— Почему ты смеешься?
— Потому, что ты бессилен передо мной. Хочешь меня убить, да не тут-то было. Ох и насолил он тебе, тобою же созданный город!
Как знать, племянничек, может, ты и прав, может, мне и впрямь не по плечу убить тебя, но дело-то в том, что я и сам этого не хочу; однако ты родился князем, а я — царем,
и впервые в жизни я благословляю это неравенство. Ибо разница между нами не только в положении, не только в богатстве, не только в могуществе, но и в средствах, к которым мы прибегаем, а я и вероломнее тебя, и коварней...
— Поздравь меня, Гнел. Я женился. Теперь у нас в стране есть царица.
— От души поздравляю. Значит, ты смог наконец полюбить.
— Чего ж ты не спрашиваешь, кто моя избранница?
— Кто, царь? Кто та счастливица, которой выпала честь родить престолонаследника?
- Парандзем. Дочь сюникского князя Андовка.
— Парандзем?! Моя жена?!
— У нее гладкий словно мрамор живот! Высокая грудь! Длинная белая шея! — ликующе выпалил царь в темноту: из степи — в город, с незащищенного пространста — в убежище; пусть удар бьет без промаха, сразит на месте, разом перешибет хребет.
Дрогнула под ногами земля, померк свет, медленно и беззвучно рухнули за спиной дома, зашаталась и обвалилась недостроенная стена, в груди словно бы лопнула со слабым звоном туго натянутая струна, и он со звериным ревом опустился наземь, на колени.
— Ты видишь, нам не с чего ненавидеть друг друга. Мы поневоле должны друг друга любить. Ведь мы с тобой влюблены в одну женщину.
— Я рад, что ты дал ей то, чего не мог дать я. — Эти слова произнес не Гнел, не бывший князь, не погубленный ар-шакаванец, их прошептали его губы.
— Рад? — в бешенстве крикнул царь и непроизвольно шагнул к ограде. — Нечего прикидываться, будто эта новость не потрясла тебя!
— Не переступай границу, царь! — с внезапной решимостью поднялся на ноги Гнел.
Царь замер, не смея двинуться дальше. Невысокая деревянная ограда навсегда разделила их, и оба они понимали это.
— Да благословит господь ваш союз, — хриплым голосом произнес Гнел, и глаза у него повлажнели.
— В уме ты небось меня проклинаешь, — позлорадствовал царь, уверенный, что после сообщенной им вести Гнел не жилец, а ежели он покамест и жив, так это чистая случайность. — Проклинаешь?
— Выходит... она сдержала свое слово,— прошептал Гнел самому себе и отчего-то грустно улыбнулся.
— Признайся, ты и ее возненавидел, — не унимался царь. — За то, что тебе не осталось ни единого светлого воспоминания. Признайся же — твое поражение безоговорочно.
— Нет, царь, — с великим усилием, впившись, чтобы заглушить боль, ногтями в ладонь, он безжалостно обуздал обуревавшие его страсти. — Стоит мне хоть на мгновение растревожиться, хоть на мгновение дать волю чувствам, и я пропащий человек, царь. Я не смогу жить скрываясь и таясь. Я должен буду выйти на люди. И уж тогда-то ты наверняка меня убьешь. Я сам предоставлю тебе это право. Вот твой кинжал. — Он оттолкнул кинжал ногой. — Возьми его.
— Не спеши, племянник. Может, пригодится.
— Зачем мне кинжал? Я свободен, царь. Я самый свободный человек на свете. Благодарю, что ты порвал последнюю мою связь с миром. Только ее я и боялся.
— Тебе не удастся принудить меня к убийству! — вышел из себя царь. — Ты не вовлечешь меня во грех. Ты сделаешь все сам. Сам.
— Меня нет, царь, — терпеливо разъяснил Гнел.
— Нет, ты сам развяжешь этот узел. Самолично сведешь с собой счеты.
— Моя свобода — самое суровое для меня наказание, царь.
