..
Страшно хочется пить, спарапет. В горле першит — очень уж разговорился. Не обижайся, если я выпью воду до дна.Завтра я непременно тебя искупаю. Даю слово, завтра — никаких отлагательств и отсрочек. Когда человека мучает жажда, он обязательно проливает воду на себя или же на пол. А вот когда жажда не особенно докучает, не пропадает ни капли. Видишь, сколько пролилось? Понял теперь, как мне хотелось пить?
Цепь коротка... Коротка, коротка! Это звено слабеет. Надо бы остеречь их... Сделаю где-нибудь заметку, не то забуду...
В дальнем углу каморки, подобрав цепи, намертво вцепившись в них обеими руками и уставив немигающий взгляд в потолок, лежал на полу Аршак. Он погрузился, ушел в себя. То была минута, когда в его мозгу возникали и рушились миры. Он жил таинственной, отрешенной от действительности жизнью и, казалось, вновь и вновь приближался к решению великой тайны бытия. Скоро, очень скоро он постигнет смысл своего появления на свет, перенесенных им страданий и надвигающейся смерти. Но вожделенное откровение всякий раз откладывалось на завтра, не возбуждая ни сожаления, ни разочарования. Он был счастлив, этот закованный в цепи человек, потому что умел воплотить в зримые образы все то, о чем думал. Тело его было здесь, на этом холодном и сыром полу, а мысль витала где-то далеко. Он созидал страну, творил сплоченное, сильное отечество, укреплял его рубежи, сокрушал внутренних и внешних врагов, принимал решения одно мудрее другого, с кропотливостью пчелы лепил общество, в котором люди жили бы в единении и согласии, а вечером, утомленный, с сознанием исполненного долга, возвращался в крепость Анхуш, спускался в темницу и заковывал себя в кандалы. При чем тут воображение, если он уставал, напрягал силы, тревожился, подчас даже попадал впросак, а едва тело забирало над ним полную власть, забывал свое таинственное, отрешенное от действительности бытие, мучился от голода и холода, мечтал дотянуться до противоположной стены, на одно мгновение припасть щекой к сырым камням, и расскажи ему кто-нибудь, где он давеча витал в грезах, не поверил бы и ничего не смог бы припомнить.
Он не услышал, как со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь и в его клетушку вошел высокий, дюжий мужчина. Войдя, неуверенно шагнул, дал глазам свыкнуться с темнотой, затем взглядом отыскал узника и застыл как вкопанный. Тихо, царь спит! Вот так, недвижимо и затаив
дыхание, он простоит до тех пор, пока царь не пробудится. Когда стражники со скрежетом закрыли дверь и задвинули засов, пришедший огорчился, что ему не удастся уже безукоризненно выполнить свой долг и уберечь сон господина. Но господин, должно быть, спал весьма крепко и шум никак ему не мешал. Пришедший внимательно осмотрелся, увидел царевы вретища и оковы, валяющийся на голом и бугристом полу бесформенный глиняный сосуд, недоеденную похлебку в грязной миске и насилу сдержал слезы. Однако он не имел права жалеть царя и оплакивать его судьбу, потому что выказал бы этим свое над ним превосходство. В каком бы положении ни очутился царь, я его подданный и слуга. Даже теперь жалости достоин скорее я, нежели он. В полутьме пришедший углядел рядом с собой какую-то тень и резко обернулся. Увидел на небольшом возвышении призрак спа-рацета Васака и побелел как полотно. Они стояли лицом к лицу и во все глаза смотрели друг на друга. Сглотнув слюну, пришедший неуверенно протянул вперед руку, будто хотел потрогать видение и проверить, призрак перед ним или же нет. Но не нашел в себе сил и осторожно отступил в сторону. И только тут заметил — глаза у царя открыты. Но царь не хотел видеть пришедшего. Не хотел слышать его шагов. Он оставил в темнице лишь тело, чтобы наивные стражники по-прежнему считали, будто отсюда мухе и той не улететь. Пришедший не дыша приблизился к господину, чуть поклонился и шепнул:
— Царь...
Царь не ответил. Он давал бой Шапуху, Коль скоро это воображение, а не действительность, то отчего же победа склоняется к врагу? Ведь в воображении неизменно берут верх. Армянское войско отступает и попадает в западню. Со всех сторон стоят ряды щитоносцев, подобно' крепостным стенам укрывая вражеские полки. Полки перестраиваются, и воины с секирами и бердышами переходят в наступление.
— Это я, царь... Драстамат. Твой сенекапет.
Царь вопросительно поглядел на пришедшего, затем недовольно отвел взгляд, снова уставил глаза в потолок и на сей раз увидел свою смерть. Его обрядили в рубаху и порты. Одежда оказалась непомерно велика и страшно топорщилась. Рубаху перехватили поясом, на котором висела сабля. К бедру привязали короткий меч, однако его накрыло одной из бесчисленных складок. Аршака вытолкнули в бесконечно узкий коридор, где он очутился в окружении воинов со щитами. Воины пихали его и теребили, а он, утопая в одежде, нелепо взмахивал руками и пытался обнажить оружие. Ан не
тут-то было: одежда сковывала его движения, и в ее складках запутывались то меч, то сабля...
— Неужели не узнаешь, царь? Это я. Твой слуга.
— Ты молодец, что пришел,— туманно улыбнулся царь, и его голова бессильно поникла. — Порою мне скучно здесь одному.
