Шапух ничем не смущался. Он- так скромно себя держал, был так смиренен, покладист и льстив, что царь только тут понял, с каким злокозненным человеком имеет он дело. Казалось, будто Шапух зависит от Аршака, а не наоборот. Констанций в Константинополе каждым своим словом и жестом ежеминутно напоминал, сколь огромна разница между самодержцем великой империи и царем небольшой страны. В подобном напоминании тоже мало приятного, и все же оно предпочтительнее этой бесчестной игры. Шапух подарил Аршаку свой шлем, украшенный великолепным гербом, на котором красовался простерший крылья орел с венцом на голове, усаживал царя на самые почетные места, ежечасно посылал слуг справиться о его здравии, убеждал остерегаться изменников-нахараров, особенно Вар-дана и Ваана Мамиконянов и Меружана Арцруни, хотя те верой и правдой служили шаху, и не брезговал изображать положение вещей так, что неосведомленный слушатель счел бы, будто без союза с армянами персам не одолеть византийцев, — словом, изощренно и умно унижая Аршака, Шапух пытался внушить ему страх.
Однажды, после уговоров самого Шапуха, царь со спара-петом пошли осматривать шахские конюшни. Увидев гостей, главный конюший не соизволил даже встать, да еще поиздевался: «Эй, царь козлов-армян, поди-ка сядь на этот сноп сена!>> Царь содрогнулся, побагровел, потом мертвенно побледнел. Было яснее ясного, что уговоры Шапуха и эта выходка непосредственно между собой связаны, иначе конюший — конюший! — не посмел бы нагло оскорбить гостя своего господина. Царь, отроду не сталкивавшийся с таким к себе отношением, потерял дар речи; он не знал и не представлял, что обычно делают в подобных случаях. И лишь шестое его чувство, которое всегда бодрствовало, немедленно ему шепнуло: это заговор. Только вот жаль, страшно жаль, что умереть придется в конюшне...
Спарапет Васак не стерпел нанесенного царю тяжкого оскорбления, не долго думая выхватил меч и пронзил наглеца.Конец, решил царь, теперь ни мне, ни спарапету не сносить головы, а Папу уже не видать престола; отняв корону у «парфянского» рода Аршакуни, сасанид Шапух передаст ее «армянскому» роду Арцруни.
Между тем Шапух, самолично все это подстроивший, услыхав о происшествии, вновь повел себя с ему одному присущим коварством: выразил Васаку глубокую признательность, воздал хвалу его отваге и преданности, осыпал почестями и дарами...
Вторым событием, после которого сугубо официальные отношения царя и спарапета переросли в сердечную привязанность и близость, стал поход, предпринятый армянами, чтобы вызволить из рук персов останки венценосных предков Аршака.
В крепости Ани, находившейся в области Даранаги, уцелела только усыпальница царя Санатрука, да и то потому, что являла собой внушительное и чрезвычайно прочное сооружение. «Мы затем перевозим останки армянских царей,— говорили язычники-персы, — дабы их слава, жребий и доблесть переселились в нашу страну».
Царь и Васак устроили в Арташате смотр войск. Смотр был. редкостно величествен, ибо к сражению подвигала мысль о спасении чести страны.Царь восседал на белом скакуне, его грудь покрывали серебряные доспехи и тигровая шкура. Перед ним прошли шестьдесят тысяч одушевленных единым порывом армянских бойцов. Полк за полком. Отряд за отрядом. Конники и пешие.
Людская река беспрерывно текла мимо царя и устремлялась к мосту. Люди шли в бой, чтобы вернуть оскверненные останки своих царей, чтобы вызволить их из чужестранной неволи. Не было слышно ни ободряющих возгласов, ни слов напутствия, только грохот шагов, словно поднимающийся из недр земли и волнами разливающийся цо городу. Это леденящее кровь безмолвие сходствовало с торжественной клятвой, которую каждый давал жене, отцу с матерью, ребенку, царю и господу богу. И даже когда войско исчезло из виду, никто не тронулся с места, все продолжали внимательно прислушиваться к уже едва различимому отзвуку шагов. Немного погодя царь медленно двинул коня в направлении цитадели. Оба — всадник и конь — понурили головы. По улицам разносился однообразный цокот копыт.
Царь проехал через безмолвную толпу, догадываясь, что одиночество испытывает сейчас не только он, но и эти люди и что одиночество толпы невыносимей одиночества отдельного человека.
Несколько дней спустя пришла радостная весть,- и вся страна узнала, что спарапет Васак разгромил персидское войско, освободил множество пленных, отбил дворцовые сокровища и спас от бесчестия память об армянских царях.
Останки царей захоронили в Айрарате, в одном из тесных и труднодоступных ущелий близ горы Арагац.Навстречу победоносному войску высыпала вся столица. Мостовую устлали коврами и дорожками, забросали цветами. Перед домами ломились от обилия яств празднично убранные столы.
