Устремишься из земли к небу. Будешь расти в скалах, в безводной степи, там, где не растет ничто. По злобному упрямству, по слепой одержимости я тебя и распознаю... Но не сорву. Буду поливать тебя и холить, чтобы ты засох от пресыщения и уже не помышлял воскресать...
Царь наслаждался каждым своим словом, наслаждался куда больше, чем если бы эти его слова чудом — прямо на глазах — обратились в действительность. Ни он, ни Гнел по сию пору не отделяли человека от воплощенной в человеке идеи. И бессилие мучило и водило обоих. Ибо жизненные их пути пересеклись так, что они ненавидели один другого, а вот высший жребий крепко-накрепко их связал. И когда оказалось, что действующих лиц уже не двое, а трое: царь, Гнел и Парандзем, — именно тогда это противоречие предстало перед ним во всей остроте.
— Но ведь и я могу тебя убить, царь... Я моложе и ловчее. Гибче и подвижней.
— Ты меня не убьешь. Ведь я твоя мечта. Твой господин.
— А вдруг, царь, во мне пробудится человек? Нахлынут воспоминания. Одолеет тоска. Не буди же во мне человека, царь... Бога ради — не надо!
Царь уже вплотную подошел к Гнелу. Выхватил меч и, беззвучно смеясь, приставил к горлу вжавшегося в стену князя. А различив в глазах Гнела ужас, беззастенчиво расхохотался, опустил меч и вложил в ножны.
— Но ты и вправду испортил мне жизнь. Смешал все мои замыслы. Лишил сна и покоя.
— Ты сам виноват в этом, царь. Потому что не доверился мне сполна. Побоялся подчиниться человеку, которого, в сущности, нет.
— Я ждал от тебя чудес. Но мои дела вконец запутались.
— Ты не задержал нахараров. Не выдворил византийских и персидских послов. Стал игрушкой в женских руках. Признался в. своей нерешительности. Громогласно. Прилюдно. Захотел, чтобы и персы подумали, будто ты им друг, и византийцы сочли тебя союзником. Потом пошел на попятную, заметался из стороны в сторону. Но тебе не простят этой игры.
— Страну не построишь на жестокости, Гнел. Рано или поздно все рухнет.
— А на человеколюбии, царь, и подавно ничего не построить.
— Что же ты предлагаешь, племянник? Творить кулаком не только зло, но и добро?
Он задал этот вопрос с таким неподдельным, благородным негодованием, что ему показалось: теперь он неуязвим, сказанного более чем достаточно.
— С той лишь разницей, царь, — усмехнулся Гнел, — что для добра нужен кулак покрепче.
— Ты разглагольствуешь о благе страны, чтобы не выдать свою озлобленность, — заключил царь, уверенный, что эти слова для Гнела — пощечина.
— А ты — свою слабость. — Гнел усмехнулся, исподлобья поглядывая на царя. И, все так же усмехаясь, внезапно добавил: — Прими мои соболезнования, царь. По случаю смерти твоего отца и моего деда.
— Разве я не говорил тебе о его смерти? — Царь оторопел от неожиданного удара.
— Мы с тобой очень его любили, твоего отца и моего деда. Верно, царь?
— Но он умер своей смертью... — Царь засуетился, чувствуя, что еще шаг — и он в западне... — Естественной смертью.
— Ты устроил ему весьма пышные похороны. Как и мне. Показал себя любящим сыном.
— Я не пошел у тебя на поводу! — крикнул царь и тут же сообразил, что крик-то его и уличает. И крикнул еще громче: — Все разрешилось само собой!
— Значит, ты везучий, царь. Самого грозного твоего врага уже нет в живых. Слава богу, обошлось без отцеубийства.
— Он повсюду меня порочил. Проклинал родного сына. Настраивал народ против царя.
— Утешься тем, что твой город искренне скорбел о его смерти.
— Не клевещи на меня, Гнел. Я здесь ни при чем. Я чист перед богом...
— Отцеубийца, — спокойно, не повышая голоса, бросил Гнел, точно произнес самое обычное слово.
Царь умолк и недоуменно воззрился на Гнела. Кто он, в конце концов, такой, этот человек? Воплощенная его совесть? Но он слишком для этого жесток. Эхо его помыслов? Но ведь он же заклятый враг, где же тогда господня справедливость? Единственный преданный ему князь? Но его нет, он не существует, он не может ни быть преданным, ни предать. Так кто же он, кто этот человек, с которым царь все еще вынужден считаться и поклепы которого все еще вынужден сносить?
— Даже если твои подозрения небеспочвенны, — тихо начал царь, но кровь ударила ему в голову, и он снова вспыхнул : — Ведь на этом настаивал ты! Ты подбивал меня на это!
— Ты поступил правильно, царь. К несчастью, он должен был умереть.
— Что же ты зовешь меня отцеубийцей? — пуще прежнего рассвирепел царь. — Почему возводишь на меня напраслину?
— Он возглавил бы твоих врагов,— невозмутимо продолжал Гнел. — Ты — счастливый царь, а он — несчастный и к тому же слепой. Вообрази, как выгодно было сделать его вождем недовольных. Чернь повалила бы за ним толпами.
