И он был уверен: кроме него, нет в крепости забвения других живых существ, а в нем столько жизненных сил, что он способен жить и за себя, и за любимого своего спарапета...
Между тем крепость Анхуш и сама-то была призрачна. Но хотя она обреталась только в людском сознании, ее имя повергало всех в ужас и трепет....На воле светло, спарапет. Солнце, зной. Мне рассказал об этом один добрый стражник. У него честные глаза, и едва ли он меня обманул. У людей пересыхает горло. Пот катит с них градом. Они задыхаются, силятся укрыться в собственной тени. А здесь темно, покойно, безопасно. Мы с тобой должны быть благодарны честному и доброму стражнику, который доверил нам такие важные сведения. Лишь после его слов мы оценили свое положение. И бог свидетель, отныне у нас почти нет поводов роптать. Мы достигли той блаженной умиротворенности, которой грезили годами. И которую заслужили. Мы заслужили ее потом на челе, изнурительными своими трудами и бескорыстием.
Мне повезло, Васак: я избавился от одиночества. Ведь жить среди людей - одиноко. Ну а это... Это совершенное, беспредельное одиночество, чистое и первозданное. Это одиночество человека. А то - одиночество царя. Оттого-то я и полюбил свои цепи.
Я многое повидал в жизни. И то, что видел, было или очень хорошим, или очень дурным. Царю не дано середины. Велика была и моя радость, и моя печаль. Глубока была и моя любовь, и моя ненависть. Неужели, по-твоему, эти крайности вообще присущи человеку? Они измотали и состарили меня, обеднили, опустошили мою душу. Я отроду не знал, что это такое - простые, обыкновенные чувства. У меня не было даже имени. Меня именовали «царь» - и только. И друзьями судьба тоже обделила меня... Да и какой безумец согласится стать другом государю? А вот врагов - врагов хоть отбавляй. Я ни разу не попробовал еды, приготовленной руками жены. Не изведал этого удовольствия. А ведь говорят, что нет на свете ничего вкуснее. Никто не пытался увидеть в царе человека. А я бунтовал против этого и зачастую вел себя непотребно. Враги и те не были личными моими врагами. Они тоже враждовали с царем. У меня не было ничего своего. Ведь даже дворец - это не дом, а временное пристанище. Но ужаснее всего, что я когда-либо видел и чувствовал, — это одиночество толпы. Не кого-то одного,
а толпы... Мне казалось, что лишь с толпой смогу я одолеть свое одиночество. А на деле я не только его не одолел, но еще и разделил с толпой ее одиночество. Вот итог нашего с ней союза.
А теперь... Знаешь, о чем я теперь мечтаю? Коснуться той вон стены. Хоть разок до нее дотронуться. Прижаться щекой к сырому камню. Вобрать в себя затхлый запашок мха и прели. Гляди, я могу подойти к трем этим стенам. А к четвертой — ни в какую. Слишком коротка цепь. Гляди, ложусь, тяну руку, тяну что есть мочи — и все впустую... Коротка цепь, коротка!
Что это за крик ? Чей он, этот отчаянный голос ? Ты уловил, это вышел из себя человек, а не царь. Как же мне не любить темницу, воротившую мне собственную душу и личность? Ставшую последним моим приютом, которого никому у меня не отнять... Коротка цепь!
Похлебку еще не принесли. Считают, поди, что царям голод неведом, что цари думают только о других. Но я свободен, спарапет, я невероятно свободен. Свободен безгранично. В жизни не бывал таким свободным. Знаешь, как я это понял? Теперь я не наедаюсь и вечно голоден... Не думай, будто я всегда был так уж обездолен. Не принимай за чистую монету каждое слово спятившего узника. Я был великим и счастливым царем. Моя страна была могущественна и едина. Нахарары жили в мире и согласии. Персия и Византия трепетали передо мной. Император и шах и так и эдак подмазывались к армянскому царю, стремясь подружиться с ним. Слали мне в жены своих сестер. Добивались встреч со мной. Уступали мне свои земли и целые страны. Но что поделаешь, если, не успел я родиться, злые люди выкрали меня из люльки. И подменили... Положили в зыбку другого младенца. И с того дня все пошло кувырком.
Твоя оболочка, Васак, совсем прохудилась. Изнутри выглядывает солома. Когда твоя кожа вконец изотрется, я достану солому, расстелю на полу и улягусь... Ох и мягко будет!
