Нерсес сразу же согласился и незамедлительно явился во дворец. Жажда деятельности все еще бурлила в нем, и он готов был простить даже первейшего своего врага, пойти на любые уступки, только бы дать выход скопившейся в душе энергии, которая изводила его и становилась сущим бедствием для селения, где он жил вместе с Вриком. С неотступным рвением он принуждал односельчан к счастью, поскольку человек вообще рожден для счастливой жизни. Он силком навязывал им свои представления о счастье и испытывал невыразимое удовлетворение, видя плоды своих кропотливых и бескорыстных трудов. Он и сам чувствовал себя счастливым и не требовал в награду за претерпеваемые им муки ни признательности, ни почестей... Он и не догадывался, с каким облегчением вздохнуло село, когда он, обретя новые просторы для своей деятельности, отправился в Арта-шат. Все от мала до велика ликовали, тут же позабыв — с глаз долой, из сердца вон — заветы и назидания наставника.
Если бы искусственно обузданные Нерсесом людские пороки могли хоть как-то проявляться, они, может, и не выразились бы в его отсутствие столь обнаженно и бурно. В селе, где неизменно царили мир и согласие, возникли раздоры, пошли кражи, случилось даже убийство.
Нерсес предстал перед Аршаком до того незлопамятным и доброжелательным, что тот был до крайности удивлен. Он ведь готовился улещать, умягчать Нерсеса, а при надобности и посожалеть о случившихся между ними недоразумениях — словом, в приличествующих царю границах испросить прощения. Однако Нерсес и не думал набивать себе цену. Он
ощущал неукротимую потребность действовать, которую следовало поскорее утолить. Дела было мало, там он задыхался и мечтал о большом, раздольном поприще, великих целях и страстях, сложных задачах и противоборствах. И, едва дослушав предложение царя, тотчас дал свое согласие и приступил к делу. Восхищенный этим, царь искренне посокру-шался о том, что завидная, неизбывная душевная сила и порыв такого человека, воистину способного своротить горы, не только не пошли ему на пользу, но еще и мешали. Что за притча, отчего люди деятельные никогда не выступают плечо к плечу, дабы сообща творить чудеса, — напротив, каждый из них, как правило, становится поперек пути и сводит на нет усилия другого, и в итоге все приходится начинать сначала. Вот вам пример — он, Нерсес и Меружан. Три преисполненных энергии и горения человека и три совершенно различные дороги, отрицающие одна другую.
Нерсес засучив рукава взялся за поручение, без устали ездил из области в область, искал с нахарарами общий язык, прибегал ко всем средствам, даже, бывало, умолял несговорчивых, и в результате его настойчивость увенчалась успехом. Понесшие в междоусобицах крупные потери, нахарары волей-неволей согласились — с тем, однако, условием, что мир будет почетным для обеих сторон.
Царь назначил прием в заброшенном дворце Армавира, древней армянской столицы. В урочный день по старинному большаку потянулись всадники, торжественно съезжавшиеся со всех концов страны к месту примирения.
Дворец стоял на опушке леса. Дожди и ветра сделали свое дело — штукатурка на стенах осыпалась, обнажилась кирпичная кладка. По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство. Сведение счетов, которому нет оправдания, — вот что это такое. К последним схваткам на поле брани его также толкнули собственные интересы. Он давал бой не врагам страны, но врагам своей особы. А коль скоро враг становится твоим личным врагом — и только, значит, тебе нечего больше делать на престоле. Собирай манатки, прощайся со всеми (и заодно с собою) и ступай себе подобру-поздорову куда глаза глядят. Целей уже нет. И замыслов тоже. Все исчерпано и растрачено. Противопоставить этому царь и спарапет могут разве что безраздельную преданность, слепую веру и самозабвенную храбрость. Но не рядовые же они ратники, чтобы лишь тем и довольствоваться. Нужно прямо смотреть правде в глаза и во имя славного своего прошлого признать — их час пробил. Нужны свежие силы, способные породить новые идеи, указать путь. Плохо ли, хорошо ли, они — царь и спарапет — прошли свою дорогу до конца, и теперь их несостоятельность не принесет ничего, кроме вреда.
Может, прав был Гнел — человек должен знать, когда ему надлежит уйти, и найти в себе мужество вовремя уступить поприще другим? Уйти и умереть в укромном местечке, подобно старым, больным слонам, потому что смерть исполинов выдает тщету бытия и устрашает всякую живую тварь.
Нам не привелось вкусить сладость славы и власти. Мы трудились денно и нощно, не ведая сна и роздыха, не зная радости и утех, на нашу долю выпали одни только страдания да муки. Так чего ж нам глядеть вспять, что мы, собственно говоря, там, позади, оставили?
Пап, который бежал и укрылся в Византии, теперь уже взрослый юноша. Дай бог, чтобы мой урок не прошел для него даром, пусть он взойдет на престол не с пустыми руками и душой, но поставив перед собой цель. Ну а Мушег человек вполне здравомыслящий, он избавился от безрассудства юности. Дай бог, спарапет, чтобы он унаследовал твою отвагу и дар, и пусть оба они — Пап и Мушег — станут достойными нашими преемниками. Неужели нам не воздастся за наши страдания и муки, хотя бы в лице наших с тобой сыновей? Эти муки так велики, что сами порождают необходимость и неминуемость воздаяния. И наши дети, пусть они даже мало на что способны, просто вынуждены превзойти себя и по логике, как раз и проистекающей из моих и твоих страданий, воздать своим... чуть было не обмолвился, чуть не сказал — несчастным родителям. Но разве мы с тобой несчастны? Если уж начистоту, то мы прожили счастливую жизнь. Повернется у тебя язык утверждать противное?