То был редчайший день, когда людей ничто не разъединяло и царило стоящее превыше, всего согласие и дружество, изумительная общность мыслей и движений души.В тот день в городе не случилось никаких беспорядков, не произошло ни одной кражи, не раздалось ни единого бранного слова; враждующие между собой соседи раскрыли друг другу объятия, никто ни на кого не обиделся, никто не помянул старых раздоров, никто не растоптал травинки, не повредил цветка.
В тот день никто и ни от кого не отличался ни именем, ни возрастом, ни судьбой, ни нравом. Все и у всех было одинаково. Все были армяне.Войско воротилось той же дорогой. Однако не было в нем прежнего блеска и выправки, как не было и порядка в строю. По мостовой шли измученные, обессиленные ратники в изодранных и пропыленных одеждах, ратники, которые проделали длинный путь и которым обрыдло драться. Толпу и войско разделяло взаимное непонимание. Толпа не замечала, что в войске и помину нет воодушевления, а войско в свой черед не ощущало восторг-а и ликования толпы.
Сколь же, однако, было велико всеобщее недоумение, когда обнаружилось, что не видно главного виновника празднества, героя, коего горожане собирались чествовать особо. Не было спарапета.
— Да здравствует спарапет! — кричал народ, предвкушая миг, когда верхом на исполинском коне покажется невзрачный с виду полководец, чьи короткие руки и короткие ноги эта толпа не променяла бы на всю красоту мира.
Тысячи безымянных героев проходили перед сгрудившимися горожанами, тысячи храбрецов, которые, оставив свой дом и очаг, добровольно отправились спасать честь страны и которые возвращались, недосчитавшись сотоварищей, полегших на поле битвы, — проходили поредевшими рядами, с потускневшим, не лучащимся под солнцем оружием.
А толпа — ей нужно имя, толпе подавай одного-един-ственного человека, чтобы возлюбить его или чтобы взвалить на него всю вину. Потому что немыслимо распространить любовь свою или ненависть на тысячи людей, немыслимо чествовать или винить тысячи. Толпе подавай кого-то одного, в данном случае — человека с короткими ногами и короткими руками, человека, который все не появлялся и не появлялся.
И вот, передаваясь из уст в уста, пошли гулять по столице бесчисленные домыслы и догадки, радостные и печальные слухи, ни один из которых, однако, не соответствовал действительности.А в действительности было вот что: спарапет незаметно прокрался в город и отправился прямиком в цитадель. И теперь, взволнованный, стоял перед царем.Он никогда не был таким взбудораженным. Его лицо выражало не радость победы, а только тревогу и душевную смуту. Стихийно возникшие в городе праздничные шествия не трогали его. Возмущенный, разгневанный, он позабыл и об усталости, и о мечте отоспаться всласть. Изрыгал ругательства, сыпал угрозами, выкрикивал стариковские проклятия, но оставалось неясным, кого Васак поносит. Он даже не поклонился царю, как требовал установленньш порядок, не ответил на искренние его объятия.
Царь впервые видел спарапета в таком состоянии, к тому же во дворце, где Васак неизменно чувствовал себя скованно, беспомощно и беззащитно. Царь понял: шум и ликование толпы — сущие пустяки, для спарапета сражение еще не
окончено.В конце концов он с огромным трудом выделил и связал воедино разрозненные слова из потока брани и проклятий, и до него дошло, какую тяжелую и горестную весть принес спарапет.Братья спарапета Вардан и Ваан Мамиконяны, равно как и красавчик Меружан Арцруни, отреклись от христианской веры и приняли веру маздейскую. Порушили, осквернили на своих землях божьи храмы и понастроили капищ, чтобы поклоняться в них солнцу и огню.
Царь посерел, взъярился и совершенно потерял самообладание. Присоединился к спарапету, и они стали браниться в один голос. В этом взрыве негодования двух могущественнейших людей страны было что-то смехотворное и внушающее ужас. Они словно состязались, чья брань злее и метче и чье проклятие страшнее.