Эй, кто там? Я не вижу тебя. Кто каждый день подбивает меня на побег? Не люблю незнакомых голосов. Я должен увидеть тебя, чтобы поверить твоим посулам. Откуда взяться человеческому голосу, коли нет человека? Может, ты - это посвист ветра, скрип дверей, шорох листьев? Если я только вырвусь отсюда, я, разумеется, щедро тебя отблагодарю. Мои подданные воистину станут передо мной преклоняться. Тогда-то и возникнет настоящая легенда обо мне. Гусаны допоют посвященные их царю песни. Народ сочинит сказку
о своем царе. Но меня, спарапет, разбирает смех. Дай мне всласть посмеяться. Вот так, до слез... Я выдал его. Выдал, как последний негодяй. Потому что поймал себя на преступлении. Почувствовал, что колеблюсь. Взвешиваю и прикидываю. Этот несчастный ставил меня перед выбором. Понуждал опять править страной. Воображаешь, какая наглость, какое бесстыдство! А если на моем троне преспокойно сидит Пап? Уподобиться царю Тирану? Я не мог поступить так, как поступил мой отец, и стать сыну поперек дороги. Хорошо и сделал, что выдал. Вини меня сколько заблагорассудится, все равно я не раскаиваюсь. Пускай зарубит на носу — надо хранить верность царю. И пускай это послужит для иных уроком любви и почитания своего господина.
Поесть так и не принесли... Любопытно, что у них сегодня? То ли похлебка с горохом, то ли пшенка... Хорошо бы похлебка.
Не думай, будто жизнь моя уныла и однообразна. Мне мнится все, что я утратил. Просто действительность разворачивается теперь в другой плоскости. И с какой стати мне сетовать на судьбу, если тут, на новом месте, я счастливей и сильнее? А разве мы с тобой не предавались всю свою жизнь грезам? Как же тогда прикажешь величать вожделенную нашу мечту о едином, сплоченном отечестве? Нашли повседневные усилия и потуги. Перенесенные нами лишения. Нашу безраздельную преданность. Самозабвенные наши труды. Разве не мечте, не грезе посвящалось все это? А свыше вмененная нам в долг неумолимость? Необходимость быть жестоким во имя всеобщего блага? Еще вопрос, кто сердобольнее и совестливее — мы или наши судьи. И уж если мы не погнушались пойти наперекор собственной нашей природе, то не ради ли осуществления наших мечтаний? Но ведь эти мечтания — они были не только нашими. Мы мечтали вместо тысяч и тысяч людей. Мы были жестокосерды, чтобы другие могли быть жалостливы и сердобольны. Мы брали на себя ответственность, чтобы другим жилось спокойно и надежно. А теперь наши мечты принадлежат одним нам. Только мне и только тебе.
Вчера ночью шах призвал меня к себе. Он обратился к звездочетам, прорицающим будущее по движению светил, и спросил, как ему обойтись с армянским царем. Поверить ли моим обещаниям покорности? По их совету Шапух отправил в Армению своих людей на скороходных верблюдах и приказал привезти оттуда землю и воду. Засыпал половину шатра армянской землей и окропил армянской водой, а другую половину не тронул, оставил там землю своей страны.
Я не знал этого, Васак. Вернее, знал, но словно бы заснул и позабыл об этом. Точно видел во сне другой сон.
Взяв меня за руку, шах прохаживался со мной по просторному шатру. На персидской земле он спросил: «Царь армянский Аршак, отчего ты стал мне врагом? Я любил тебя, как сына, а чем ты мне ответил? Развязал войну?»
«Согрешил и преступен пред тобою, — говорил я, отчетливо видя себя со стороны и с изумлением и ужасом слушая собственные слова. Я чуть было не пробудился, чтобы отвязаться от наваждения. Мои и Шапуховы сны перемешались. Я угодил в его сон. Чудом видел его сон, а не свой.— Покарай меня, и это будет справедливо».
Мы прохаживались по шатру, и вот, почувствовав под ногами армянскую землю, я вырвал руку, повернулся и бросил ему в лицо: «Прочь от меня, злодей-слуга, похитивший трон у истинно великих правителей! Ни тебе, ни сыновьям твоим не прощу я расправы с моими предками». Так продолжалось до утра. Из своего сна я переносился в его сон — и наоборот. Очутившись на персидской земле, падал шаху в ноги, молил прощения, каялся. А став на армянскую землю, возмущался, бранил его и грозил возмездием.
И я снова попал в крепость Анхуш. Не позволил, чтобы меня заковали. Сам опутал себя цепями. Крепче и ловчей тюремщиков, которых это очень удивило...
Не гляди на меня с упреком, спарапет. Мне ли не знать, что ты сколько уже времени не видишь снов? Сколько уже времени не дышишь, не живешь. Но ведь за Тебя живу я. За тебя и вместе с тобой. И твои сны тоже вижу я. Ты дал мне на это право...
Так вот, нынче ночью, когда несколько звезд крадучись проберутся в тесную мою клетушку, Шапух вызовет и тебя. Вызовет и спросит: «Значит, это ты, лиса, стоял нам колом в горле, это ты столько лет изводил нас, истребляя наших удальцов? Что же ты скажешь теперь, коли я прибью тебя, как прибил бы лису?» И клянусь всеми святыми, ты дашь ему такой ответ: «Выходит, до сих пор я был для тебя львом, а теперь я лисица? Но покуда я был Васаком, я был исполином, правая моя нога попирала одну гору, а левая — другую. Когда я переносил тяжесть своего тела на правую стопу, правая гора уходила в землю, а когда на левую - в землю уходила левая гора». Я заставлю Шапуха спросить: «Ну-ка скажи, что еще за горы попирал ты своей пятой?»