— Если его и убили, то убили мы — я и ты, вместе, — прохрипел царь и, что есть мочи толкнув Гнела, свалил его наземь. — В конце концов, он пошел против меня из любви к тебе. И виновник его смерти ты, ты!
— Ты и теперь поступил правильно. — Гнел спокойно поднялся на ноги и отряхнул заношенную одежонку. — В высшей степени разумно с твоей стороны устроить нашу с Парандзем встречу. Подло, но разумно. Ты единым махом прибираешь к рукам нас обоих.
— Что ты хочешь этим сказать ? — недоверчиво спросил царь, ожидая нового подвоха.
- Теперь ты видишь — если стремишься сплотить отечество и мечтаешь о величественных, благородных целях, жестокость неизбежна? Жестокость, царь, необходима. Не случайная, а загодя предусмотренная, рассчитанная... И если ты не пойдешь на это, потомки тебя проклянут. Твой же сын
тебя проклянет. — Гнел внезапно разволновался, бледное его лицо напряглось и побагровело, и он повелительно поднял руку: ни звука! — Парандзем, царь, — испуганно шепнул он, и, как нарочно, в то же мгновение сверху сбросили какой-то хлам, упавший со страшным грохотом, которому еще долго вторило эхо.
— Где? — насторожился царь.— Ты что, видел ее? Гнел отрицательно покачал головой.
— Но даже посреди этого зловония меня овеяло нежным и чистым дуновением.
Аршак поспешно удалился. Только в последнюю минуту он нашел ответ на давешний свой вопрос. Кем бы ни был этот человек, одно, во всяком случае, бесспорно: без него Аршакавана нет и не будет. Посему царь обязан перетерпеть все, отвечать на брань земными поклонами и неизменно выказывать ему беспредельную свою признательность...
Царь не ушел со свалки. Схоронился неподалеку, среди рухляди. И вновь кровать, та самая кровать, которая словно преследовала его по пятам, выросла вдруг перед ним... Парандзем тоже очутилась в совершенно неведомом для нее мире. Она осторожно пробиралась между завалами старых вещей, ежеминутно ожидая опасности. И величайшей опасностью был Гнел, который мог возникнуть в любой миг и в самом неожиданном месте, а возникнув, взбаламутить ей душу. Парандзем очень хотелось его увидеть, она страшно волновалась и чувствовала себя чистой и безгрешной. Словно пробудились давным-давно позабытые воспоминания детства и ей предстояло увидеть свою колыбель, дом, где она родилась, скалу, сидя на которой она смотрелась в речную гладь; словно ей предстояло встретиться с кормилицей и услышать окончание оборванной на полуслове сказки, таинственное окончание, не дававшее ей покоя все эти долгие годы; словно ей предстояло полакомиться сластями, вкус которых она посейчас ощущала во рту, а вот названия запамятовала... Эта встреча несла в себе не напоминания о смерти, или об убийстве, или о скорби, или о лихолетье, а чистый и звонкий голос, ласковую прохладу, божественно прекрасную колыбельную песню...
И, однако, ради того, чтобы это свидание не состоялось, она отдала бы жизнь, ей-богу, не задумываясь отдала бы жизнь. На что ей Гнел, когда она измаралась, живя бессмысленной своей жизнью, когда она уже не та, совсем не та, когда ей не понять Гнела, все того же блестящего юношу, а Гнелу не узнать в ней — пополневшей, озлобленной, хитрой женщине — свою Парандзем... И чего она только выряди-
лась? Кому собирается понравиться? Или, может быть, она хочет дать ему почувствовать, сколь глубока пропасть, пролегшая теперь между ними? Может быть, хочет унизить его роскошным своим одеянием? Ради самозащиты. Чтобы не вырвалась вдруг на волю придушенная трека по собственной, ей одной принадлежащей жизни, чтобы она по-прежнему, как какая-нибудь служанка, посвящала себя сыну — до того самозабвенно, что взамен благодарности сын поневоле запрезирает ее. Но ведь это и есть высочайшая услада материнства — выжать себя до капельки, не ожидая возмещения. А чтобы испытать величайшее это наслаждение, ей нужен царь — не его любовь или внимание, а само его существование.
Тем не менее она любит царя и сегодня же скажет ему об этом, впервые объяснится в любви, и с нынешнего дня все в их жизни изменится, нынче ночью она ляжет к нему девственно целомудренная и до утра будет рассказывать, как провела эти годы и какие мысли от него таила, расскажет даже о том, о чем говорить нельзя, невозможно, признается во всех своих прегрешениях, и когда поутру взойдет солнце, они, пробудившиеся, поймут, что для них начинается новая жизнь.