Царь грозил разгромить, сровнять с землей владения изменников, истребить, не щадя никого, даже младенцев, род Мамиконянов и род Арцруни. И в порыве ярости повелел, чтобы исполнил его волю сам спарапет — не мешкая, сей же миг. Чего он еще медлит, почему не поспешает, кого дожидается? Пусть он не только прикончит христопродавцев, но и отсечет им головы, насадит на кол и, колеся по городам и весям, показывает повсюду, а потом отошлет в Тизбон — в дар Шапуху. Хотя нет, Меружана убивать не надо. Пускай Меружана приведут к нему. Царь собственноручно с ним поквитается. Самолично прольет его кровь. Этого удовольствия он никому не уступит. Не обессудь, спарапет, но этот — мой, бери себе всех, всех до единого, но только не этого. Сперва он побеседует с Меружаном, позволит тому оправдаться, воздаст должное его разумным, его хитроумным доводам, его царственной стати и поступи, его благородной и мужественной наружности, накроет в его честь великолепный стол, за который они сядут вдвоем, а когда вволю поедят и попьют, царь внезапно ударит его кинжалом. Растянет удовольствие. Вновь убедится, что питает к Меружану слабость, по-своему, как-то очень ревниво его любит, высоко ценит его ум, посетует — дескать, преданные мне нахарары по большей части непроходимо глупы и лишь мой враг умен, и это признание необычайно обострит сладость возмездия. Он убьет его в самый неподходящий, самый нежданный миг, посреди разлюбезнейшей беседы, когда они, скажем, разговорятся о погоде или о достоинствах тех или иных вин. И впервые в жизни он не ужаснется пролитой крови, не умоет замаранных рук.
— Но ведь это мой род,— сдавленным голосом произнес Васак. — Мамиконяны, царь.
Царь осекся. Словно его окатили холодной водой. Чего только не передумал он сейчас, но этого не учел. Опять они его перехитрили, опять одурачили! И еще более усугубили свою вину тем, что они спарапету братья. Родственная эта связь воспринималась царем как очередная уловка, гнусная и коварная уловка Вардана и Ваана. Хотят укрыться за спиной Васака. Ну, а спина спарапета — это, слава богу, высоченная гора, за которой и сам царь чувствует себя в безопасности.
Коли так, они тем паче должны издохнуть. За то, что обезоружили спарапета. И в приливе ярости царь не заметил,
как наипервейшей виной братьев стало их родство с Васа-ком и только потом — вероотступничество.
— Позволь, царь, убить только двоих, — внезапно упав на колени, попросил Васак. — Остальных не трогай.
В глазах воротившегося с победой спарапета царь увидел слезы. Васак плакал по своей матери, по племянникам, по их женам и детям, он плакал по роду Арцруни, который во времена царя Тирана уже подвергался истреблению. Тогда из этого рода спасся только один — отец Меружана, Шавасп. И кто же его спас? Ну не издевка ли судьбы? Ведь спасителем последнего в роду Арцруни ребенка мужского пола, а значит, и спасителем всего рода был не кто иной, как один из Мамиконянов.
— Остальных не трогай! — только теперь постигнув ужас положения, резко поднялся с колен спарапет и с угрозой добавил: — А если кто тронет, будет иметь дело со мной.
— Я не могу отказать в просьбе победоносному спарапе-ту. — Это был единственный ответ, позволивший царю не обратить внимания на угрозу.
— И Арцруни не трогай, — потребовал Васак. — Одного только Меружана, а больше никого.
— Дарю их тебе. — Царь обратил разговор в шутку, чтобы не давать оценки неучтивости спарапета.
— Только троих, — упрямо уточнил Васак.
— Троих, троих, — улыбнулся царь и начал было перечислять: — Меружана...
— Не называй имен, царь, — прервал его Васак.
— Прости, спарапет,— помрачнел царь, подошел к Васа-ку, молча стал перед ним, и двое немолодых мужчин вдруг крепко-крепко обнялись, поняв: еще минута — и они стали бы врагами и навсегда потеряли бы друг друга, потому что оба принуждены пойти наперекор своим убеждениям и решиться на жестокость, потому что время лишает тебя собственного «я», и вот ты уже игрушка в его руках, потому что одержанная тобою победа в мгновение ока оборачивается поражением и потому, наконец, что все для армянина призрачно и преходяще: победы и поражения, счастье и несчастье, богатство и нищета, почести и власть...
Сколько ни напрягал Васак память, так и не припомнил хоть одного предателя из рода Мамиконянов. Напротив, судьбы страны всегда были связаны С этим именем. Не Мамиконяны ли стяжали своими деяниями славу армянскому оружию и возвеличили непоколебимость армянского духа, не они ли возвели в закон упорное стремление к жизни? А те-
перь — два предателя разом: старейшина рода и видный военачальник. И ведь они не просто предатели, остающиеся при всем том армянами, скверными армянами, но так или иначе — армянами, нет, они отступники, отрекшиеся от своей веры и народа. Поди-ка тут не бесись, не мечись в ярости! И он бесился и метался в ярости. Воображение рисовало ему, как молва идет по стране, проникает в города и селения, в каждую лачугу и хижину, как проклятия сыплются на всех без разбора Мамиконянов. Поди-ка тут не чести своего злосчастного пращура Мамгона! И он честил. А воображение рисовало, с какой легкостью позабудутся и все его победы вообще, и даже эта, самая последняя, по случаю которой столица еще ликует, — победа, которая сделала его имя знаменем, а его род — благословенным кумиром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60