Тот же свинец кладут и на грудь взрослого — уже как средство от зубной боли.
Есть у старух и амулеты с заклинаниями — их вешают детям на руки и шею, чтобы уберечь от болезней. И все же дети часто болеют, потому как не понимают по-гречески и по сирийски, а заклинания пишутся только на этих языках. А когда ничего не помогает, знахарки прибегают к своему последнему, самому верному средству — окружив больного, проделывают руками какие-то загадочные движения.
В конце концов их гонят прочь и вызывают врача. Врач, согласно обычаю, не раздевает больного, а, просунув руку под одеяло, ощупывает тело. Затем дает приготовленное из трав и кореньев снадобье, которое предусмотрительно приносит с собой.
Мальчишки играют на улицах в кости, козьи или бараньи, катают колесо или же просто колотят друг дружку, потому что отцы одних, ванандцы, недолюбливают сюникцев, отцов других, ширакцы недолюбливают хутцев, та-ронцы — ванцев...
Отцы тут же узнают, что дети дерутся, бегут на место происшествия, вмешиваются в драку и начинают выяснять отношения между собой. Выходцы из одной местности строятся по соседству, и каждое землячество враждует со всеми прочими.Город превратился в маленькую Армению — со всеми ее краями и областями.
Не было аршакаванца. Он еще не родился. Вот когда мальчишки схватятся потому, что они сами кого-то любят или недолюбливают, и перестанут драться потому, что они родом оттуда-то и оттуда, тогда это будет значить: аршакава-нец народился, берегись, он есть, и шутки с ним плохи.
Перед одним из домов столпился народ. В доме обнаружили мышь — и не где-нибудь, а в соли. Нескольким мужчинам предстоит решить трудную задачу: на каком именно куске соли околела мышь, на какую глубину проникла в соль мышиная погань и сильно ли соль зачерствела. Если мышь найдут в сосуде, то деревянный сосуд нужно выскоблить, глиняный — сломать, а металлический — обдать кипятком. Не приведи бог, мышь очутится в давильне. Оскверненная давильня подлежит сносу, если же мышь не успела в ней напакостить, давильню можно использовать, но уже для других надобностей. Когда же мышь оказывается в потухшем очаге, следует пять дней кряду каяться, по сто раз на дню опускаясь на колени.
В другом доме мается беременная аршакаванка. Никто с ней не заговаривает, никто к ней не прикасается, она не стряпает, не накрывает на стол, не прибирает жилье и не занимается детьми, обособила кое-что из утвари и не имеет права дотрагиваться до других вещей, потому что беременная женщина почитается такой же нечистью и скверной, как и мышь. И, забившись в темный закуток, она с тоской следит за домочадцами, с тоской прислушивается к их словам и разговорам и с безропотным терпением дожидается родов, дабы избавиться от скверны и вновь стать в своей семье наравне со всеми.
А возле другого дома двое мужчин с чрезвычайно серьезными лицами рубят дерево, хотя деревьев в городе раз, два и обчелся. Но исстари повелось так, что если человек падает с дерева и умирает, то это дерево надлежит тут же срубить. Должно быть, кому-то не повезло, и, еще не став аршакаванцем, несчастный расшибся и испустил дух в качестве выходца из Арцаха либо Багревана, Басена либо Тоспа...
Стихийно образовавшаяся городская площадь превратилась в рынок. От изобилия красок рябило в глазах, а от гула и гомона глохли уши. Посреди площади бил выложенный камнями родник, а перед ним выдолбили углубление, в котором скапливалась вода. Вокруг родника на подстилках и ци-
новках раскладывались для продажи самые различные товары. Стеклянные бусы, серьги, ожерелья, пряжки, пояса, перстни, заколки, золоченые монеты, которыми украшали лоб, шею или же рукава... И вдруг — крик, вопль, слезы, объятия: кто-то нашел в толпе родственника. И рассказывают об этом всем подряд и все рассказывают об этом один другому. Кто нашел? Кого нашел? Что нашел? Велика важность! Важно, что нашел, нашел, а не потерял... Домотканые порты, башмаки из телячьей шкуры, мягкие туфли с загнутыми носками, костяные и деревянные пуговицы, войлочные шапки, бурки, полотняные платки и одежды, черепаховые гребни... И вдруг — опять шум и гам: поймали вора. Поймали и зашли в тупик. В Аршакаване все, включая и воров, неприкосновенны. Но ведь речь-то о явившихся извне. Ну а ежели он уворовал в Аршакаване, прямо на глазах? Что же тогда? Никто не знал. А коли никто не знал, вора отпустили... Всяческий фарфор, молочники, чаши, блюдца, подставки для цветочных горшков, сработанные из кожи маленькие и легкие косогорлые кувшины, вяленое мясо, птица, рыба, хлеб, фрукты, овощи...
