Парандзем резко повернулась и строгим, требовательным голосом, не дав Олимпии опомниться, сказала:
— Я часто видела тебя в коридорах, царица, одетую по-ночному. Смущенную и виноватую. И особенно часто — у моей опочивальни. Что ты там делала? Говори.
Олимпия молчала,
— Что ты делала возле моей опочивальни? — переспросила Парандзем.'
Олимпия отвела глаза. Не выдержала властного и самоуверенного взгляда. Нет, все-таки истинная царица — Парандзем, а не она. И бог весть отчего почувствовала себя десятикратно обманутой. Не только другими, но и собой.
— Что тебе до моей опочивальни? — терпеливо, но настойчиво в третий раз спросила Парандзем.
В этой терпеливости было нечто оскорбительное. Олимпия видела — ее унижают. Но противиться — возмутиться и постоять за свое достоинство — не было больше сил. Так же неспособна была она и на другую крайность — впасть в безразличие, махнуть на себя рукой. И выходило, что спасение — это резь в желудке и тошнота, заставляющие испытывать боль и думать о себе.
Она стояла в углу скованная и притихшая. Доподлинно знала, была убеждена — тем же однозвучным голосом Парандзем повторит свой вопрос и в четвертый, а понадобится, так и в пятый раз. До тех пор, пока Олимпия не сойдет с ума. И с каждым разом . отвечать будет все труднее.
— Подсматривала в дверную щель, — вспыхнула вдруг Олимпия. Слова, копившиеся не только в гортани, но и в глубинах души, все, без остатка выплеснулись наружу, и она ощутила внутри пустоту. — Хотела увидеть, как любит тебя царь. Как он милует тебя и ласкает. Помучить себя хотела... Хотела унизиться... Теперь тебе понятно?
Олимпия кинулась на широкое — для двоих - ложе и расплакалась. Но то был плач не побежденного, а победителя.
Этого Парандзем не ожидала. Не ожидала, что все обернется так. Олимпия ей даже понравилась. Она приблизилась к ложу, села с краю и принялась поглаживать царицу по волосам.
— Царь напрасно не приходил к тебе, — сказала она мягко. — Мужчинам невдомек, кто способен подарить им истинную любовь. Он не разглядел, что в тебе сокрыто.
Олимпия замолчала, однако не двинулась с места. Как принять эту ласку? Нелицемерно это сочувствие или же лицемерно? Не ловушка ли здесь, угодив в которую подвергнешься еще большим оскорблениям? Но, что греха таить, эта ласка ей нравилась. Она давно нуждалась, чтобы ее пригрели и пожалели. И утешалась этой лаской, как ребенок. Сочувствие и тепло были почему-то тем приятнее, что это сочувствие и тепло соперницы.
Но Парандзем знала не все. Узнай она все, и ее отношение к Олимпии изменилось бы еще больше. Потому что есть вещи, не поддающиеся обычной логике, и только женщине дано понять женщину. Олимпию тянуло не просто к искренности, но к сверхискренности. Однако она упустила повод, и было уже поздно: начала говорить — говори до конца, а коли замолчала — пеняй на себя, молчи и дальше.
А случилось вот что: однажды, когда царь долго не выходил из спальни Парандзем, Олимпия, дотоле воровски хоронившаяся по углам коридора и уповавшая на ночную тьму, открыто, не опасаясь, что ее застигнут на месте преступления, стала перед дверьми. Словно решилась на сумасбродную выходку и твердо вознамерилась войти. Движимая странным, неиз.ъяснимым порывом, она оторвала от платья пуговицу и положила у дверей. И убежала к себе; задвинула все засовы, погасила все светильники, и лишь тогда ее сердце сильно-сильно заколотилось от страха. Может статься, то
было суеверие предков, подсказанное ей наитием ? Может статься, гречанки прибегали к этому средству, стремясь вернуть непутевых мужей? Так или иначе мысль, что пуговица лежит у дверей и ни царь, ни Парандзем ни о чем не догадываются, — эта мысль доставляла ей огромную радость. Она провела их, одурачила! Назавтра Олимпия прошла мимо . покоев Парандзем, увидела, что пуговица лежит, как лежала, и сердце зашлось от восторга. Она чувствовала себя победительницей.
— Мне очень хочется подружиться с вами, — простодушно сказала она, сев на громадном своем ложе и обхватив руками колени. — Ведь мы же в одинаковом положении, все трое. Я, ты, Ормиздухт. К чему нам ненавидеть друг друга? Отчего не помогать ? Если кто и пострадал больше всех, так это же я... но я сама протягиваю вам руку...
— Твоя доброта не принесет нам ничего хорошего. Скорее наоборот, — усмехнулась Парандзем. — Будь ты капельку лжива, мы бы кое-как ужились.
Олимпия допустила ошибку, грубую и непростительную ошибку: оказалась честнее и чище, нежели Парандзем и Ормиздухт. И это ее превосходство было не поддельным, а совершенно явным и бесспорным. Парандзем уловила этот промах и тотчас им воспользовалась.