— Но Парандзем любит тебя. Тебя, а не меня, — мстительно бросил ему в лицо царь. — Ее руки гладят меня, но ищут тебя. Слабый ее голос произносит во тьме мое имя, но мне слышится твое. Что ты на это скажешь?
— Не оговаривай жену, царь. Ее верность ничем не запятнана.
— Мысленно она изменяет мне. Мысленно. С тобой. Это еще подлее. Что ты скажешь на это?
— Меня не проведешь, царь. Мне уже нет возврата. Напрасно ты плетешь свои сети.
— Нет возврата? Есть! — горячечно крикнул царь. — У тебя есть воспоминания. Тоска, любовь, стремление отомстить.
— Даю тебе слово, что останусь в безвестности до конца моих дней, — спокойно и по-деловому, словно рассказывая о чем-то, принялся излагать Гнел свои намерения. — Никто не узнает моей тайны. Я буду жить под чужим именем. Буду строить твой город. Собственноручно. Я исчезну в толпе, смешаюсь с ней. Мы опояшем твой город надежной стеной. Воздвигнем каменный дворец. Ты восхитишься искусностью наших рук. А рядом с дворцом выстроим храм. Большой
и прекрасный, чтобы господь скорее внял твоим молитвам.
— Ты так боишься умереть? — насмешливо спросил царь. — Ты готов даже пресмыкаться у моих ног.
— Не клевещи на меня, царь. Не оскверняй память о князе Гнеле. Не смей называть его трусом.
— Отчего же ты с таким усердием строишь город своему врагу?
— Оттого, что теперь у меня достаточно времени и возможностей посвятить себя сокровенной своей мечте.
— Какова же твоя мечта, племянник? — усмехнулся царь, раздраженный и удивленный тем, что этот опустившийся человек, это аршакаванское отребье еще и мечтает.
— Ты.
— Я? — опешил царь и рассмеялся.
— Ты должен быть сильным, царь, очень сильным, — с исступленной верой начал убеждать его Гнел; на виске у него вздулась вена, лицо раскраснелось, а в голосе зазвучал твердый и благородный металл. И он ковром расстелил перед царем свою мечту, смысл и сверхзадачу своей жизни, много лет подавляемую и отодвигаемую будничными заботами, суетой, счастьем, усладами; мечту, которую он вынашивал и лелеял глубокими ночами, украдкой от спящей Па-рандзем и сепуха Гнела из рода Аршакуни, когда тот недвижимо лежал на спине, вперив взгляд в потолок. — Ты обязан быть сильным. Другого выхода у тебя нет. Нам нужна единая, объединенная отчизна. И ради высочайшей этой цели ты ничего не должен жалеть. Ни сил, ни настойчивости. Должен поступиться всем. Если на твоем пути встретятся препоны, да не дрогнет твоя рука и не выразится на лице сомнение. Если тебе не подчинятся, если не покорятся, не оставляй камня на камне, истребляй всех. Не делая различия между стариками и детьми. Дорога перед тобою всегда должна быть беспрепятственна, а твои рубежи — неприкосновенны. О тебе должны слагать песни. Тебя должны восхвалять, прославлять. И когда ты достигнешь того, к чему стремишься, позабудутся неизбежные твои преступления. Тебя назовут величайшим армянским царем.
— Но ведь ты меня ненавидишь, Гнел, — притих до глубины души пораженный царь. — Ты же не станешь этого отрицать?
— Тебя? — презрительно процедил Гнел; вздувшаяся было вена уже не проступала на виске, лицо вновь побледнело, звучавший в голосе благородный металл глухо заскрежетал по песку, а глаза преисполнились яда. — Всем сердцем, царь! Ни к кому не испытывал такой ненависти. Ты сгубил
мою молодость. Оболгал меня, изгнал из дома деда, заподозрил в мерзейших преступлениях. Приказал обезглавить меня, когда на твоих руках еще не просохла кровь моего отца. Никчемный человечишка! Вся страна считает меня теперь изменником, мое имя звучит как проклятие. Ты обвенчался с моей любимой женой. Ослепил ее короною и богатством. Завладел величайшим моим сокровищем. Превратил меня в ничто. Жалкий скопец! Ненавижу ли я тебя? Мало сказать — ненавижу.
