А изредка, радуясь либо печалясь, краешком уха прислушиваться к доходящим издалека вестям о событиях в Армении. В основном, разумеется, печалясь. Или же нет — вещать из надежной своей дали, указывать, какие ошибки были там допущены и как их можно было избегнуть. Ну и конечно же преисполняться гордостью от сознания, что, будь царем он, события бы текли по иному руслу. И мысленно сетовать: вот, дескать, не смогли, не смогли удержать вашего царя. И утешаться этими сетованиями.
Но он способен так жить, только утратив свою мужскую силу. Бог весть отчего мысль о мужской силе и мысль об отступлении в какой-то миг тесно переплелись между собой.Он не знал и боялся даже вообразить, что бы сталось, брось он АрШакаван на произвол судьбы, измени преданным ему аршакаванцам, отрекись от царского слова, не дай стране окончательно вылепить в своей утробе город и явить его в один прекрасный день на свет божий; он не знал, не умел вообразить, что же тогда станется, но с уверенностью мог сказать: если только он совершит подобный грех, то, едва улегшись с первой же попавшейся женщиной, почувствует свою мужскую несостоятельность и немощь.
Он поставит Гнелу исполинский памятник в Арташате, назовет его именем новый город, ежегодно в день его смерти будет объявлять по всей стране траур... Нет, этого, он не сделает. Памятник, город и всенародный траур станут вечным ему упреком, поминутно будут колоть ему глаза и кстати и некстати причинять боль. А сколько бы я ни любил тебя, племянник, сколько бы ни оплакивал твою смерть, сколько ни был бы перед тобою виновен — прости, прости за мерзкие эти слова, — я не могу тратить на тебя так много времени. Ты должен позволить мне забыть тебя. И чем раньше, тем лучше. Византия, Персия и дражайшие мои нахарары требуют к себе каждодневного внимания, то и дело твердят: займись нами, посвяти нам все свое время, а не то мы разобидимся на тебя, и ты горько об этом пожалеешь. Пожалеешь, да будет поздно. Вдобавок, чем выше поставлю я обелиск, увековечивающий твою память, тем больше возрастет моя вина, и сразу же бросится в глаза, что я оправдываюсь. Возникнут подозрения, пойдут пересуды.
Нет, народ не полюбил меня. Не полюбил, не полюбил. Да и кто вообще любит царей? Хороши они или плохи — все едино, не удостаиваются любви. Все свои злоключения люди приписывают царям. В палец угодила заноза — сваливают вину на царя. Не удалась жизнь — виноватят царя. Случись какая напасть — поносят царя. А улыбнись вдруг судьба, царя забывают и благодарят бога.
Бедный Гнел! Как неловок твой дядюшка в выражении скорби. Как хладнокровно взирает на свои горести. Плача, вслушивается в свой голос. Вздыхая, сознает, что это вырывается из горла скопившаяся внутри и смешавшаяся с воздухом боль. Даже пребывая в безутешном трауре, он способен измерять глубину и величину горя. Умеет искренне страдать и в то же время подробно рассказывать об этом своем страдании, разбирать его по косточкам, истолковывать.
Не грусти, Гнел, утешься, племянник, ибо царь и в радости тот же. Смеясь, вслушивается в свой голос. Отплясывая, чувствует свои движения. В минуты счастья способен рассказать о своем счастье, словно глядя на себя со стороны. Зачастую по-настоящему, как подобает мужчине, пьянеет, но сознает при этом каждый свой шаг, каждое свое слово.
— Ты тоже виноват, Айр-Мардпет, — прорычал царь, потому что, неосторожно сделав легкое и неприметное движение, старик напомнил ему о своем существовании. — Отчего ты умываешь руки? Разве не вместе совершили мы это преступление?
— Вместе,— незамедлительно откликнулся Айр-Мардпет.
— Отчего же ты оставляешь меня в одиночестве? Скажи, что и ты виноват.
— Уже сказал, царь, — в недоумении вымолвил старик.
— Стало быть, и ты меня покидаешь? — почти не глядя на него и словно обращаясь в пространство, уязвленно произнес царь.— Ужели так трудно разделить мою вину?
— Твоя вина ненаказуема, царь. — Старик почувствовал, что единственная его защита теперь — дерзость. — А моя вина чревата опасностью. На мою долю выпадет лишь кара.— Он помолчал немного и, смиренно опустив очи долу, улыбнулся. — И покараешь меня ты сам.
— Бедный Гнел!
Таков почему-то был ответ царя.
— Бедный Гнел!
Глава тринадцатая
Тотчас по прошествии сорока дней со времени смерти Гнела царь решил устроить прощальный ужин в честь Па-рандзем. То был, однако, не только и не просто дипломатический жест. В его ушах по-прежнему звучал ее не сломленный или искаженный страданием, а ставший еще нежнее и женственней, преисполнившийся еще большего очарования голос. Хотя должно было случиться обратное. Голос должен был сорваться, охрипнуть, надломиться. И подтверждают это тысячи женщин — жен и возлюбленных. Тут крылась какая-то загадка, притягательная и пугающая. Очевидно, нежность и очарование были для этой редкостной армянки средством самозащиты, шипами и когтями.
