Едва волоча ноги, к Меружану подошел Кенан Аматуни и что-то шепнул ему на ухо. Меружан вопросительно посмотрел на старика, на лице у него изобразилась гримаса, и он с откровенной грубостью движением головы велел Кенану сесть на место.
— Быть может, я мало что смыслю, — раздельно, с достоинством человека, ценящего весомость собственных слов, заговорил Вардан Мамиконян. — Быть может, я вообще ничего не смыслю, — продолжил он, оскорбленный одним только предположением, что ему способны такое приписать. — Но одно я знаю твердо: родные братья не могут враждовать. Ненавидь меня сколько тебе заблагорассудится, ненавидь и считай своим врагом, — угрожающе добавил он, — все равно я буду тебя любить.
И победительно осмотрелся. Вардза Апауни' растроганно кивнул.
— Даже если братья поклоняются разным богам? Если их разделяет граница?
— Да, даже тогда, — осерчал Вардан. — Я люблю тебя.
— Я ни при чем, — беспомощно пожал плечами Ваан Мамиконян. — Как братья решат, так тому и быть. Они старше меня...
Вардза Апауни кивнул.Он попал сюда случайно. Такая же точно случайность могла привести его к приверженцам Византии. Или же к царю. Он был непомерно честолюбив и кстати и некстати оскорблялся, что им пренебрегают, не интересуются его мне-
нием, не советуются с ним. И, опасаясь в смутные эти дни вновь оказаться непричастным к столь важным событиям, не захотел отсиживаться дома и присоединился к тому, кто первым встретился на его пути. Однажды Меружан спросил его совета по какому-то пустячному поводу и тотчас превратился для него в зеницу ока.
— Мы собрались здесь не затем, чтобы выяснять отношения между родственниками, — грубо прервал Мамиконянов Камсаракан. — Это ваше семейное дело, и других оно не касается.
Он по сию пору чувствовал на своем запястье тяжесть царевой руки, по сию пору не забывал постыдного своего поражения. Мужчине лучше быть глупым и нищим, но не уступать другому в силе. Поражение из-за слабости мышц — есть ли что-нибудь позорнее этого?! Он непрестанно искал повода схватиться врукопашную, хотя подозревал и понимал: этим он выдает себя с головой, признает перед всеми, что не запамятовал обиды; но, зная это, не умел побороть соблазн и невольно выставлял напоказ собственный срам: «Не помериться ли нам силами, князь? Боишься, одолею? И пускай, слабак — не дурак, невелика беда. Ха-ха-ха-ха-ха».
— Твое здоровье, спарапет, — сказал Меружан Арцруни, поднимая полный вина кубок. — Не знаю, окажемся ли мы с тобой в одном стане или в разных, вероятно в разных, но, так или иначе, знай: мы боремся за эту страну. Звучит нелепо, ведь мы готовы перегрызть друг другу глотку ради того, чтобы любить и защищать одно и то же.
Вардза Апауни усердно закивал.
— И ты убьешь меня, уверяя, что это — ради отечества?
— Да, спарапет. Равно как и ты — меня.
— Ты просто оправдываешь свою измену. Пытаешься придать ей значительность, чтобы не пасть в собственных глазах. — Спарапет разгневался и потерял самообладание: ему казалось, будто его принимают за дурака и хотят средь бела дня обвести вокруг пальца.
— Ты воин, и любить родину означает для тебя погибнуть за нее в бою,— спокойно возразил Меружан, стараясь не обращать внимания на нанесенное ему оскорбление. — Для меня же всякая смерть должна быть исполнена смысла. Я против неразумных жертв. Я против сражений, на которые ты нас толкал.
— И даже против моих побед? — уязвил его Васак.
— Да, и твоих побед тоже. Если уж хочешь знать, то именно побед. Утри тебе враг нос с самого начала, это, поверь мне, пошло бы армянам только на пользу.
— Не понимаю, князь. Ей-богу, не понимаю. Если ты намерен меня бесчестить, тогда дело другое. Так и скажи, чтобы я не напрягал ум.
— Господь с тобой, спарапет. И в мыслях такого не было. Если, по-твоему, я тебя бесчещу, я готов просить прощения.
— Нет, ты все-таки скажи, почему ты против моих побед. И неужто гибель в бою всегда бессмысленна?
— По большому счету — да. Ты победил только в этот день. Только в этом сражении. Только единожды наелся досыта, а тебе уже возомнилось, что ты и впредь никогда не испытаешь голода. Но ведь любой полководец дает только одно сражение в жизни, и это его сражение — самое решительное и роковое. Только одно в жизни, спарапет, не более, — поднял Меружан палец. — Ты и сам знаешь, что все прочее — ложь. И знаешь, что в этом-то сражении ты и будешь побежден.
Вардза Апауни восхищенно кивнул.
— Обожди, князь, — отмахнулся от него Васак, потому что Вардза уже раздражал его. — Что же получается ? Примем безропотно наше поражение и будем сложа руки смотреть, как гибнет страна?
— Да, спарапет, примем наше поражение. Это решение здравое и полезное. Ибо тогда мы будем принуждены искать более действенные пути.