В городе случилось несколько убийств, несколько краж, и, хотя воров и убийц доискались, снова возник все тот же вопрос: как быть? Покарать? Изгнать? Предать суду? Вернуть бывшим господам? Но разве Аршакаван не перестанет После этого быть Аршакаваном? Что-то рушилось. Лишался смысла в высшей степени значительный символ. Трещали опоры и сама основа, на которой зиждился город. И о преступлениях умолчали, преступников укрыли. И решили обождать еще немного, пока злодеяний не станет
больше... Город обернулся гнездом и рассадником язычества. Подавленное полвека назад, оно сызнова поднимало голову, отрясало пыль и ржавчину годов, молодело, хорошело, обряжалось в новые убранства и пускалось на поиски старых своих кумиров: отца всех богов Арамазда, златорожденной великоматери Анаит, прорицателя Тира, златорукой Астхик, драконоборца Ваагна... Люди гадали об ожидающей их судьбе, наблюдая за движением луны, просеивая через сито ячмень, ворожа на бисере... Пробуждались уснувшие было воспоминания, оживали позабытые предания и сказки, внятными и ясными становились пробивающиеся сквозь толщу десятилетий голоса.
И если все еще не воздвигались капища, то единственно из любви к царю, который, должно быть опасаясь патриарха Нерсеса, покамест ходил в церковь.
— Позовите Огана. Отомщу за кровь брата... Да спросите, чего же он удрал, коли такой храбрый? Чего же он испугался мести? Ежели ты мужчина, останься... Кто позовет Огана, того я отблагодарю, клянусь жизнью. Что, в Аршакаване деньги никому не нужны? Верно, мы с братом не ладили, не любил я его. Хоронить и то не пошел. Ни единой слезинки не пролил. Но не отомсти я за него, что скажут люди? Да и он сам, Оган, что он скажет? Что обо мне подумает? Не плюнет разве мне в лицо?
Сопровождаемый свитой и Драстаматом, царь посетил Аршакаван. Когда он увидел свою мечту осуществленной, ожившей, воплощенной в камень и кирпич, глину и песок, когда он вдобавок ко всему увидел еще и аршакаванца, который одушевил хижины и улицы, мастерские и площади и который, собрав здесь, на этом клочке земли, всю боль страны, всю несправедливость, все лишения, все унижения и раны, а также все — отчего бы и нет? — все лучшие свои помыслы, взбунтовался и, как с угрозой сжатый кулак, обратил против всего этого свой новый дом и новую веру, - когда царь въяве увидел Аршакаван и аршакаванца, то впервые в жизни предался безудержной, безоглядной радости, ее разливу, ее могучей, неукротимой волне. Он поверил и доверился этой волне и — в его-то годы! — только-только открыл ее для себя, позволил, чтобы она подавила его, подмяла, взбаламутила ему душу и даже, пожалуй, поставила в тупик. Потому что безграничное это счастье не могло принадлежать одной душе, не могло уместиться в одном теле, оно непременно должно было вырваться^ высвободиться и стать надличным, пребывающим в тебе и вне тебя.
- И казалось, он сумеет выразить свои чувства, найдет те единственные слова, которые распахнут и облегчат его душу. — Очень уж они быстро строят, Драстамат, — сказал царь недовольно. — Едва ли эти дома будут прочными.
И хорошенько выругал градоправителя, выругал и пригрозил сменить.Он зашел в несколько домов, в одном съел ломоть хлеба, в другом выпил мацуна, в третьем отведал вина... Его встречали радушно, хотя и робко, скованно. И стоило ему ступить за порог, люди свободно вздыхали, распрямлялись и отирали со лба пот.
Однако не только, не только они — царь тоже всякий раз вздыхал свободно: благодарение господу, вот и это испытание позади... Убогость жилищ, сомнительная чистота блюд и чаш, стеклянные глаза скота в глубине помещения, незнакомые прелые запахи... Он бежал прочь и тут же с деланно веселым лицом входил в следующий дом, потом в другой, в третий... Войдет, спросит, как зовут хозяина, откуда тот родом, сколько у него детей, в чем он нуждается, и напоследок приятельски похлопает по плечу...
На площади собралась многотысячная толпа. Все, затаив дыхание, ждали царя. Чуть ли не каждый рассказывал, каков он из себя. Являлись на свет десятки и сотни царей — приземистых и высоких, плечистых и щуплых, голубоглазых и черноглазых, старых и молодых...
И когда показался единственный и подлинный царь, по толпе прокатился ропот разочарования, пока люди не свыклись все-таки с его единичностью, пока не примирили свое воображение с грубой и неоспоримой действительностью. Царь оделся намеренно просто, на нем не было ни тиары, ни пурпурной мантии, ни серег, ни красных сандалий, ни золотой короны, ни скипетра в руке.