На похоронах он видел Парандзем издали. Распущенные волосы прикрывали лицо, обнаженная грудь не выдавала, а еще глубже упрятывала тайны. Ее скорбь походила не столько на плач и причитания, сколько на сведение счетов с богом, спор равной с равным.
Царю не давало покоя то жгучее любопытство, которым он мучился, когда, укутавшись собольим покрывалом и зажмурив глаза, слушал необычайный голос женщины, слушал рождающиеся из глубин ее существа твердые, жесткие слова, слушал и ел себя поедом, потому что не может ее увидеть. Это неудовлетворенное любопытство душило царя, превращалось в навязчивую идею, вызывало чувство неполноценности. Он непременно должен увидеть Парандзем — для него это вопрос чести и достоинства. Мужского достоинства.
Он хотел во что бы то ни стало понравиться Парандзем, произвести на нее впечатление мудрого государственного мужа, доброго, человечного, обаятельного и смелого царя; это было желание, никогда отроду не посещавшее его.
Первым долгом он хотел понравиться себе, внушить себе, что он не лишен всех этих добродетелей. Ибо никак не мог избавиться от того, под собольим покрывалом перенесенного добровольного унижения, которое хоть и поослабло после обильной рвоты, но не исчезло вовсе.
В назначенный час Парандзем не явилась. Минуло полчаса, час, два часа. Она не пришла.Он чуть было не разгневался, чуть было не рассвирепел: какая-то там княгиня пренебрегает его приглашением и вместо того, чтобы посчитать это приглашение за великую честь, до конца своих дней с гордостью хранить о нем память и ле-
леять как драгоценнейшее свое сокровище, - вместо этого она смеет не подчиниться его приказу. Неважно, что это приглашение. Неужто ей не известно: приглашение царя суть приказ. И когда царь любит кого-то, это тоже приказ. И когда бранит - опять-таки приказ.
Но поди ж ты, дерзость Парандзем не вывела его из себя, а пришлась по вкусу. Уж если она и в страдании не желает оставаться обыкновенной женщиной, простой хранительницей домашнего очага, если превращает свое обаяние в средство самозащиты, чтобы стать невидимой, недосягаемой для врагов и, меняя, как зверь, окраску, приспособиться к среде, и уж если он принимает и ценит такого рода странности, то подавно должен принять и оценить и этот ее шаг.
И ему пуще прежнего захотелось встретиться с Парандзем.Слуги сообщили, что она уже готова отбыть в Сюник, а сейчас пошла на кладбище - попрощаться с мужем.Немедленно, без долгих раздумий и колебаний царь покинул свои покои, миновал устланный коврами коридор, спустился по мраморной лестнице и, заслышав шаги, на миг притаился за колонной. Неторопливо переговариваясь, мимо него прошли и исчезли вдали двое слуг. Царь оставил свое убежище и не через главный вход, а через заднюю дверь, чтобы его не заметили и не увязались следом телохранители, выбрался во двор. Он мог бы, конечно, прогнать телохранителей, но все равно чувствовал бы за спиной их невидимое присутствие. А именно сегодня, когда ему предстоит увидеть Парандзем, которую не он, как ему поначалу мнилось, пригласил, а которая сама притягивала его, увлекая своей дерзостью, — именно сегодня это было ни к чему.
На кладбище он очутился в мрачном и торжественном мире безжизненных камней. Камни разом набросились на него и обступили. Тени словно ощетинились, нахохлились. Он поневоле остановился и огляделся по сторонам. Увидел только-только вырытую яму, куда сорвался и беззвучно упал комок земли. Повсюду стояла гнетущая тишина, казавшаяся из-за стрекота сверчков еще более густой и вязкой.
И, впервые очутившись вне дворца в одиночестве, он ощутил страх и почувствовал себя по-детски беспомощным и беззащитным. Особенно он боялся змей. Вдобавок он убежал от своей свиты — чем не место и время для цареубийства? На одном из надгробных камней застыла, повернув головку, зеленая ящерица. Имена, высеченные на камне имена, бесконечные, нескончаемые имена, каждое из которых - незавершенная повесть. А он полагает, что его повесть будет
завершена. Аршакаван будет построен. Страна по-настоящему станет на ноги. Армения будет богатой и могущественной. Обретет свои письмена и книги. Возрастет ее значение в международных делах. Вероятно, тот, кому уготована эта яма, также был уверен, что его речь не прервется на полуслове.