— И идти на поклон к персидскому шаху?
— Или к императору. Это уже иной вопрос. Будь любезен, обсудим его вместе и, может статься, найдем общий язык. Уверяю тебя, мы готовы обратиться к тому, на кого укажет царь. Что же еще сверх этого? Лишь бы указал, указал! — внезапно выкрикнул он. — А не уповал на свои силы. Или на аршакаванский сброд.
— Я пойду, князья... — поднялся Ваан Мамиконян.— Пойду передохну... Как решат братья, так тому и быть... Они старше меня...
И молча, опустив голову, покинул небольшую залу.
— Мы, князь, уповаем только на себя, на наше единство, на нашу сплоченность, — безнадежно и с горечью проговорил Васак, уже не веря в успех своего предприятия. — Я прошу тебя, князь... я, с седой моей головой, с моим красным стягом, с моим гербом, с моими высочайшими воинскими отличиями... Прошу тебя, не ходи к шаху... Помирись с царем...
— Может, не ходить, раз он так просит? — сказал Вардза Апауни, и Васак вновь отмахнулся от него.
— Я не могу видеть мою землю, попираемую персами и византийцами, не могу видеть, как ее топчут, — ответил
Меружан, подавленный искренней мольбой спарапета. — Во время войны я хочу быть одной из воюющих сторон, а не жертвой.
— Не забывай, что потом твой союзник пожрет тебя.
— Ну конечно, пожрет, конечно же,— засмеялся Меружан.— Разве я утверждаю обратное? Еще как пожрет! А мы примкнем к другой стороне.
— И это жизнь?
— Да, спарапет. Я указываю, как жить — хитря, пресмыкаясь, меняя цвет кожи, но все-таки жить. А каков же твой клич?
— Либо жизнь, либо смерть, — взволнованно произнес Васак.
— Нет, только жизнь. Только жизнь.
— Любой ценой?
— Да, любой ценой!
— Ценой унижения, покорности?
— Да, и унижения, и покорности.
Кенан Аматуни подавал Меружану какие-то знаки и мучился оттого, что молодой князь не замечает его. Он шагнул было вперед, намереваясь шепнуть тому что-то, но раздраженный голос Меружана остановил его на полпути:
— Ладно, уже ясно...
— Лжешь, князь. Все, что ты говоришь, — ложь. Каждое слово, каждый звук. Ты хочешь стать царем, и ничего больше.
Васак высказался и загордился. Приосанился — герой, да и только. Вырос в собственных глазах. Расправил плечи, поудобней устроился в кресле и допил до дна вино. Вот так-то, красавец Меружан, знай наших. Съел?
— Да, хочу, — улыбнулся Меружан. — А разве я когда-нибудь отнекивался?
— Что?! — Васака поразила его беззастенчивость, и он тут же упал в собственных глазах. — И ты смеешь говорить об этом?
— Отчего же нет, спарапет? Если я чувствую себя готовым стать во главе страны, если я не глуп, не хвор, полон сил и решимости, то отчего же мне таиться? Не довольно ли разыгрывать девическую стыдливость, не пора ли назвать вещи своими именами? Отчего кто-то занимает трон по той лишь причине, что он, видите ли, престолонаследник? А если он болван, если он недоумок? Это не беда, зато все честь по чести, чинно и благопристойно. Отчего спарапетом должен стать твой сын? Только оттого, что он твой сын? Это что, на роду написано: войско во веки веков должны воз-
главлять Мамиконяны? А если моего сына бог одарил щедрее? Как быть тогда? Помалкивать, ибо заводить об этом речь зазорно? Нет, спарапет, всякому человеку надобно знать себе цену и не стесняться преподносить себя...
— Но скажи мне на милость, какой армянин не чувствует себя готовым царем? — мягко спросил Васак. — По-твоему, князь Апауни иного о себе мнения?
Вардза Апауни с признательностью взглянул на Васака, кивнул и скромно потупился.
— Не переиначивай моих слов, спарапет. Ты хорошо меня понимаешь. Я готов стать царем. И могу не таясь сказать это. Где и кому угодно. И шаху. И императору. И твоему царю. Плевать мне, кто и что подумает.
— И все-таки нигде больше не говори, — посоветовал Камсаракан, которому слова Меружана придали сил и который сам, от своего имени мысленно произнес их. — Нам сказал, и будет.
— И кроме того, чья это выдумка, будто я берусь за легкое дело? Разве это не самопожертвование? Особливо в этой стране. Хочешь править ею — лезь из кожи вон, живи на износ, позабудь о себе. Так что же, стыдиться этого ?
— И все ж таки не стоит, — повторил Камсаракан.
— Я согласен со всем, что ты сказал, — заявил ко всеобщему удивлению Васак. — Подписываюсь под любым словом. Безоговорочно сдаюсь. Ты вправе утверждать, что я потерпел поражение.
Меружан вопросительно посмотрел на Васака, который, сидя в кресле, не доставал ногами до пола.
