— Положи-ка на весы Аршакаван и свои проекты. Что важнее? Что неотложнее? С твоей точки зрения. Ну конечно же проекты. А теперь допустим, что ты победил меня. Стоит ли ради этой победы, пускай даже очень важной, жертвовать своим замыслом?
— Я хочу, чтобы задуманное мною благотворительство осуществилось в нашей стране, — упавшим голосом произнес Нерсес и сделал попытку объяснить, даже доказать, почему
у него нету иного выхода, кроме как согласиться: — Я очень хочу осуществить это, царь.
— Причем впервые во всей армянской истории! — живо, горячо поддержал его царь, как если бы это разговаривали двое единомышленников, радеющих об одном и том же деле. — Ты только представь, как улучшится положение народа! Недовольных станет гораздо меньше, и, значит, ослабнет Аршакаван, а то, может, и вовсе ненужным окажется. Вот видишь, я не лишаю тебя возможности бороться против Ар-шакавана. Я даже сам даю тебе в руки оружие. И вообще, зачем тебе зря беспокоиться? Ведь нахарары не будут сидеть сложа руки, они предпримут все что требуется против Ар-шакавана. — В посуровевшем его голосе прозвучал металл: — Но без тебя, святейший. Без непосредственного твоего участия.
— Я не вправе соглашаться на эти условия, — проговорил Нерсес с безнадежностью: дескать, что тут поделаешь, он готов согласиться, лишь бы его поняли, лишь бы постигли всю безвыходность, всю тяжесть его положения. — И вообще ни на какие условия.
— Но ведь, строя Аршакаван, я тоже пекусь о народе,— задетый явной несправедливостью, вспыхнул царь. — Пускай по-своему, но пекусь. Так зачем же нам с тобою спорить, святейший? Зачем ожесточаться друг против друга?
— Мы с тобой обязаны заботиться о народе, но давать в его руки силу — нет.
— Соглашайся, святейший. Если хочешь помочь народу, соглашайся без оговорок, — нажал царь, чувствуя, что победа близка. Дай бог только сил нанести напоследок неотразимый, прямой и верный удар, потому что дипломатия далеко не всегда основывается на хитрости и обмане. — До каких пор нашим Паруйрам Айказнам не находить себе поприща на родной земле и удаляться на чужбину? Задумывался ли ты когда-нибудь, почему здесь, у нас, ни один еще человек не прославился как великий? Живут под боком, а мы и не замечаем их, не удостаиваем внимания. Но стоит им уйти в чужие края и там снискать себе почет и признание, как мы уже гордимся и, бия себя в грудь, клянемся их славными именами. Таких людей у себя нам надо иметь, у себя сохранить.
Царь доволен был своей речью. И не просто доволен. Он говорил именно то, что думал. Сам воодушевлялся, слушая себя. Нерсес умен и дальновиден. Он понимает, что ни силой, ни проповедями не укрепить христианства в стране. Надо добиться того, чтоб Христова вера тянула бы, привлекала к себе людей, завоевывала сознание и сердце народа.
А всякая новая вера, дабы явить свое превосходство, нуждается в осязаемом тому доказательстве, хотя бы для начала, хотя бы временно. Самым удобным доказательством в данном случае могут послужить благотворительные дела.
— Если ты так горячо поддерживаешь мои замыслы, то почему сам не взялся за это дело? — вполне уместно и справедливо поинтересовался Нерсес.
— А потому что я не могу сеять добро направо-налево просто так, без учета главных интересов страны, — улыбнулся царь, оценив по достоинству вопрос брата и сожалея, что еще один стоящий человек отныне, как и Меружан, не друг ему, а противник. — Я тоже, Нерсес, хочу утвердить новую веру... Аршакаван!.. Твоя вера — в церковь, моя — в страну.
— Ты ставишь меня в трудное положение. Я хочу, чтобы в этой стране царило человеколюбие. Ты знаешь, как велико мое желание, и пользуешься этим.
— Не надо, святейший, не надо убеждать меня, будто ты идешь на вынужденную уступку. Ты приносишь одну великую цель в жертву другой, еще более великой.
Царь хлопнул в ладоши, и в палату вошел слуга и подал на подносе вина и фруктового соку. «И мне соку», — распорядился царь, в знак примирения и согласия с католикосом. Он с отвращением выпил приторную водичку, мысленно кляня хитрости дипломатии, а Нерсес даже и не притронулся к своему стакану.
— Я очень рад и благодарен, что ты так успешно исполнил возложенное на тебя поручение, — произнес царь с глубокой растроганностью и, подойдя к Нерсесу, обнял его. — Не думаю, чтоб мое послание подействовало на Евсевия, не прояви ты своего красноречия и ума.
— Ты прав, на твое послание никто и не посмотрел бы, — уколол Нерсес. — Дело устроил я. Только и только я.
— Важно, что вопрос этот благополучно решился, а чьими усилиями, не имеет значения,— добродушно отвел эту колкость царь. — Еще раз благодарю тебя.
