Айр-Мардпет полагал, что на этом свете дозволено решительно все, но — только ему, что же касается прочих, то здесь он был весьма щепетилен. Превыше всего он ценил в людях честность, которая, кстати сказать, никогда лично ему не мешала, никогда не воздвигала препятствий на его пути. И вообще, кому до сих пор вредила честность? Честность — она так слаба и беззащитна, что, даже не числясь в рядах ее воителей, к ней нельзя не испытывать благорасположения.
Князь Гнел из игры выбыл. У приверженцев Византии не осталось ни одного Аршакуни, на которого можно было бы сделать ставку и кем можно было бы заменить царя. Значит, открывается свободная дорога для ставленника сторонников Персии.
Тирит? Не видать ему армянской короны как своих ушей. Покамест жив Айр-Мардпет, покамест он существует, человеку, позарившемуся на жену родича и пошедшему из-за того на преступление, не сесть на престол.
Да и почему, собственно, Тирит, а не он? Если уж Тириту охота знать, пускай намотает на ус: посредством этого его преступления старый лис, именуемый Айр-Мардпетом, убрал с дороги не только ставленника тех, кто настроен в пользу греков, но и заступил путь самому Тириту.
Одной стрелой — двух птиц.Стало быть, он предлагает себя? Айр-Мардпет, с ума сходивший от удовольствия, именуя себя старым лисом, с наслаждением оттягивал, разжевывал и пережевывал ответ. И хитро улыбнулся, играя с собой.
Живя долгие годы в одиночестве, он создал свое второе «я», которое стало для него чем-то вроде надмирного инобытия. Он беседовал с этим вторым «я», шутил, порою обманывал, издевался над ним, ставил его в глупое положение, кормил, купал, одевал и, считая младшим по возрасту, всячески опекал.
Этого еще недоставало — предлагать себя в цари. До такой степени опошлить страшное, неслыханное преступление. Превратиться в заурядного заговорщика, жалкого охотника за престолом.
Раз уж проливать кровь честного и отважного человека, раз уж это кровопролитие было и впрямь неизбежно, то для оправдания надобно постараться придать преступлению неопровержимый смысл. И он сделает это.
Решайся вопрос — Тирит или же Айр-Мардпет? — он бы без фарисейства сказал: царем, разумеется, должен стать Айр-Мардпет. Но ведь был еще Меружан Арцруни. Мог ли он с чистой совестью не признать, что единственный подходящий царь — это Меружан? Мог ли он быть истинным, любящим родину армянином и не согласиться с тем, что все преимущества, бесспорно, на стороне Меружана? Как бы ни желал того Айр-Мардпет, ему не найти ни одного пункта, по которому он превосходит Меружана.
Меружан моложе его. Красивее. Смешно даже сравнивать. А стране, помимо всего прочего, нужен красивый царь. Смелее его. Храбрее. Что еще? И умнее его. Умен, дьявол, что тут скажешь. Посмотришь ему в глаза, и как дважды два ясно: этот человек способен на великие де-
ла, и жаль держать его простым нахараром, пусть даже сидящим за царским столом на одном из самых почетных мест.Так что в итоге это преступление совершено ради блага страны. С тем, чтобы взамен царя, зараженного недугом Ар-шакавана, ею правил здоровый во всех отношениях властитель. И ответственность за гнусное и горестное убийство он берет только на себя, даже не пытаясь сделать Тирита соучастником.
А другие? Слепцы, что ли, эти другие, ежели хотели протащить в цари недотепу Тирита, запамятовав о таком орле, как Меружан? В том-то и дело, что не слепцы, а обыкновенные завистливые червяки, которым наплевать и на свою родину, и на свой народ.
И все же чего это Тирит настырно добивается встречи с ним? Должно быть, получив отказ Парандзем, хочет обратиться к Айр-Мардпету за помощью. Пусть, мол, Мардпет убедит царя и через посредство того повлияет на Парандзем, вынудит ее дать согласие.
Он мог лишь строить догадки, не более, но все равно с презрением подумал: да кто ты такой, чтобы я не прочел твоих мыслей?..
Поздней ночью без телохранителей и с факелом в руке Айр-Мардпет вышел из дому, миновал узкие и темные закоулки Шаапивана, где шлялись одни только рядовые воины, и приблизился к двухэтажному строению, в котором в дни Навасарда остановилось несколько второразрядных князей.
Без стука, не соблюдая маломальских приличий, он поочередно отворял двери и видел то пьянствующих князьков, то занимающихся любовью с блудницами кривоногих самцов, то храпящих стариков, то беспокойно ворочающихся под одеялом прощелыг, которым снятся собственные грехи, то коленопреклоненно — из страха и пресмыкательства — молящихся безбожников, пока не обнаружил наконец за одной из дверей того, кого искал.
Подошел к лежанке, наклонился и увидел в свете факела невинное лицо спящего Тирита, услышал размеренное его дыхание.
Толкнул, и Тирит в ужасе подскочил. Подскочил и, съежившись, прижался к стене.