— Помнишь, я сказал, что приду? — От волнения в голосе пришедшего появилась хрипотца; Драстамата захлестывала нежность, не вяжущаяся с могучим его телосложением. — Ты пообещал, что дашь знать, если я понадоблюсь. Не нужно, попросил я. Я приду сам.
— Но как ты дерзнул нарушить установленный царями порядок? — Внезапно Аршак сел, бережно уложил на коленях цепи, а взгляд его и голос посуровели. — Узник крепости Анхуш навечно отрезан от мира. Никто не вправе вспоминать о нем. Я не позволю какому-то придворному попирать повеление царя. Любого царя. Даже ради меня.
И поскольку армянского государя разгневало пренебрежение к приказу другого государя, Драстамат почувствовал себя виноватым, потому что невольно нанес оскорбление своему же господину. И, пересиливая собственную скорбь, он почтительно вытянулся в струнку и дал подробное разъяснение.
— Я, царь, попал в плен к персам. Потом вступил в персидское войско и участвовал в походе на кушанов. Однажды я по чистой случайности спас жизнь шаху. Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя: Арша-а-ак!
— Ну так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
Вновь со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь, и несколько тюремщиков вкатили на низенькой тележке здоровенную бадью, над которой клубился пар. Едва тюремщики вышли, Драстамат поднялся, сочтя, что время, отведенное на излияния чувств, исчерпано. Поднялся и начал раздевать царя. Царь не издал ни звука — пусть сенекапет поступает по собственному усмотрению. Драстамат взял его за руку и повел к бадье. Аршак тотчас понял, что от него требуется. Покорно полез в воду, но тут же вскрикнул:
— Горячо! Ошпарюсь...
Драстамат не обратил на эти слова ни малейшего внимания и деловито принялся мыть царя. Аршак раз за разом порывался выскочить, но сенекапет по-отечески терпеливо удерживал упрямца господина.
— Да ты что?! — в голос кричал Аршак.— Мыло в глаз попало! В уши хоть не лей, в уши!
— Потерпи, царь, — утихомиривал его Драстамат. — Сейчас мы с этим покончим. Еще кувшин, и все. Один только кувшин. Ей-богу. Только один.
— Врешь ты все. Не знаю я, что ли? Совестно, Драстамат! Никогда больше не поверю! Пусти, ты что?!
Выбравшись из бадьи, он еще долго ворчал по-стариковски и воротил нос от Драстамата. Обиделся, видеть не хотел. Сенекапет закутал его в широкую простыню, вытер полотенцем голову, а затем одел в новое, чистое платье.
Аршак почувствовал себя наново рожденным. Тело обрело лёгкость и парило в воздухе. Дыхание стало мерным и глубоким, кровь пробудилась от спячки. Одежда не была уже тяжкой ношей. Мысль работала до боли отчетливо. Истина обнажилась. Эта темница — ад. Эти оковы чужды мне и непонятны. Крепость Анхуш находится в Хужастане, по дороге в Тизбон. Этот бесформенный глиняный сосуд — мой. И эта медная посудина, которая вечно пуста, — тоже. Передо мной спарапет Васак, с него содрали кожу и набили соломой. Драстамат — самый родной мне человек на свете. Что же до
подлинной, сверхподлинной жизни, то ее олицетворяет этот длинный стол со множеством яств, внесенный и поставленный посреди темницы тюремщиками. И Аршак только теперь въяве ощутил и вполне осознал свое положение. О котором давным-давно не думал, которого попросту не знал. Он грустно оглядел валяющееся в углу рубище — неотъемлемую часть своего существа — и пожалел себя. Сравнил прошлое и настоящее — узрел порфироносного государя и закованного в кандалы узника. Отныне он утратит способность переноситься душою и мыслью в иной мир. Станет постоянным обитателем этой крепости. Уразумеет, что в той, четвертой стене нет ничего неизъяснимого и загадочного. Драстамат вскоре уйдет, и царь вновь погрузится в чудовищное свое одиночество. Лучше бы Драстамат не приходил. Не одарял этим пробуждением, счастливым и быстротечным мигом. Лучше бы вовсе не переживать никакого возрождения, не разлучаться со своими цепями и вретищем. Потому что даже мимолетная с ними разлука равносильна смерти. Сколько еще минет лет, прежде чем удастся снова свыкнуться с ними, смириться с этой преисподней и опять обрести блаженное состояние, которое завоевано ценою тысяч однообразных дней и за несколько минут утрачено.
— Я дарую тебе, сенекапет, высочайшую честь, — торжественно произнес царь, наслаждаясь осязанием чистой одежды и несомненной возможностью поесть досыта. — Я позволяю тебе надевать на одну ногу красный башмак. Я бы с радостью даровал тебе и второй. Но ты же знаешь, право носить пару красных башмаков дано лишь царю.
— Благодарствуй, царь,— взволнованно ответил Драстамат, заражаясь верой, звучавшей в каждом слове господина. — Это поистине великая честь.
Аршак, у которого от голода блестели глаза, бросился к столу; ему и в голову не пришло предложить сенекапету: присядь, раздели со мной трапезу. Потому что сказка тогда тотчас оборвалась бы, игра лишилась бы смысла. Он придвинул поближе блюдо с обедом, доверху наполнил свою тарелку, сунул в рот огромный кус мяса и, толком не разжевав, проглотил. На миг его взгляд застыл на яствах, которые в изобилии стояли на столе и которые пробудили в нем воспоминания, и он спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60