— Обязан благодарить. И не один раз, а десять, — огрызнулся Нерсес, все более раздражаясь и уже едва владея собой. — И не десять, а сто раз, и не сто, а тысячу.
— Но ведь мы же с тобой вдвоем, я и ты, царь и католикос, как мне это объяснить еще, как выразить, мы вместе, общими силами и стараниями сделали независимой армянскую церковь, — вскинулся, вскипел и царь в свою очередь. — Кто в этом больше заинтересован, я или ты ?
— Ты! — ответил Нерсес с ненавистью.
Дело в том, что, отправляя Нерсеса в Кесарию, царь вручил ему свое послание к патриарху патриархов блаженному Евсевию. В послании этом он требовал, чтобы Нерсеса рукоположили не просто верховным епископом, но и независимым патриархом Армении. Греческая церковь признавала для восточных христиан лишь один сан выше епископского, а именно верховного епископа, или католикоса, который приравнивался к греческому архиепископу, но не к высочайшему в церкви сану патриарха. Не имевшая доныне своего патриарха, армянская церковь находилась в подчинении у греческой, теперь же она приобретала самостоятельность.
— Я жестоко ошибся, и эту ошибку не простит мне ни один из моих преемников. — Глаза у Нерсеса так и кипели злостью, и царь не утерпел, чтобы не улыбнуться улыбкой, полной нескрываемого ехидства. — Стоит мне после этого в чем-то не угодить тебе, как ты преспокойно сместишь меня. Не спрашивая согласия греческой церкви.
— И стало быть, лучше зависимость нашей церкви от греческой, чем независимость, — добавил царь.
— Чем ее зависимость от власти царя, — поправил Нерсес и, взявшись за жезл, двинулся к выходу. У двери он обернулся и посмотрел на царя долгим, очень долгим, пронизывающим взглядом, и царь, к своей чести, выдержал, не отвел глаза. — Во всяком случае, я оценил твою хитрость. Оценил все коварство твоей мысли, — и, сказав это, Нерсес неожиданно рассмеялся. Словно дал себе волю, словно сбросил с себя узду. Рассмеялся как брат, а вовсе не как святейший. И поскольку царь стосковался по брату и к нему-то как раз и рвался, его и искал, то и он с готовностью засмеялся в ответ. И обоих отпустило, обоим сделалось легче. — Чтобы осуществить свой замысел, противный богу, построить Ар-шакаван, ты готов даже на богоугодное дело. Ну что ж, как знаешь... Господь с тобою.
Что теперь оставалось делать побежденному, сломленному, связанному по рукам католикосу армян? Раньше, в те вольные, благословенные свои дни, он утопил бы горе в вине, нырнул бы на самое дно караса, пропитался бы вином, как цедильное сито, как мешалка, сбивающая сок винограда, или же всем существом, всеми ниточками души обвил бы ее, оплел эту мешалку, точно душистые травы, придающие вкус молодому колобродящему вину, и его боль, его страдания сообщили бы свою горечь этой легкой, этой по-
истине божественной влаге, она в один день созрела, в один день окрепла бы и превратилась в старое, выдержанное вино.
А потом бы всю ночь он провел с блудницей. Выбрал бы самую старую, самую некрасивую. Всю боль за свои морщины, за увядшие свои груди она бы с яростью выместила на нем, на хнычущем, раскисшем от неудачи юнце. Напоследок, как бы прощаясь с бурным прошлым, она собрала бы остатки сил и излила, истратила бы их до конца, зная, что это вот — ее лебединая песня, что отныне для нее летние ночи будут все как одна душными, жаркими, а зимние ночи будут холодными, что отныне обычный порядок вещей уже никогда и ничем не нарушится. И, лежа с ней, с этой перезрелой женщиной, безжалостно выжимая последние силы, последнюю страсть и тепло ее тела, он забыл бы о своих страданиях и боли, ибо сам причинил бы страдание другому.
В те дни, в те вольные, благословенные дни... А теперь... Теперь у него одно только утешение. Неподалеку отсюда, в монастырской келье, живет его двоюродный брат Врик, его находка, его открытие, его сокровище, столь же для него дорогое, как и единственное его дитя, его сын Саак, рожденный от брака с умершей совсем еще молодою Сандухт.
Он прошел через Трдатовы врата, сел в запряженную парой, занавешенную колесницу и очень скоро оказался уже у цели. Спустился, торопливо вошел в монастырь и потребовал, чтобы его немедленно провели к Врику.
У входа в келью, сторожа ее обитателя, стояли два здоровенных монаха.Нерсес вошел и остановился, замер у стены, обомлело, зачарованно глядя на брата.Сидя в полумраке каменной кельи, на каменной скамье, Врик старательно выводил греческие слова на лежащей перед ним вощеной дощечке. Он до того поглощен был своим занятием, так глубоко, с головой погрузился в свое дело, что даже и не заметил святого владыку.
Лицо Нерсеса осветилось доброй улыбкой. Все его терзания, все заботы как рукой сняло. Небывалый покой осенил его душу, разлился по каждой жилочке тела.Он нашел утешение, полное утешение. Все его страдания были возмещены. И за это он беспредельно был благодарен Врику, готов был поклониться ему до земли.