И я не лишу тебя удовольствия дать ему такую отповедь: «Одна из них - ты, другая - греческий государь».
Вот бы узнать, спарапет, что творится нынче в Армении. Я стосковался... И смешал свою тоску с твоей... По-прежнему ли глубоки еще теснины и высоки ли, как прежде, горы ? Цветут ли по весне абрикосы ? Дурманят ли, как встарь, свежие запахи сенокоса? Безошибочно ли находят армянское небо возвращающиеся с чужбины птицы? Рожают ли еще молодухи мальчиков? Приумножается ли племя армян? Сотрясают ли землю дружные пляски простолюдинов? Достигает ли божия слуха мольба армянина? Суровы ли, как бывало, зимы и знойны ли летние месяцы? Переносит ли меч воина передышку, пусть и недолгую, не рвется ли из ножен ? Прочным ли остается чудодейственный союз человека и металла? И где она теперь, Армения, что из себя представляет? Что у нее север и что - юг, где ее восточные рубежи и где западные? Кто ее царь? И есть ли вообще такая страна? Эх, спарапет, я задал тебе вереницу бессмысленных вопросов. Конечно же есть, конечно же по-старому, точь-в-точь как прежде, и нелепость этих вопросов лишь усугубляет мою боль: все как раньше, нет только нас с тобой. Без нашего участия крестят новорожденного и нарекают ему имя. Одерживают новые победы над врагом, недосчитываясь в боевых порядках нас. Ты бы не хотел сейчас стоять в строю самым незаметным ратником? Даже в разгар войны находится просвет для того, чтобы сыграть свадьбу, но нам не повеселиться на ней. Супостат разрушает, армянин же строит сызнова, но ни мне, ни тебе не дано видеть этого. Подчас, должно быть, нас с тобой вспоминают, но нас нет как нет...
Подумать только, никто мне и не предлагал бежать... Просто стражники ходят по застенкам и разносят еду. Их голоса сбили меня с толку. Я никогда не съедаю до конца того, что мне дают, спарапет. Непременно оставлю немного на твою долю. Хочу тебя убедить, что ты все еще жив.
Сегодня я не стану пить причитающейся мне воды. Хорошенько почищу тебя. И меня все время будет подмывать дотронуться до твоего кармана. В надежде найти и взять на память какую-нибудь смастеренную тобой деревянную безделушку. Но знаю, что так и не дотронусь; я боюсь, спарапет,— а вдруг карман пуст...
Ты частенько просишь рассказать о твоем сыне. И всякий раз, слушая мои рассказы, гордишься доблестными его деяниями. Особенно тебя взволновало, что спарапет Мушег захватил в плен Шапухов гарем и не только не отдал шахских жен и наложниц на поругание, но и, разместив на по-
возках, отправил в Тизбон. А Шапух, пораженный благородством спарайета, поднял за него чашу на пиру и воскликнул: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне», — ибо конь под Мушегом белый. Шапух повелел изобразить на своем кубке Мушега верхом на коне, ставил перед собой этот кубок во время пиршеств и поминутно твердил: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне».
Как-то раз молодой спарапет пленил одного из союзников Шапуха — албанского царя Урнайра. Но только ударил его по голове древком копья и отпустил восвояси. И знаешь почему? Потому что не счел себя вправе равняться с человеком, который носит корону. Урнайра мог пленить лишь венценосец. А Мамиконяны — ты слышишь, спарапет? — Мами-коняны глубоко чтят венец, даже возложенный на врага.
То есть... То есть Мушег допускает такую же ошибку, как и его предки. Сражается с бесчестием честью, наивно полагая, что в этом сила армянина. А ведь это наша слабость, спарапет. Свидетели тому и я, и ты, и крепость Анхуш, и эти оковы... Всем нам мешает недостаток мужества. Избыток человечности. Обожествление нравственных побед.
Моя клетушка, должно быть, в конце коридора. Чем иначе объяснить, что они вечно приносят еду с опозданием? Иной раз до того оголодаешь, что боишься проглотить заодно и твою долю... Какой бишь нынче день? Какой месяц? Какая пора суток? Прошу-прошу — все равно не говорят. Может, из-за того, что я обращаюсь к ним по-армянски, а они не понимают?
Наконец-то у меня появилось время потолковать с самим собой. Давненько я с собою не встречался, не водил дружбы. Ну, привет тебе, Аршак! Как ты? Жив-здоров? Раз ты голоден, голоден так, что рябит в глазах, стало быть — жив. И на том спасибо. Радуйся и пой осанну всевышнему.
А теперь я расскажу тебе о своем городе. Слушай внимательно, это очень важно. Я расскажу не о городе, который погиб, а о новом Аршакаване, что снится мне еженощно.
В моем новом городе новорожденные в первый же день, едва явившись на свет, отправятся на охоту и все до одного подстрелят по дикому барану, изжарят и съедят. Навалят в лесу деревьев и выстроят себе жилье. В моем новом городе будут рождаться богатыри, клянусь тебе этими оковами, Ар-шакуни Аршак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60