Он, однако, ошибся. Народ не простил, что царь лишил его возможности воочию увидеть огромную пропасть, разделяющую чернь и венценосца, не оправдал ожиданий холопа, которому ослепительный царский блеск и драгоценные украшения должны были внушить чувство надежности и защищенности, не потешил, не ублажил самолюбие толпы, помешал простолюдину хоть раз в жизни наяву столкнуться со сказкой.
Так или иначе царь оставался царем. Разочарование вскоре развеялось, и вновь упрямо заработало воображение, придав царю величие, великолепие и блеск, украсив его золотом и жемчугами.
И наступило глубокое и странное безмолвие. Царь смотрел на толпу. Толпа смотрела на царя. Они стояли лицом к лицу. Глаза в глаза.
— Да здравствует царь! — внезапно крикнул царь во весь голос.
— Да здравствует царь! — слаженно, как один человек, откликнулась толпа.
— Да здравствует царь! — на сей раз повелительно крикнул царь.
— Да здравствует царь! — покорно повторила толпа.
— Да здравствует, да здравствует! — потребовал царь.
— Да здравствует, да здравствует! — отозвалась толпа. И царь преклонил колена. Перед царем. Перед собою. Слаженно, как один человек, опустилась на колени толпа. Таков был первый урок, преподанный царем своему
народу.
Вслед за тем из толпы выступил измученный и жалкий, навсегда чем-то напуганный человек с новорожденным на руках. Младенец был новым гражданином Аршакавана. Первенцем Аршакавана.
Человек простер вперед руки и, держа новорожденного на ладонях, приоткрыл рот, но так и не издал ни звука.
— Имя, имя, имя! — понеслось отовсюду.
И царь понял, что честь окрестить первого горожанина подданные даруют ему. Он с достоинством принял этот дар и не колеблясь обратил взор к пребывающей в нетерпеливом ожидании толпе.
— Аршак, — произнес он. — Аршак.
— Братцы, ну как оно там? Я что ни день прихожу, смотрю на вас издали... Перебирайся? Шутка сказать... А кому же работать у хозяина? Кто-то же должен на него работать? Пускай это буду я. Ведь не обязательно, чтобы все убегали. А вдруг бог возьми да спроси: отчего, дескать, вы созданный мною мир с ног на голову поставили? Нет уж, я буду издалека смотреть. Каждый день. Приду, посмотрю... Можно ведь, а?
Глава десятая
Шаапиван. Город подозрений!
Между тем главный стан царских войск Шаапиван был преисполнен в дни Навасарда доброты. В канун праздника повсюду прекратились распри между людьми и семьями, дабы старые счеты не пересекли границ новогодья и обновление жизни было совершенным.
Мужчины, захватив вина и фруктов, навещали соседей и родню, а женихи со своими родственницами — невест. Гости подносили хозяевам яблоки, хозяева также потчевали гостей яблоками. Яблоками же обменивались со своими сужеными женихи. Яблоки означали благопожелание плодородия — и не только в семейной жизни, но и в садоводстве, земледелии и скотоводстве.
Двери домов украшались крестами, алыми лентами и алыми тканями — чтобы год оказался удачным. Садоводы понарошке размахивали топорами, будто бы собирались вырубить не дающие плодов деревья и виноградные лозы,— чтобы в новом году и они начали плодоносить.
Ночью сыпали в воду зерно, дабы умилостивить бога дождя. Ставили домашнюю скотину на ячмень, повязав ей на хвост красную тесьму,— чтобы год выдался плодородный. Или же собирали яркие полевые цветы, плели венки и украшали ими рога и головы дойных коров.
Для участия в празднике Навасарда к долине Арацани стекалось из различных областей несметное множество народа, потому что, согласно преданию, рай располагался у истоков этой реки. В ее окрестностях били из скал и расщелин многочисленные родники и горячие источники, целебными водами которых пользовали страждущих. Были здесь источники с водой до того горячей, что местные жители даже варили в ней мясо.
В церкви совершалось возглавляемое католикосом богослужение, а вслед за ним начиналось празднество. Улицы и площади заполнялись шутами, прорицателями судьбы и канатоходцами.Огромная толпа собиралась на ристалище. Поначалу устраивалась игра: всадники пытались ударами длинных клюшек забросить в яму лежащий на земле шар. Им мешал приставленный к шару страж. Если шар оказывался в яме, страж менялся.
После игры приступали к скачкам. Подавали знак, и канат, разделяющий ристалище надвое, падал. Конники пересекали ристалище из конца в конец и возвращались.Юноши состязались в беге, в поднятии тяжестей, в борьбе... И перед началом каждого поединка звучали трубы, заглушая ободряющие возгласы зрителей.
Приступая к игре, соревнующиеся обращали взор в сторону устроителя состязаний — чтобы испросить его одобрение или молча сказать: мы боремся в твою честь. По окончании поединка победитель подходил к устроителю или распорядителю за наградой.
Шаапиван был преисполнен доброты. Вся страна дышала добротой, уверенная, что коль скоро настал Новый год, то худые времена миновали и уже не вернутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60