...Персы захватили Арташат и такие города, как Тиграна-керт, Вагаршапат, Ервандашат, Заришат и Ван, разрушили в них крепостные стены, сожгли деревянные постройки, прочие же строения снесли, камня на камне не оставили, уничтожили подчистую. Увели в плен тысячи армян и евреев, которых поселили в Армении предки Аршака. Пленников собрали на развалинах Зареавана, и Шапух приказал всех взрослых мужчин бросить под ноги слонам, а детей и женщин посадить на кол. Жены бежавших нахараров и азатов были заключены в различные крепости, при этом Шапух выставил условие: если мужья не вернутся, чтобы служить царю царей, их жены примут мученическую смерть. Вслед за тем начались погромы церквей и насильное обращение армян в маздейскую веру. Повсюду как грибы вырастали капища, и огнепоклонство стало обязательным.
Царь и спарапет, непрерывно отступавшие из селения в селение, беженцы в собственной стране, каждодневно выслушивали эти горестные, леденящие кровь известия, молчали и сознавались тем самым в своем бессилии. Но однажды Васак не выдержал, спозаранок вошел без доклада в непритязательное жилище царя и прямо в дверях, как о великом открытии, заявил:
— Шапух прислал тебе соль. И запечатал своим перстнем. Речь шла о перстне-печатке с вправленным в него самоцветом. Тут значилось имя владельца и герб персидских шахов — вепрь. Запечатанная этим перстнем соль была символом наисвященнейшей, нерушимейшей клятвы.
Но разве они только-только получили запечатанную соль, разве не говорили многажды об этом, не обсуждали положение дел, не ругали ругательски коварный умысел нехристя Шапуха, не видели расставленных им ловушек и не решили отклонить его приглашение.
Царь и спарапет долго и пристально смотрели друг на друга, словно пытаясь прочесть чужие мысли. На миг в их взглядах даже проскользнула враждебность. По всей вероятности, они вполне друг друга поняли и утаить что-либо было уже невозможно. Этой-то очевидности, когда все ясно как божий день, они не сумели один другому простить. Потому что в одиночестве куда проще не смотреть правде в глаза. Вдвоем — труднее. И они мешали друг другу, каждый читал на лице собеседника то, что тщательно скрывал от себя. И наверное, им обоим хотелось расстаться, разойтись, не становиться взаимной обузой, чтобы кто-нибудь из них не сказал вслух того, о чем думал второй.
Вдруг царь и спарапет, один — высокий, крупный, другой — невзрачный, не вышедший ростом, крепко обнялись. И хотя им вместе предстояло проделать долгий путь до Тизбона и вынести множество испытаний, они отчего-то предпочли попрощаться загодя. Как царь и спарапет. И непременно здесь, на родине.
Власть в стране перешла, по сути дела, в руки царицы Парандзем. Она послала спарапета Мушега в Византию — убедить императора помочь Папу войсками, чтобы завладеть армянским престолом. Нерсее, потрясенный армавирской резней и совсем было собравшийся возвратиться в деревню, присоединился по просьбе царицы к посольству спарапета. Он очень и очень надеялся, что по воцарении Папа вновь получит сан католикоса, возглавит разоренную армянскую церковь и до конца осуществит свою человеколюбивую просветительскую миссию. А Парандзем, собрав около одиннадцати тысяч азатов и стараясь избежать столкновения с персами, укрепилась в Артагерсе.
Артагерс находился на левом берегу Аракса, на горном склоне, и был обнесен тройной зубчатой крепостной стеной с островерхими башнями. Эту крепость, одну из наиболее неприступных в Армении, с трех сторон окружали непроходимые отвесные скалы, с четвертой же стороны зияло глубокое ущелье. В крепости имелось два подземных хода, один из которых вел к склону горы, а другой спускался в ущелье.
В слободе за первой стеной жили воины, во второй слободе, где бросалось в глаза обилие мастерских, — простой люд, а за третьей стеной — царица и знать.Вскоре персы осадили Артагерс, разбили стан вдоль ущелья и застряли там на год. Однако покорить крепость силой оружия не удалось.Меружан Арцруни, который, подыскав оправдание своим действиям, вконец разнуздался и тем самым лишил это оправдание всякого смысла, — Меружан Арцруни, желая запугать Парандзем, пошел на неслыханное преступление. Он приказал заточенной в городской цитадели Вана княгине Амазаспуи, урожденной княжне Мамиконян и жене бежавшего в Византию нахарара Гарегина Рштуни, под страхом смерти перейти в огнепоклонство. Как и предполагал Меружан, Амазаспуи не пошла на вероотступничество. Ее привели в крепостную башню, стоявшую на гребне высокой скалы и обращенную к Ванскому озеру, раздели донага и повесили . вниз головой. Амазаспуи почила, но ее белое как снег тело так и свисало с башни всем напоказ. Старая кормилица Амазаспуи сутки напролет ждала под высокой скалой, покуда тело ее питомицы не начнет разлагаться. Бренные останки му-
ченицы старуха собирала в подол, чтобы не оставить госпожу непогребенной.Парандзем была непоколебима. Она знала, что судьба страны отныне вручена ей, в прежние времена слабому и беззащитному созданию. Когда же это было? Да и было ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60