Врик поднял глаза, увидел католикоса, но особого действия это не произвело на него. Он снова свесил голову над дощечкой, чтобы дописать начатое предложение до конца.
Потом опять посмотрел на Нерсеса, и какая-то вымученная кривая улыбка проступила на его осунувшемся лице.
Нерсес подошел поближе к брату и с затаенной дрожью в сердце прошептал чуть слышно:
— Ты счастлив, Врик?
Все с той же натянутой улыбкой приговоренного Врик молча кивнул ему в ответ.
— Ведь это хорошо, что ты читаешь, пишешь? Врик снова кивнул, на сей раз чуть поживее.
— Ты только греческим занимаешься или сирийским тоже? — ласково, поощрительно спросил Нерсес.
— И сирийским, тоже, - прошептал Врик, словно доверяя ему великую тайну.
— А жениться хочешь? Хочешь иметь свой дом, свой очаг? Семью, детишек?.. - спросил Нерсес прерывающимся От волнения голосом и с нетерпением ждал ответа.
Врик молчал, но в лице его что-то как будто ожило. Что-то прошлое, позабытое силилось пробудиться в нем, в глазах вот-вот уже пробивался прежний их блеск, и в горле поднимался, закипал голос, который еще мгновение — и вырвется, хлынет и разнесет и эту келью, и монастырские стены, сметет с пути и греческий, и сирийский, и всякую премудрость, и всякую святость, и католикоса Нерсеса, и стерегущих монахов... Сметет, рассеет все это счастье... Но нет, эта сила таилась так глубоко, отступила в такую даль и забвение, что, даже и не пробудясь еще, уже заглохла и онемела.
И снова последовал молчаливый кивок. Да, он хочет жениться. Хочет иметь семью. Жену, детей...
— Много детей, — прошептал он бесстрастно. И разразился беззвучным смехом.
Глава шестая
— Есть хочу, Айр-Мардпет!
Ничего он не хотел. Просто-напросто был вне себя от радости, наслаждался своей победой. Чем, собственно, это отличается от тех сражений, которые ведет против превосходящих вражеских полчищ спарапет Васак? По крайней мере, не значением. Отстранить католикоса от всего, что связано с Аршакаваном, суть половина успеха. Так-то оно так, но Ва-саковы победы очевидны и дают выгоду, красивы и впечатляющи, а в тяжких трудах добытые царевы победы, отгороженные от мира четырьмя стенами, не подлежат огласке. К тому же, если уж начистоту, Васак куда любимей в народе, нежели царь. Да и вообще спарапеты удачливее царей. Я не
отрицаю ни твоего таланта, ни отваги, ни преданности. Но что ни говори, есть в твоем деле что-то вроде актерства — этакая театральность, многоцветные знамена, ободряющий зов медных труб, ржание коней и цокот их подков, поблескивающие под солнцем мечи и шлемы... Даже в гибели на поле брани гораздо больше величия и мужественности, чем в смерти под какой-нибудь дворцовой колонной от пущенной из-за угла стрелы или от яда. Ну а после победы... Кто устилал мой путь коврами, кто осыпал меня цветами, кто самозабвенно возглашал здравицы в мою честь? Верно, устилали, осыпали, возглашали, но — вслед за тем, как это устраивали мои люди, а не стихийно, не от полноты чувств. Словом, тебе рукоплещут побольше моего. С тобою всегда праздник, со мною — будни. Знаешь, что меня утешает? Может статься, и ты мне завидуешь... Если хочешь, чтобы многолетняя наша приязнь осталась непоколебимой, завидуй мне, завидуй хоть немного. По-братски тебя прошу... Чтобы я и впредь мог тебя любить.
— Айр-Мардпет, распорядись отворить кладовые дворца и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия.
Едва Мардпет открыл рот — то ли осторожно возразить, то ли изъявить одобрение, — царь раздраженно повысил голос:
— Говорю, отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия !
Только вот горечь поражения бременем ляжет на плечи Нерсесу. Не даст ему покоя. Подвигнет к отмщению. А такой мести нужно опасаться. Да и вообще после всякой победы следует быть настороже. Но, может, на этот раз Нерсес простит его, а? Боже ты мой, как было бы хорошо, если б простил! Как счастливо и покойно чувствовал бы себя царь. Может, его утихомирят деньги? А обширные угодья, которые я ему подарю? Царская казна понесет убытки, невозместимые убытки. Непомерно дорого заплачу я за эту победу. И победил ли я тебя, Нерсес? Сомнительно, ох как сомнительно. Ведь я же усиливаю, укрепляю твою власть, и в один прекрасный день твой авторитет начнет угрожать мне. Видишь, мы расставляли друг другу ловушки и оба угодили в них. Так что не таи камня за пазухой, и пусть он окончится вничью, этот поединок.
— Айр-Мардпет, скажи азату Ефрему, чтобы ждал меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60