— Зачем тебе жениться на Парандзем? Счастье отупляет человека. — Айр-Мардпет не дал Тириту времени опомниться. — Он становится ленив и бесчувствен. Душа заплывает жиром. Счастливый человек не принесет пользы отечеству. Для этого надо быть чуточку несчастным.
— Продаешь меня царю? — Тирит впервые громко произнес то, о чем с содроганием думал все эти дни. — Принять меня и то отказался... Не соизволил...
— Ты же знаешь, юноша, я так богат, что новое богатство не доставит мне ни малейшей радости, — укоризненно сказал Айр-Мардпет и осветил факелом скуластое лицо Ти-рита. — Чем ты хотел меня ошарашить? Будь у тебя даже земля, ты не расширил бы пределов моих владений. Как по-твоему, есть ли у меня время — в мои-то годы! — стремиться к подобным вещам?
— Чего же ради ты помогал мне? — ошеломленно спросил Тирит и сильнее вжался в стену.
— Ради идеи, милейший, ради идеи.
— А из-за чего ты губишь меня теперь? — беззвучно заплакал Тирит.
— Опять же ради идеи.
В длинной и грязной рубахе, которая была ему велика, Тирит спрыгнул с постели и на мгновение застыл перед Айр-Мардпетом — тщедушный, с бледным и некрасивым лицом, — затем опустился на колени, но, как назло, не рассчитал и очутился в двух шагах от советника. Он прополз эти два шага и обнял ноги Мардпета.
— Не губи меня... Я еще так молод... Я тоже хочу дожить до твоих лет... Спаси меня... Может, и в этом найдется своя идея... Ты найдешь ее, князь, тебе ничего не стоит найти идею...
Высоко подняв факел, Айр-Мардпет оттолкнул его ногой, однако оттолкнул без подчеркнутой грубости, полагая, что во время последней их встречи чрезвычайно важно соблюсти благопристойность обхождения. В этом он тоже усматривал способ отомстить, этим он тоже хотел унизить злосчастного юнца. Пусть помнит его, испуская дух.
Он оставил Тирита, рыдающего во тьме, распростертого на полу, и вышел на улицу. Погасил факел. Давно уже чистый воздух, звездное небо, нежный шелест листвы — давно уже бытие не приносило ему такого глубокого и возбуждающего удовольствия.
Когда Тириту придет срок издохнуть, ему ни в коем разе не должно взбрести на ум, будто он пал жертвой случайности. Пусть знает, что он покидает мир по мановению руки Айр-Мардпета. Ему ни в коем разе не должно мниться, что Айр-Мардпет продажен. Пусть знает, что превыше всего на этой земле идея.
Я отомстил за тебя, Гнел. Я не допустил, чтобы твоя смерть так и осталась достойным сожаления последствием очередного заговора. Я придал ей смысл. Возвысил до уровня, на котором решаются судьбы страны.
Теперь-то уж Тирит наверняка будет знать, отчего он издыхает. Этим Айр-Мардпет и удовлетворился. Этим, полагал Айр-Мардпет, и завершается печальная сия история.Не Айр-Мардпет, но старый лис, с усмешкой уточнил он, обращаясь к своему второму «я».
— Значит, этот завистливый щенок... Этот прелюбодей, этот молокосос... Одурачить нас с тобой?! Обагрить мои руки родной кровью?! Айр-Мардпет, придумаешь тягчайшую кару, какой еще не видывал свет. Ясно тебе, придумаешь сам! Неслыханную, небывалую. Чтобы он издох не сразу, а медленно, очень медленно... Его мучения опишешь мне. И не вздумай хоронить... Отдашь труп псам на растерзание... — В глазах царя померк свет, из груди вырвался горестный вопль: — Бедный Гнел! И отец и сын стали моими жертвами... Жертвами моей близорукости. Моей доверчивости. Моей подозрительности.
— Виновато время, царь, виновато время,— осторожно вздохнул Айр-Мардпет. — Оно давно уже не сближает, не объединяет людей. Только стравливает.
Царя захлестывала ярость. Он безостановочно вышагивал от стены к стене и чувствовал себя в клетке. Его палаты были клеткой, престол — клеткой, и весь Шаапиван, и вся страна, и весь мир, которому, правда, нет ни конца ни края, да какой от этого прок, ежели прутья клетки торчат в тебе самом, ежели в тебе самом торчат четыре стены.
Побледнев, Айр-Мардпет забился в угол и впервые в жизни испытывал ужас перед царевым горем и гневом.Как случилось, что царь поверил потоку доказательств, как случилось, что ему не удалось отыскать лазейку в лавине фактов и спасти Гнела от себя, от беспредельной своей власти, от своего могущества, которое издавна вызывало в нем не упоение и не гордость, а лишь отвращение? И если у него был один-единственный способ не утерять окончательно человеческий облик и спастись, только один оазис в пустыне, только один студеный родник для изнывающего от жажды путника, то, честное слово, этим спасением было существование Персии и Византии, тисками сжавших его тело и душу. Грешен пред тобою,- господи! Грешен пред тобою, народ армянский, ибо твое несчастье — мой щит, последняя моя на-
дежда и оплот! Не будь и этого, вообрази только, какой оголтелый и кровожадный оказался бы у тебя царь, и ведь не по моей вине, поверь, не по моей. Грешен, безмерно грешен, ибо, прячась за тебя, спасаю свою шкуру.