Это — Гнел? Этот смерд? Этот оборванец, чье появление отнюдь не внезапно? Весь какой-то нескладный, он стоял поодаль, словно подготавливая ее к встрече. Парандзем поняла : возникни он откуда-нибудь из-за угла неожиданно, колесо фортуны, вероятно, выскользнуло бы из ее рук и покатилось бы к Гнелу. Ее жизнь тотчас перевернулась бы вверх дном, ее замыслы и наметки пошли бы прахом. Хорошо, что он не вырос перед ней как из-под земли. Эта мелочь — ее спасение. Преодолевая разделяющее их расстояние, она успеет, не отрывая от Гнела глаз, быстренько собраться с мыслями, сосредоточиться и все для себя решить. А у Гнела все будет наоборот. Он уже утратил преимущество, которое давало ему положение невинно пострадавшего. Пока Парандзем приблизится, пока протянутся эти мучительные, бесконечные мгновения, его силы наверняка иссякнут, и ей не будет более грозить никакая опасность. И, позабыв о волнении, Парандзем с дотошностью торговца высчитала, что выгадает каждая из сторон и какой понесет ущерб...
Они стояли лицом к лицу. Гнел не сделал ни шага. Тщательные расчеты Парандзем лопнули как мыльный пузырь. Не двигаясь, они глядели друг на друга, словно тщились вспомнить: он — ее, она — его. Между ними кособочилось
сломанное кресло, и обоим казалось, что оно-то и мешает им броситься друг другу в объятия.Они глядели, глядели и не могли наглядеться, исчерпать воспоминания, любое из которых томило, причиняло боль и бередило старые раны...
— Ты изменился, Гнел... Стал настоящим мужчиной.
— А в тебе нет уже прежней слабости. В твоих глазах сила.
— Сколько лет минуло...
— Ты вспоминала меня хоть изредка?
— Нет, Гнел, не вспоминала. Потому что была или очень несчастна, или очень счастлива. До сих пор не пойму, счастлива или несчастна... А ты?
— И я не вспоминал, Парандзем. Строил дома. Мостил улицы. Прокладывал глиняные трубы водопровода и укрывал их соломой, чтобы не замерзли зимой. Спал с чужими женщинами, которые пахли землей и потом. Где уж там вспоминать...
— Но я рада, что вижу тебя.
— Я тоже.
Они и впрямь были рады. Искренне рады. Как раз она, эта радость, а вовсе не сломанное кресло преградой стояла между ними. Потому что была самым безобидным среди нахлынувших на них чувств. Так встречаются старые знакомые, встречаются невзначай, ненароком, и вновь расстаются на долгие годы.
Им было жаль, невыразимо жаль безвозвратно ушедшей молодости. Некогда присущей им способности любить безумно, минувшего счастья, пепел которого уже остыл. Своей невинности и чистоты, которую сыщешь, разве что переворошив всю эту свалку. И вообще — себя. Но оба — он и она — жалели себя порознь, не сочувствуя и не думая один о другом, точно не они прожили вместе годы и годы.
— Если ты нуждаешься в чем-либо, говори, не стесняйся.
Парандзем, как и всегда, была начеку, инстинкт бдительно, точно верный пес, оберегал хозяйку. Она уловила, что еще немного, и дружеское тепло разговора приведет к заблуждению, растопит на время лед отчужденности, и, от всей души предложив Гнелу помощь, а главное, попросив его не стесняться, расставила все по местам.
— Я хочу видеть твоего сына.
— Осторожно, Гнел, это признание в любви.
— Ты не поняла, Парандзем. Я хочу видеть нашего будущего царя.
- Но он уже не престолонаследник. — Ее губы слегка скривились; то ли от обиды, то ли в насмешку над собой.— Да и я не царица.
— По глазам вижу — в тебе довольно злости и властолюбия, чтобы наверстать упущенное.
— Но это же оскорбление, Гнел, — нежно укорила его Парандзем.
— Мне некогда заниматься суесловием, — нетерпеливо и грубо ответил Гнел. — Я боялся, что едва тебя увижу, во мне снова пробудится любовь. Но она, слава богу, не пробудилась ни в тебе, ни во мне. Оттого я и могу тебе помочь.
— Ты? Но ведь тебя нет, Гнел. Ты не существуешь. Может статься, это и вправду обман чувств, полуночный сон, может статься, она тревожно ворочается сейчас в постели и стонет, может статься, ее рука подсознательно ищет мужа, чтобы прижаться к нему и успокоиться.
— Все зависит от тебя, Парандзем. — Глаза Гнела заблестели, прямая и жесткая прядь упала на лоб, и лицо стало неприятное и отталкивающее. — Ты сама должна найти и вернуть утраченное. Ты должна отравить этих женщин.
— Я? — с ужасом вскрикнула Парандзем.
— Умоляю! — Гнел отшвырнул хромоногое кресло, упал на колени и схватил краешек длинного черного платья Парандзем. — Не бойся, отрави их. Хороший яд — и они умрут без мучений. Заклинаю тебя!
Парандзем вырвала из его рук платье и отпрянула. А Гнел замер — коленопреклоненный, подняв на нее острый пронизывающий взгляд.Парандзем ощутила в его взоре что-то властное и притягательное. Прежде бывало не так — глаза не горели, а ласково и грустно светились. Который же из двоих подлинный Гнел — этот или тот, принадлежащий прошлому? И который ей по сердцу? Она с волнением подумала, что у нее нет однозначного ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60