«А живот...—Эта мысль обожгла его, как удар хлыста, разбередила, взбаламутила душу. — И впрямь гладкий как мрамор... Ты не соврал, царь... Высокая грудь. Длинная белая шея. Бог свидетель, ты прав. — На один только коротенький миг позволил он себе отрешиться от этой грубой и холодной земли, на которой стыли его кое-как обутые ноги, и без слез — про себя, для себя — заплакал. — Ты забыл сказать о волосах, царь... Об улыбке. О голосе. Об атласной коже. О теплых янтарных бедрах. Забыл, царь, забыл...»
— Откуда же в твоих речах столько заразительной веры ? — Царя прямо-таки оторопь взяла, и он проникся чуть ли не благоговением к этому незнакомцу в ветхой, истрепанной одежонке.
— Мои речи не имеют к тебе никакого касательства,— оскорбился Гнел. — Не относи их на свой счет. Ты' их недостоин. Я думаю о царе. А царь — это не только ты. Это я. Это крупные и мелкие нахарары. И даже самый последний крестьянин. Это наше будущее. Наша жизнь. Что поделаешь, если все это воплощено в таком ничтожном и никчемном человечишке?
— А ты-то кто? — по-бабьи взвизгнул царь и в ярости пнул деревянную ограду.— Изнеженная барышня... Маменькин сынок... Красавчик с безволосой девичьей кожей... А может, ты занимался мужеложством, поди знай? Даром, что ли, избалован и привык к холе... Собирал под свое крылышко нахарарских сынков, недорослей, и распутничал. Замарал гадостью все поколение. Если жена и впрямь тебя любила, отчего же в одночасье запамятовала свое горе? Ты не подарил ей счастливых ночей. А ради такой женщины нужно еженощно возводить себя на жертвенник. Всякий раз наново ее завоевывать. Всегда изначала, всегда! А случись тебе вдруг стать царем... Ты перещеголял бы меня в лютости и жестокости. Слава богу, что царствовать в этой стране выпало мне, а не тебе. И спасибо за то, что я по твоей милости вырос в собственных глазах.
— Коли так, уходи. Нам не о чем больше говорить. Ступай, чего стоишь?
— Ты мне любопытен, — раздумчиво сказал царь. — Ты знаешь, чего хочешь. Ты веришь. И твою веру пойму лишь я. Я, и никто другой. Но отчего же ты? Отчего только ты, отчего ?
— Мы вместе сделаем эту страну прекрасной, — вдохновенно, захлебываясь решимостью, сказал Гнел. — Сделаем могущественной. Сплоченной и независимой. И достигнем этого, построив Аршакаван. Твой город.
— Что же это такое — Аршакаван? — весь обратившись в слух, царь смотрел на Гнела.— Что это, что?
— Сила, самостоятельность, единство. Начнись завтра война, ты не будешь зависеть от нахараров, не будешь молить их о помощи. У тебя будет собственная сила.
— Но отчего же только ты веришь в это-, отчего ?
— Не бойся меня. Меня нет. Я не существую. Меня не будет видно.
— И ты обойдешься без славы?
— Мне нужна твоя слава. Лишь твоя.
— Благодарю.
— Жаль только, что к великим этим целям стремится такое ничтожество. Из-за этого наше святое, наше праведное дело могут поднять на смех.
— Попридержи язык, Гнел! — в ярости пригрозил царь. — Не испытывай мое терпение. Твоя участь зависит от моей прихоти.
— Не пугай, царь. Я знаю, ты способен на все. Но какое бы зло ты мне ни причинил, я буду тебе помогать. Я буду помогать тебе всегда.
— А если я отвергну твою помощь? Ведь не станешь же ты навязывать ее силком. И не угрожай мне своими убеждениями.