Лавина фактов... Поток доказательств... Чего все это стоит рядом с простым человеческим словом! А я вот не верю, пускай тычут мне в лицо тысячи фактов, не верю — и кончено. И глянь, глянь, что станется после этого слова с самыми неоспоримыми, самыми очевидными доказательствами, как они заржавеют, истлеют, поблекнут, как пойдут сталкиваться друг с дружкой, порочить друг дружку, винить, отрицать и противоречить...
Одно простое человеческое слово, только и всего.Ты знал Гнела, так ведь? Знал как свои пять пальцев, был уверен, что он чист и непорочен, от него исходил запах невинного молока, благоухание золотистого сена, дикого и благородного цветка... Нанизывай одно на другое, теперь ты можешь это делать, теперь легко изощряться в красноречии, - того гляди, подашься в гусаны и примешься воспевать погибшего с пандиром в руках.
А когда надо было произнести человеческое это слово, которое куда короче, сдержанней и проще всех речей... И тут он сызнова ощутил безжалостно давящую, в три погибели сгибающую тяжесть власти. И собственную немощь. И бремя того единственного сана, который столь исполински велик, что никому не впору и. не по плечу, всяк в нем барахтается и утопает: кто ищет рукав, кто полу, кто еще что-нибудь... Пытаешься перекроить его по своей мерке, а он тут же находит кого-то другого и покидает тебя... Пытаешься вымолвить: я, мол, не верю, что Гнел предатель, а он тотчас карает тебя, и вот его уже примеряет другой... Стало быть, из любви к этому сану ты обязан заглушать свой голос, удерживать его в гортани и прислушиваться к доказательствам, только к доказательствам, и опять, опять — только к доказательствам.
Одно-единственное человеческое слово.Когда он в последний раз произнес его! И произносил ли вообще? Когда его губы сложили это слово — пусть мямля, пусть запинаясь? Когда он в последний раз почувствовал голод? Когда его томила жажда, а воды не было? Когда он слышал свое имя из чьих-либо уст?
Ну и нелепость... И благодаря этой забывчивости, благодаря самоотречению, благодаря измене себе самому, он — есть, еще влачит покуда свое существование, и, следственно, есть страна, страна еще влачит покуда свое существование.
И надо же, царю все равно завидуют; желая что-нибудь похвалить, непременно добавят словечко «царственный», в бессмысленной и пустопорожней этой жизни страдальцев обманывают запредельным счастьем и опять же именуют его «царствием». Проливают кровь, лишь бы завладеть троном, выставляют друг против друга войска, переворачивают с ног на голову всю страну, прикрываются благочестивыми намерениями и целями, лишь бы утаить свою скотскую страсть к короне, обвиняют венценосца не по мелочам, а в главном, наисущественном, порицают и осуждают его от лица отечества...
И слава богу, что завидуют. Не будь и этого, не различай ты в чужих глазах и мыслях того, чем на деле не обладаешь, можно было бы, отчаявшись, сойти с ума, можно было бы задохнуться.Гнел — его плоть, его кровь, ветвь его рода.«Господи, до чего же похожи...» То был голос Парандзем, явственно прозвучавший сейчас у него в ушах.А он и Тирит? Не то же самое, что он и Гнел? Ведь и Тирит отпрыск того же семени, ведь и он ветвь того же рода.
Смотри, смотри и скорби о том, какие пошли времена, смотри и катайся по земле, рви на себе волосы, ступай в пустыню, в отшельники, забудь себя, отрекись от себя, потому что сын поднимает меч на отца, брат норовит выпотрошить внутренности брата, друг мечтает выколоть глаза другу, родич жаждет упиться кровью родича.
Нет, незачем ему описывать казнь, этого еще недоставало, чтобы ему описывали, он самолично должен увидеть смерть Тирита. Его глаза навсегда должны запечатлеть Тиритовы муки. Его уши навечно должны переполниться воплями Тирита. В Арташате, в торжественном сопровождении труб. Он превратит в празднество священную казнь недостойного своего племянника. На улицах и площадях столицы рекою будет литься вино. И будет объявлено всенародное соревнование, чтобы изыскать наиболее хитроумный, наиболее жестокий и длительный способ казни. Будут назначены крупные, дорогие вознаграждения. И по десять ударов плетью всем мягкосердечным, не вынесшим страданий осужденного.
А не бросить ли все это и удалиться, не наплевать ли на все и убежать куда глаза глядят, жить под чужим именем в лесу, часами напролет неподвижно сидеть на берегу реки, удить рыбу и так же радоваться каждой пойманной рыбешке, как сменивший его царь будет радоваться победе на поле брани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60