раз я, пожалуй, и позволю тебе тряхнуть стариной и короны не пожалею — надевай.
Аршак знал, что мальчик никогда не играет с ровесниками в царя и подданных. Сам не бывает царем и другим не разрешает. Тем хуже! Значит, игры уже не хватает, и тяга к трону — это не. игра, а мечта, пока, правда, неопределенная, смутная — и все-таки мечта. А мечта суть тайна, глубокая, никому не поверяемая, не подлежащая огласке, тайна, в которой можно признаться только себе, да и то изредка. И для такого признания мальчишка не нашел места более подходящего, чем тронный зал.
Царь не только не встревожился, не только не приревновал — напротив, почувствовал себя превосходно, его прямо-таки распирала гордость. Сколько понадобилось бы усердия и радения, сколько сил и настойчивости, чтобы исподволь пробудить в сыне любовь к власти, даже не любовь, а сверх того — потребность, чтобы научить его не мытьем, так катаньем урвать наследственные права. Так ведь нет же, к нему все придет само собой. Будет до поры до времени болтать и постукивать ногами и однажды уловит в своем постукивании некий смысл.
Но, преисполненный радости, царь тем не менее тяжело скрестил на груди руки и взглянул на сына исподлобья. Пап снова улыбнулся прежней заискивающей улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60