— Если ты тревожишься из-за престола и стремишься завладеть короной,— ни о чем не догадываясь, продолжала Олимпия, и Парандзем стало не по себе, — то я отдам их. Ни минуты не колеблясь. Клянусь.
— Но тому должны быть свидетели, царица, — поднялась Парандзем. — Такова сущность власти.
— Мне все равно, — простодушно ответила Олимпия. — Я говорю от чистого сердца.
— Ты лишаешь смысла славу и власть, — гневно, будто ей нанесли личное оскорбление, возразила Парандзем. — Моя власть и моя слава нужны моему сыну, моему народу и самому царю. Ведь это я ежечасно и ежеминутно чувствовала, как играет у меня во чреве дитя, будущий мужчина. Я, а не ты. Это я купаю моего мальчика и с ликованием вижу, как день ото дня крепнут его мышцы, как он изо дня в день растет. На его лице уже проступил пушок, ты понимаешь, чужестранка, пушок! — Она так победительно и гордо произнесла последние слова, точно этому ошеломляющему доводу невозможно было перечить. — Я уже слышу приветственные крики толпы: «Да здравствует царь Пап!» Нет, Олимпия, лучше бы тебе удалиться.
Шли годы, и Парандзем давно распрощалась с честолюбивыми своими мечтами. Потеряв Гнела, она обрела достойное возмещение, к тому же двойное. Получила корону и власть. И принес их не кто иной, как человек, разбивший ее счастье. Он уплатил за это сторицей. Так что возмездие свершилось. И возмездие весьма своеобразное. Но годы минули, былые страсти, печали и желания обветшали, их место теперь на свалке, а для новых уже недостает душевной шири. Она целиком посвятила себя сыну, сама занялась его воспитанием, не внемля увещеваниям: это, дескать, несообразно с высоким ее положением. Заботы о сыне и мечты о его будущем еще теснее связали судьбу Парандзем с судьбой страны, и все ее помыслы сосредоточились на двух этих вещах, самых для нее главных и дополняющих друг друга,— на будущем сына и судьбе родины. У беспечной молодости нет отечества, постигла в эти годы Парандзем, а вот зрелость и особенно старость, когда человек почти не думает о себе, — это открытие отечества.
— А ты бы не хотела, чтоб царь умер? — со зловещей холодностью спросила Парандзем.
— Не приведи бог, — побледнела Олимпия.
— Но ведь тебя спасет лишь его смерть.
— Не нужно мне спасения.
— Лжешь. Ты только о спасении и думаешь.
— Я люблю его.
Она впервые призналась в этом, и признание доставило ей величайшее удовлетворение. Это и был сильнейший ее резон, который она лелеяла и приберегала для самого безнадежного положения, приберегала как мощное оружие, как звонкую пощечину, обескураживающую неприятеля.
— Но ведь взамен своей любви ты ничего не получила. Одни лишь муки и унижения.
— Он мой муж, — яростно сопротивлялась Олимпия. — Перед богом и людьми.
— А отчего ты не кончаешь самоубийством? — мягко улыбнулась Парандзем, произнеся свои слова без особого нажима, точно задала заурядный вопрос, случайно сорвавшийся с языка.
Олимпия сжалась и похолодела. Резь в желудке усилилась. Тошнота подкатила к горлу. Она с недоумением глядела на Парандземз с губ которой все еще не сошла улыбка. Пожалуй, Парандзем даже ждала ответа. Этот деловой и спокойный тон встревожил Олимпию до крайности; на нее опять явственно повеяло запахом смерти.
— Ты подсказываешь мне выход? — ее голос дрогнул и громовым эхом отозвался в ушах.
— По-моему, мысль об этом тебе не-внове.
— Быть может, ты хочешь мне помочь?
— Если ты не против, царица.
— Быть может, ты хочешь меня убить ?
— А если и так?
Парандзем почувствовала, что все эти вопросы — от страха и неуверенности. Олимпия непременно будет их задавать, надеясь выведать подробности, порою излишние, а порою и совершенно неуместные. Ну что ж, Парандзем это на руку. Олимпия исподволь придет к верному выводу и в конце концов смирится с неизбежностью. Только об одном Парандзем не догадывалась: Олимпия сама жаждала определить ме-
ру неизбежности.
— Ножом или ядом? — с достоинством спросила Олимпия.
— Мы же не мужчины, царица.
— Выходит, ядом,— с непостижимым усердием кивнула
Олимпия.
— Верно, царица.
— А яд уже приготовлен?
— Да, царица.
— Он при тебе? Ты его принесла?
— Да, принесла. Принесла.
Она не хотела повторять последнего слова, но, только повторив, поняла, что ей невмочь выдерживать этот допрос, силы постепенно ее оставляют. А Олимпия с опасной настыр-ностью, с мучительной твердолобостью знай задавала вопрос за вопросом. Точно роли переменились.
— А Ормиздухт? — В глазах Олимпии внезапно мелькнула искорка надежды. — Ормиздухт, как Ормиздухт?!
— Предоставь это мне, царица.