— Ты в клетке, царь. Перед тобой тупик. Ты бьешься лбом о стену. Я не могу видеть тебя в таком состоянии, — спокойно сказал Гнел. — Хочешь не хочешь — я буду тебя поддерживать. Не тебя, а твой трон, твой престол. Не спро-сясь твоего согласия, буду давать тебе советы, стоять у тебя за спиной. Ты станешь могущественным и счастливым. Тебе будут завидовать. Кивать на тебя. И неважно, отвечает ли это твоему желанию. Стремишься ты к этому или нет. Твое мнение мне в высшей степени безразлично.
— Ты злой, Гнел, злой и твердолобый. Едва ли мы поладим.
— Как знаешь, царь. Неволить не стану. Но как только почувствуешь, что я тебе нужен, — приходи.
— Не приду, Гнел. Больше ты меня не увидишь. Советчиков мне хватает.
— Придешь, царь. Ты и теперь уже понимаешь, что придешь. Твои советчики не свободны. А я свободен. Я даже тебя свободнее. И даже себя самого. — В глазах у него вновь засветилась неодолимая, исступленная вера, прямые жесткие волосы упали на бескровное лицо. — Запомни, страну надо строить — всеми правдами и неправдами, но строить надо.
— Ты убеждаешь меня действовать жестоко. Принуждаешь идти напролом, не выбирая средств. Вещаешь от имени конечной цели. С вершины. Ты — на вершине, а я — у подножья. Но ведь пройти-то этот путь предстоит мне, я, именно я стремлюсь к вершине!
— Не переступай границу, царь... Стань подальше.
— А я против жестокости. — Царь покорно отступил. — Счастье, построенное на жестокости, непрочно. Ему не устоять, не выдержит основа.
— Потому что ты труслив и нерешителен. Ты вовсе не добродетелен, нет, просто ты привык быть жестоким по мелочам. Пересиль сперва свой страх. Избавься от внутренних преград. — Гнел откинул волосы с лица, сел на камень, который, как и сотни других нетесаных камней, должен был со временем лечь в городскую стену, и засмеялся. — Я добавил тебе забот. Заронил в твою душу вопрос: нужен я тебе или нет? Убивать меня или не убивать? Решай же, царь. Решай, не откладывая. Хоть раз будь мужчиной. А если у тебя промелькнет мысль, что я тебе не нужен, — убей. Я умру спокойно. Уверенный в твоей силе, в том, что ты одолеешь свою дорогу. Ибо выучился решительности за мой счет, за счет моей жизни.
— Я безоружен...
— Трус! Размазня! Ничтожество! Вот тебе оружие. — Он вскочил с камня и наискосок подтолкнул ногой кинжал. — Ну признайся же... Признайся себе самому. Скажи, что не хочешь меня убивать.
— Живи, Гнел... Прошу тебя. Будь цел и невредим.
— Хочешь испытать себя, царь?
— Хочу, — признался царь. — Очень хочу.
— Говорят, будто твой отец, то есть мой дед, оплакивает мою смерть и проклинает тебя. Имей в виду, он наш бывший царь. И не забудь также, что он слеп. Его ослепил шах. А знаешь ли ты, каким страшным оружием стало сейчас
в его руках это несчастье? Его слово необычайно влиятельно. Он может здорово тебе навредить. Всегда бойся тех, кто причиняет вред, не располагая ни оружием, ни войском.
— Как же мне быть, Гнел? — нахмурился царь, вспомнив ахиллесову свою пяту, вспомнив ненависть отца, стоящую у него поперек горла. — Я знаю об этом, но что же мне
делать ?
— Решай сам, — холодно ответил Гнел, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Но... Ты ведь любишь своего деда...— ужаснулся царь, его передернуло, по телу пробежала дрожь.
— Жену и деда, — потеплевшим голосом отозвался Гнел.— Только их и любил. Больше всего на свете.
— Почему же ты меня лишаешь права любить? Ведь он мой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60