Он шел и шел, осторожно переставляя ноги, словно убеждаясь, что нигде нет и не может быть ловушки. Потом принюхался, как охотничья собака, и почуял запах жизни. Полновесной, полнокровной жизни. И коль скоро объявился кто-то второй — а чтобы чувствовать себя царем, необходимо присутствие второго, — он снова стал самоуверен, его поступь окрепла, звук шагов приобрел четкость, и он ощутил за спиной телохранителей.
Парандзем на коленях стояла перед могилой и рыла руками землю. Вырыла ямку, сняла заколотый в волосы гребень слоновой кости, положила его в ямку и принялась засыпать землей. Ей хотелось оставить какую-нибудь память по себе, наладить связь между собою и этим чужим, незнакомым местом, взять на себя обязательства по отношению к этой горсти праха. Быть может, она когда-нибудь вернется сюда, снова разроет землю, найдет гребень, и тогда ей одной станет ясно, какое это утешение, какое успокоение и сколь осязаема и предметна связь душ. Она непременно возьмет гребень, будет по-прежнему им пользоваться, а взамен оставит в ямке какую-нибудь другую свою вещицу. И так все время, до глубокой старости, до...
Она заметила царя. Что-то уловила плечом. Что-то почувствовала затылком. Спиной ощутила тяжесть.Повернула голову, увидела его и ничуть не удивилась. И не смутилась, что кто-то застал ее врасплох и проник в ее тайну. Умяла руками и разровняла землю, пригладила напоследок ладонью и только затем спокойно поднялась на ноги и стала перед ним.
Молча, в упор смотрели они друг на друга. На лицах у обоих обозначилась едва приметная усмешка.Внезапная красота Парандзем болью отозвалась в душе царя, опалила щеки. И единственным пристойным выходом из положения была беспомощная эта усмешка, это невольное признание в слабости.
- Я слыхал о твоей красоте, но то, что вижу, превосходит воображение. И пусть мои слова не покажутся тебе в минуту тяжелейшего этого горя пустой любезностью. Я говорю искренней, чем когда-либо.
- Благодарствуй, царь,- склонила Парандзем голову.
— Я приказал блюсти по всей стране пост в знак траура по твоему мужу.
— Прими мою признательность, царь. — Помолчала мгновение и вновь взглянула ему в глаза,— Ну а ты? Ты тоже блюдешь пост?
— Мой приказ кажется тебе бессмысленным и запоздалым?
— Кто убил Гнела, царь?
— Убийца жестоко поплатится. Не думай об этом. Я не хочу растревоживать правдой твое хрупкое сердце.
— Не бойся. Скажи мне, я выдержу. Мне ли не знать мое сердце?
— Будь я уверен, что это, облегчит твое горе...
— Так ли уж важна, царь, твоя уверенность, когда уверена я сама.
— Мне нравится твоя дерзость. Если ты не собираешься вскружить царю голову, советую быть кроткой и смиренной.
— Возможно, царь уже влюблен?
— А если он предложит тебе стать его женой? В час горя это, наверное, покажется откровенной наглостью?
Предложение было столь неподготовленным, столь неожиданным — первым долгом для него самого,— что он не успел себя остеречь, не нашел времени пораскинуть умом. Получалось, что из-за нескольких неосторожных, непродуманных слов дальнейшая судьба царя зависела уже от ответа Парандзем, от ее «да» или «нет».
— То, что непозволительно простым смертным, позволено царю.
В ответе Парандзем царь уловил и женскую игру, и горечь. Она умела странным образом совмещать противоположные вещи. Примирять взаимоотрицающие чувства, обуздывать их и заставлять выступать заодно. А это больше обычного согласия либо отказа.
— Стало быть, ты разрешишь мне нарушить каноны траура и просить твоей руки?
— Хочу я того или нет, твоя воля — закон для меня. — Парандзем почтительно поклонилась. — И этим мы с тобой обязаны моему супругу.
— В таком случае он не помешает нашему браку. Выходит, он и по смерти остался верным моим подданным.
Царь мог взять свое предложение обратно, обернуть шуткой, не оставаться в плену у неосторожно брошенных, необдуманных слов. И если он этого не сделал, то так ли уж неосторожны были его слова, так ли уж необдуманны и не-взвешенны — хотя бы и в краткий миг их произнесения ? Ведь
внутреннее время человека — мгновения его наитий, страхов, подозрений, сомнений, мгновения едва ли не на каждом шагу совершаемого выбора — и вовне текущее действительное время измеряются разными мерами и отнюдь не соответствуют друг другу. Одно принадлежит тебе, второе — всем. Твое время удлиняется, устремляется к вечности, а второе, всеобщее, — призрачно и обманчиво.
— Однако при одном условии, царь, — сухо и деловито, без тени стыдливости сказала Парандзем. — Если я буду первой среди твоих жен.
— То есть царицей.
— Если меня будут величать женою из жен.
— Согласен. Царица и жена из жен.
Быть может, как раз тогда, под собольим покрывалом, возникло у царя решение, под покрывалом, когда глаза были зажмурены, а слух отворен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60