— Не взыщи, князь, но ты злоупотребляешь своим умом. Твоя рассудочность служит тебе, дурную службу. Будь в твоих словах хоть малость, хоть самая малость чувства, мы стали бы друзьями. Но я слушаю тебя, и мне неловко. Потому что ты на каждом шагу обманываешь меня. Заманиваешь в ловушку. Завоевываешь расположение. И завоевываешь неправедно. Вот я гляжу на тебя, понимаю, что ты меня обманываешь, но, понимая это, обманываюсь, хочу обмануться. Однако достаточно одного истинного и честного движения души, пусть даже наивного, но искреннего и чистого чувства — и твои рассуждения тут же рассыпаются в прах. Все до единого.
— А я боюсь твоих чувств, спарапет. Будь они только твои, бог с тобой, живи как пожелаешь. Но это — изъян и порок всех твоих предшественников и всех твоих преемников. Ты толкуешь о своих победах. А знаешь ли ты настоя-
щее их имя? Нравственные победы, всего-навсего нравственные... Доходит ли до тебя убожество этих слов? Не это ли цена сражений, на которые ты нас подвигаешь ? Не это ли порожденный чувством самообман? Хочешь обманываться — вольному воля, но не обманывай других. Не жаль разве тех, кому ты даешь крылья? Ведь им же того гляди вздумается взлететь, воспарить. А в самый последний миг, когда решается — быть или не быть? — вдруг окажется, что крылья-то у них не птичьи. Куриные. Вот их и прирежут, как курицу. Будь здоров, спарапет. Счастливого тебе пути.
— Брат, мы не можем быть врагами, — не терпящим возражения голосом произнес Вардан.— Присоединяйся к нам, вместе поедем в Персию.
— Оставь человека в покое, — в сердцах сказал Меружан и протянул Васаку руку.
Чуть поколебавшись, Васак пожал ее. Потом, не прощаясь с остальными, покинул маленькую, просто убранную залу, мысленно воздав Меружану должное: невзирая на все свое богатство, тот жил со скромностью, присущей военным или священнослужителям.
— Почему не схватили? — едва лишь они остались одни, взорвался Кенан Аматуни. — Тысячу раз было сказано. Почему?
— Что верно, то верно. Перегнул спарапет палку,— согласился Вардза Апауни. — Нельзя же так.
— И теперь еще не поздно, — раздельно и весомо проговорил Вардан.
Меружан ошеломленно посмотрел на Вар дана; его так и подмывало плюнуть тому в лицо, влепить пощечину, но он сжал зубы и скрепя сердце пробормотал:
— Люди вы или нет?
А Васак ехал, покачиваясь в седле, на юг и радовался своему полному и совершенному одиночеству, потому что дорога до столицы предстояла дальняя, у него было несколько свободных дней, и он мог без помех побеседовать мысленно с соотечественниками, высказать все, что наболело, отвести душу...
Глава шестнадцатая
— Не убивай.
Лицом к лицу по разные стороны невысокой деревянной ограды стояли они: Гнел — с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно опустившийся на колени верблюд, городом за спиной,
и царь — со страхом и сумятицей в глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
— Когда твой труп найдут, его заодно с мусором унесут на свалку. Ты будешь питать растения. По весне, глядя на молодую зеленую поросль и на цветущие кусты, я стану отыскивать тот, который вспоен твоими соками.
— Ты не можешь убить меня, царь.
— Отчего же? Оттого что ты невиновен? Невиновность и есть сейчас твоя вина. Ты не дал мне изведать угрызений совести. А я... я плакал по тебе. Настоящими, искренними слезами.
— Я виноват, царь. Мне не возместить слез, понапрасну пролитых тобою. Но знай, если ты убьешь кого-нибудь в своем городе, никто уже не поверит твоему слову. Аршака-ван погибнет. Погибнет еще не построенный.
— От того, что случилось, не отмахнешься. Видимо, ты в состоянии это понять. Но на меня не надейся. Сам развязывай узел. — Царь вытащил из-за пояса кинжал и бросил к ногам Гнела.
Гнел улыбнулся уголками губ, и это не ускользнуло от внимания царя. Даже, пожалуй, разоружило его. С какой, собственно, стати улыбается этот человек, ведь пробил час на грани ночи и рассвета, когда ему уже не принадлежат ни гаснущие звезды, ни предутренняя стынь, ни глубокая тишина, ни лежащий за ним несуразный загадочный город, ни, наконец, его тяжкая, горестная жизнь? Ничто ему не принадлежит отныне — ни хорошее, ни плохое. Чему ж он улыбается ?
— Тому, что могущественнейший в стране человек явился сюда переодетый в чужое платье. Стало быть, ему стыдно. Или же он боится.
И Гнел засмеялся. Несколько наигранно, сдавленно, через силу, одним голосом, одной гортанью, но так или иначе — засмеялся. И был в этом смехе ужас смерти, и трепет жизни, и какая-то на волоске повисшая неопределенность, которая вот-вот озарится светом и развеет сомнения. Либо в пользу сего мира, либо того...
— Почему ты смеешься? — вконец растерялся царь и раздраженно переспросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60