— И мне уже никак не вырваться? — побледнев как полотно, неприятным, очень неприятным голосом крикнула Олимпия. — Меня ничто не спасет? Если я подниму шум, если позову на помощь?
— У всех дверей мои люди. — Неуравновешенность Олимпии вернула Парандзем самообладание.
— Если я буду просить тебя, умолять, валяться в ногах?
— Это только придаст мне решимости.
— А яд сильный ? — Олимпия неожиданно перешла на шепот.— Я не буду очень страдать?
— Не беспокойся, царица. — И раздраженно добавила: — Думаешь, мне легко смотреть на чужие муки?
— А куда ты его налила?
— В молоко, царица.
— Я очень люблю молоко.
Она встала с постели, словно пытаясь убежать от смерти. Потому что постель напоминала ей о неминуемом конце. Надлежало стоять — стоять, покуда возможно. Вот первый и самый надежный способ самозащиты.
— Будь по-твоему. Но при одном условии. Если ты исполнишь последнее мое желание.
— Слушаю, царица.
— Надень на меня это платье.
Олимпия достала лучший свой убор, в который должна была облачиться, садясь обок с царем в тронном зале, но который ей так и не довелось надеть. Парандзем сообразила, что византийка хочет унизить соперницу и умереть с победой. Но это нимало ее не задело, напротив, она любовно и с готовностью выполнила требование Олимпии и, точь-в-точь служанка, облекла доживающую последние свои минуты царицу в торжественный наряд.
— Корону! — приказала Олимпия.
Парандзем молча повиновалась: принесла корону, бережно и осторожно возложила на голову царицы.
— Вон! — вдруг что было мочи крикнула Олимпия и указала рукой на дверь.— Прочь отсюда!
Поглядите-ка на нее: явилась зарезать цыпленка, отправить на тот свет дочь префекта Аблабиоса! И с какой наглой, с какой нахальной самоуверенностью, будто перед ней жалкое ничтожество, а не царица Армении! И сама она тоже хороша — до последнего мгновения верила этой женщине, внушила себе: моя смерть неизбежна, иного выхода нет. Она никогда не простит себе этой доверчивости, непротивления, отказа от борьбы. В ней проснулась жажда жизни. Воскресла мстительная потребность в жестокости, стремление покинуть свои покои, развернуть бурную деятельность.
К удивлению Олимпии, ее надменность отнюдь не повергла Парандзем в замешательство. Просто взгляд соперницы стал чуть строже, глаза посуровели, и она, медленно и размеренно ступая, направилась к дверям. А в дверях обернулась; на лице заиграла усмешка, и она прикусила нижнюю губу.
— Но ты уже пила молоко, царица. Вечером,— невозмутимо сказала Парандзем и уточнила: — Во время ужина.
Олимпия издала отчаянный вопль. Рухнула на пол и забилась на мраморе. «Нет!» — беспрестанно кричала она, вкладывая в это слово всю свою душу, все свое существо. Более чем необратимость свершившегося, потрясло Олимпию позорное ее поражение, несостоятельность и смехотворность надменного ее поведения.
Полностью утратив самообладание, она каталась по полу, кусала руки, захлебывалась рыданиями. Вот отчего ее поминутно сегодня тошнит. Вот отчего ей досаждает острая резь в желудке. Вот отчего проступает холодная испарина.
А кто же дал ей молока, кто? Из чьих рук она его приняла? Но какое-то шестое чувство запретило ей вспоминать имя и лицо служанки. Ибо если на пороге смерти, когда все должно стать ничтожным и несущественным, пытаешься припомнить подобную мелочь, стало быть, ты признаешься себе, что очень хочешь жить. А такое признание сделает смерть еще мучительнее, еще ужасней.
Едва сдерживая слезы, Парандзем отвернулась. Бог свидетель, Олимпия была хорошим человеком. И богу куда лучше, чем ей, известно, что только хорошие и умирают. Только хорошие становятся на каждом шагу жертвами.
Одно утешало Парандзем: тут не личная месть, а, как ни постыдно это звучит в такую минуту, необходимость, которая превыше ее, Парандзем, воли. Превыше воли любого. Она готова поклясться сыном — величайшим сокровищем всей ее жизни, готова поклясться даже невинной этой жертвой, что престол и власть не представляют для нее отныне никакой ценности. Но она обязана покорно нести свой крест. Так повелевает залитая кровью страна, так повелевают попавший в опасность сын, и престарелый отец, и муж, пусть и нелюбимый, но воплощающий в себе судьбу армянина и его грядущее, и любимый, наполовину мертвый Гнел, и весь ее подобно Христу страдающий народ...
Олимпия смолкла. Ее и Парандзем разделяло ложе. Обессиленная, поднялась, присела на краешек постели и стала ждать. Глупая Парандзем, глупая, глупая! Страшно глупая. Ей неведомо, что значит наскучить самой себе. Презирать себя и быть себе чужой. Это последнее потрясение — чудовищное потрясение — окончательно лишило Олимпию возможности одолеть отчуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60